|
Вишняк М.В. На Родине [очерк] // Современные записки. 1920. Кн. II. С. 268–297.
Стр. 268
НА РОДИНЕ
1. Падение Крыма. — На первом этапе. — «Образцовая эвакуация». — Продолжение исхода. — Ни сомнений, ни лукавства. — II. Материал для будущего. — Кто виноват? — То, что было. — Два генерала — два антипода. — Стратегия и политика. — Кто кого обошел? — Личная диктатура как метод преодоления существующей безличной диктатуры. — Смысл крымской трагедии.— III. Что будет? — Расчеты победителей. — Надежды побежденных. — С.-Д., К.-Д., С.-Р. — Политические одиночки.— Сложение сил и орган общественного мнения.
_____________
I.
Пал Крым. Пал молниеносно и неожиданно. Неожиданно не только для тех, кто верил в Крым и связывал с ним свои чаяния и упования, но и для тех, кто в Крым не верил или даже предвидел неминуемость его падения. Быстрота, с которой развернулись крымские события, опрокинула всякие надежды и расчеты, застигла всех врасплох. И прежде всего — мирное население полуострова. В некотором отдалении от фронта и правительственных видов оно не заметило, что беда — не где-то и когда-то в лишь возможном и отвлеченном будущем, а что она уже пришла, надвинувшись вплотную, неумолимо и безвозвратно... И чем безмятежнее было настроение, чем тверже вера в чудодейственные таланты вождей, тем резче и острее был перелом, тем быстрее охватила паника, и тем больше хаоса привнесено было туда, где лишения и муки и без того были неминуемы.
Гром грянул внезапно и ошеломляюще. Еще 11 ноября, до полудня, Крым был спокоен. А через три дня последние пароходы, баркасы, шхуны, парусники, баржи, ялики
Стр. 269
отчаливали от крымских пристаней, увозя с собой все, что только могло бежать, т. е. обладало достаточной властью, средствами или — что было еще существеннее — физической силой и оружием. Со второй половины дня 11 ноября в направлении к югу, к морю, к портовым городам и пристаням бешеным потоком помчались люди, кони, поезда, телеги, автомобили, больные, женщины, воины, дети...
Еще нет и не могло быть эпически спокойного и полного описания того, что происходило в Крыму в течение последующих трех дней. Имеются лишь отрывочные, телеграфные зарисовки отдельных сцен и эпизодов, разыгравшихся в течение этих кошмарных дней.
Армия начала распыляться в Джанкое. Брали с бою поезда и устремлялись к портам. Штыками выталкивали из вагонов штатских. Подножки вагонов, крыши, платформы, все буфера — были заполнены серой массой. С револьверами в руках требовали от машинистов «полного хода», дабы первыми очутиться в порту, первыми взойти на пароход.
В Симферополе скопилось до 10 тысяч раненных в боях против большевиков. Их во что бы то ни стало надо было вывезти. Поездов не хватало. По железным дорогам следовали отступающие воинские части.
Нужно было несколько тысяч подвод, которые нельзя было достать, так как началась тревога, и все спешили выбраться в Севастополь. За подводу платили по полтора и два миллиона рублей, за автомобиль — тридцать миллионов.
Раненые умоляли вывезти их поскорее. Калеки-офицеры без ног тащились на костылях к вокзалу. Тифозные, раненые разошлись из госпиталей и устремились в Севастополь. В госпиталях стоял стон и плач оставленных — тех, кто не мог подняться с постели.
Некоторые воинские части еще сопротивлялись под Джанкоем, когда до Севастополя докатились первые волны беженцев, дезертиров и всякого люда.
С утра 12-го все улицы и набережная были запружены густыми толпами народа, собирающегося уезжать и пришедшего на пристани с багажом пешком, так как извозчики и носильщики исчезли. Толпы беженцев со всем своим скарбом стояли вдоль бухт густой стеной. Стена стояла терпеливо весь день, всю ночь на 13-е,
Стр. 270
всю субботу, вторую ночь и утро воскресенья. Толпы беженцев провели на набережной 60 часов не смыкая глаз, голодные, не решаясь отлучиться от своих вещей или уйти в город, чтобы не потерять очереди.
В севастопольских лазаретах — морской, 60-ый, 6 запасный — легко раненным предложено было идти на пароходы для погрузки. За тяжело раненными обещали прислать автомобили.
Прошел час, два, четыре. Автомобилей нет. Раненые узнают, что предназначенные для них автомобили уже погружены на пароходе. Кто и не мог ходить, пошел или пополз. Плелись по 6-8 часов до пристани. Погрузка была чрезвычайно поспешная. Двух раненых уронили в море вместе с носилками. Их никто не стал спасать. Из прикованных к постели некоторые не захотели ждать смерти от большевиков и сами покончили с собой.
Пароходы забирали свыше всяких норм. Трюмы, проходы, машинное отделение, капитанский мостик — все было заполнено серой человеческой массой.
На набережной шел уже бой между вооруженными и невооруженными за право попасть на «Саратов». В ход пускались револьверы и ножи. «Саратов» отходит на рейд. Больше нет пароходов. На набережной еще густая толпа.
Не успевшие сесть в Севастополе на пароходы офицеры бросались в море вплавь, чтобы добраться до парохода. Старик-полковник, потеряв надежду попасть на пароход, застрелил свою дочь и застрелился сам на Графской пристани. Это было еще днем в воскресенье. Когда же наступила тьма, самоубийства приняли массовый характер... Стрелялись и бросались в море.
Таковы показания корреспондента «Последних Новостей». То же подтверждает корреспондент берлинского «Руля».
«Население Крыма грузилось на суда, пробивая ceбе дорогу в порту револьверами и штыками.
...Число покончивших самоубийством, сброшенных и бросившихся в море не поддается учету».
Все, что только могло как-нибудь двигаться или хотя бы держаться на воде, все было использовано. И скорбная флотилия из ста двадцати шести судов поплыла, частью самостоятельно, а частью на буксире, увозя в безвестную даль
Стр. 271
сто сорок шесть тысяч с лишком человеческих существ.
И с отходом от родных берегов лишения отнюдь не кончились — они только видоизменились.
«Шесть дней и шесть ночей, — описывает французский корреспондент, — люди стояли на ногах, своими телами подпирая друг друга, не давая ни сесть, ни упасть. По милости неба стояла тихая погода. И только благодаря этому не погибли те 30 тыс. жертв, которые скучились на многочисленных судах, не способных вынести ни малейшего волнения. Люди заполнили собой все пароходное пространство насплошь. Чтобы попасть в уборную, надо было стоять в очереди в течение 24 часов. Не всякий выдерживал пытку... В такой обстановке рожали и умирали. Одному раненому пришлось ампутировать ногу на дне угольной ямы. Быть может, уже многие пожалели, что не рискнули остаться с большевиками. Но в эти страшные часы, когда минута кажется столетием, потому что ежеминутно кто-нибудь агонизировал от голода или холода, — было не до жалоб и сожалений».
С приходом в Константинополь — на этот ставший уже традиционным первый этап беженцев с юга России — картина немногим стала утешительнее.
В течение двух дней не хватало воды для питья. И тысячи мужчин, не двигаясь с места, с жадностью глядели на женщин, получивших по стакану пресной влаги. Не хватало и хлеба. Его не хватает и по сей день... Когда на рейде стояло 40 тыс. голодных, усталых, продрогших, французские власти могли им предоставить всего 8 тыс. хлебов. В дальнейшем положение еще более осложнилось.
«Мы подъезжаем близко к «Владимиру», грузно и глубоко сидящему в воде, — описывает константинопольский корреспондент. — На палубе сгрудились тысячи людей в серых шинелях. Среди них женщины, дети... — Хлеба нам... Мы третьи сутки во рту ничего не имели...
Мы приближаемся к транспорту «Дон». Здесь та же картина... За «Доном» тянется длинная вереница кораблей, перегруженных людьми.
— На нашем пароходе два смертных случая от истощения...
— Вчера ночью у нас скончались уже трое от потери тепла.
— Зачем вы приехали смотреть на нас, как на зверей? Это подло, низко, гадко!..»
Стр. 272
Как в Крыму мучило одно желание — попасть во что бы то ни стало на пароход, — так в Константинополе томила одна страсть: куда-нибудь, какой угодно ценой, но лишь скорее с парохода.
Разгружают раненых. После них снимают больных и заболевших в пути. Из 360 заболевших четверо лишились рассудка от голода. Число заболевших с каждым днем увеличивается.
«Уже два дня идет проливной дождь, — отмечает корреспондент 24 ноября. Подул норд-ост, море свежеет, и палубные пассажиры, а их на каждом пароходы 60 %, в ужасном состоянии. Прибавьте к этому полное отсутствие горячей пищи в течение 10 дней, ничтожное количество вообще пищи, и слова объезжавшего пароходы морского врача вам не покажутся преувеличением:
— Продержите пароходы еще неделю, и не понадобится хлопот о размещении беженцев. Все они разместятся на Скутарийском кладбище».
Стон и ужас стоят на Босфоре. Те лаконические вести, которые идут оттуда, только в слабой степени дают представление о творящемся там кошмаре. Писатель Григ. Гребенщиков, наблюдавший его на месте, нечеловеческим голосом воззвал к «людям, пишущим на разных языках»:
«Напишите на всех языках мира то, что я скажу вам сию минуту: сказать всю правду не могу, ибо меня растерзают, не давши досказать ее. Но я скажу вам ее после, если останусь жив.
Вчера 19 ноября 1920 г. я был среди шестидесяти шести кораблей, стоящих в Мраморном море в устье Босфора. Я разыскивал на них остатки замученных русских писателей, но конечно не нашел их, а нашел 130 тысяч распятых русских людей!
Они поставлены на глазах всего мира, на самом видном месте, между Европой и Азией, но их видят далеко не все обитатели Европы.
Запомните число: 130 тысяч! Это, слава Богу, не вся еще Россия, но это одна тысячная часть распятой России, и этого достаточно для того, чтобы ослепнуть от потрясающего зрелища!
Они лежат, потому что уже не могут сидеть. Они сидят, потому что не в состоянии протянуть руку и произносить слова. Но есть еще стоящие, просящие, про-
Стр. 273
тягивающие руки и даже — о, ужас, не понятый еще миром — и даже улыбающиеся!.. О, эта улыбка распятого! Вспомните ее все, кто имеет еще память!»
Когда читаешь эти пламенные строки, жалость и скорбь готовы осложниться ощущением личной виновности и общей ответственности... Но этому ощущению не дано задержаться и окрепнуть. Только успеет задушевный вопль писателя захватить человека, как казенные, стереотипные начальственные реляции о том, что все обстояло и обстоит благополучно, вызывают уже другие, более острые чувства...
«Эвакуация Крыма прошла в полном порядке», — поспешил заверить главный эвакуатор Крыма А. В. Кривошеин. По случайному совпадению это заявление оказалось напечатано рядом с другим заявлением — ген. Врангеля о том, что в Крыму «пришлось оставить 15 (пятнадцать) тысяч раненых»,— при общем числе вывезенных в пять тысяч... За Кривошеиным и ген. Врангель подтвердил, что «погрузка войск происходила идеально хорошо» и что вообще вся «эвакуация была произведена в полном порядке, за исключением Симферополя».
За ними «штаб главнокомандующего русской армией», «ввиду появления в иностранной прессе сообщений, совершенно не соответствующих действительности», с своей стороны, официально разъяснил, что
«отход войск к намеченным портам, посадка их на суда, отбытие и следование судов прошли в полном порядке. На пристанях во время погрузки всюду был полный порядок».
Наконец и «Комитет политического объединения в Константинополе» — в своем большинство весьма близкий к официальному Крыму — несколько менее категорически, но тоже удостоверил, что
«в общем эвакуация Крыма прошла в порядке. ... В Феодосии, Ялте и Керчи происходили грабежи магазинов, в Феодосии и Керчи были столкновения воинских чинов с частной публикой при посадке на пароходы, благодаря чему многие из желавших уехать из Феодосии принуждены были там остаться. Но картина эвакуации Феодосии и участь Керчи представляли собой несчастное исключение».
Для иллюстрации господствовавшего при эвакуации настроения крымские деятели, прибывшие в Константинополь,
Стр. 274
приводят «небольшую сценку, которой многие были свидетелями»:
«когда последние два транспорта, набитые битком людьми, покидающими родину и идущими неведомо куда, проходили мимо крейсера «Генерал Корнилов», на котором находился Главнокомандующий, раздалось громкое, долго не смолкавшее «ура»...
Это «ура» подхватили не только официальные журналисты, разославшие повсеместно телеграммы о том, что «эвакуация Крыма произведена была в образцовом порядке». «Ура» продолжают кричать и по сей день многие политические деятели за границей...
Уже не в первый раз «эвакуируется» антибольшевистская Россия и сушей, и морем. У многих имеются в личном опыте картины эвакуации Одессы, того же Крыма (в апреле 19 года), Архангельска. Всего несколько месяцев отделяют крымские испытания от аналогичных испытаний в Новороссийске. Прочтите недавно вышедшую из печати хронику гражданской войны на юге России, составленную очевидцем и свидетелем, военным корреспондентом «из стана белых» Г. Н. Раковским. Вы встретите там тех же героев и ту же толпу, тех же генералов — Врангеля, Кутепова/Барбовича —и те же воинские части, то же гражданское население, те же войсковые круги и даже тот же французский броненосец «Вальдек Руссо», — вы увидите ту же»эвакуацию».
«Кого тут не было... Кубанцы в своих бараньих шапках, в овчинных тулупах, марковцы, корниловцы в черных и малиновых погонах, донцы с красными лампасами, истощенные беженцы, еле двигавшиеся, тифозные, с землистыми исхудалыми лицами... У всех одна цель: скорее уехать на юг, куда угодно, но только подальше от надвигающейся лавы большевиков.
Воинские части, который должны были прикрывать отход, никакого сопротивления не оказывали и, пробиваясь через обозы, шли напролом через мост. Здесь уже действовал только один инстинкт самосохранения, и были случаи, когда на мосту раздавалась, правда, не приведенная в исполнение, команда: — Шашки вон, за мной, руби эту сволочь... Были случаи, когда панически настроенные люди бросались с моста в Кубань, где, конечно, гибли. Были случаи, когда, бросив обозы и гурты скота, калмыки и калмычки, считая, что все погибло, и большевики их сейчас захватят, резали своих детей и бросали в воду....
Стр. 275
...Можно было наблюдать душераздирающую картину, когда группа верховых калмыков, имея впереди калмычку с двумя ребятами на руках, верхом на неоседланной лошади, с болтающимися постромками, — подъехали к морю. Здесь стоял английский гигант «Ганновер». Калмыки остановились, потом послезали с лошадей и стали молча, с мольбой глядеть на пароход. Оборванные, в грязных пестрых лохмотьях, калмыки всем своим видом свидетельствовали о пройденном ими тяжелом тысячеверстном крестном пути. Эти наивные добродушные дети донских и астраханских степей слышали, что в Новороссийске есть пароходы, на которых можно уйти от беспощадного, как они думали, для них врага, а потому прямо подъехали к морю. Их, конечно, быстро удалили.
...Моих офицеров, ожидавших погрузки, — доносил впоследствии в своем рапорте начальник Донской партизанской дивизии полковник Генерального штаба Ясевич, — взяли, в конце концов, на борт под град оскорблений, и то не всех. Потоки площадной брани, расправы плетьми, прикладами, сбрасыванье с борта всех, кто не корниловец, — вот атмосфера, в которой происходила погрузка Корниловской Дивизии. Недопустимей всех вел себя командир первого полка полковник Гордиенко, сбросивший в море трех офицеров и одного лично ударивший прикладом по голове»... (Г. Н. Раковского: «В стане белых», стр. 133, 180, 229, 244 и др.)
Так было при эвакуации Новороссийска. Вероятно, не только одного Новороссийска... Когда-нибудь другой летописец, которого «свидетелем... Господь поставил и книжному искусству научил», «правдивые сказанья» напишет и о Крыме. Вряд ли, однако, картина, которую он нарисует, во многом и существенном будет разниться от уже имеющихся в нашем опыте. Ибо и Крым, и Новороссийск — это одни и те же плоды одного и того же древа.
Пока еще отрывочные и далеко не полные сведения об отходе с перекопских позиций и, далее, посадке на суда дают картину не столько подготовленной заранее эвакуации или выполнения заранее намеченного и предположенного, сколько изображают наличность ряда благоприятных (снабжение судов углем) и неблагоприятных (отсутствие воды и пищи) случайностей, с которыми пришлось иметь дело людям, захваченным паникой неудержимой,
Стр. 276
стихийной, сокрушительной. Быть может, решающее значение здесь имела та неожиданность и спешность эвакуации, с которой столкнулись «эвакуируемые» и в которой «эвакуирующие» видели залог ее успеха и собственную заслугу. Как писал ген. Врангель к П. Б. Струве 24 ноября:
«В основе успеха планомерного отхода лежала неожиданность, и в этом отношении поставленная задача была выполнена в полной скрытности. И, кромe генерала Шатилова и двух командующих армиями, никто не был посвящен в секрет».
Если воинские части и физически болеe выносливая часть населения докатились до моря, погрузились на суда и все-таки, хотя бы и частично, ушли от большевиков, это случилось не благодаря «образцовой эвакуации», а в значительной мере несмотря на ее отрицательные стороны; не столько потому, что невооруженному глазу не всегда видна была направляющая и организующая рука, сколько потому, что эта рука, быть может, чрезмерно долго оставалась «в полной скрытности».
Так неудержима, однако, была тяга из советского рая, что она преодолевала все препятствия. Люди двигались вслепую, подгоняемые одним только заражающим друг друга инстинктом жизни, самоочевидным до боли ощущением, что не уйти вовремя равносильно неминуемой гибели — от насильственной ли смерти или от медленного умирания. И люди отступали в море, предпочитая родине безбрежную пучину и неизвестность грядущего. Ибо ужас — и в то же время обреченность — советского существования в том и заключается, что даже «дитя степей» — калмык — этим режимом превращается в государственного преступника.
Великий исход с юга России начался еще до оставления Деникиным Екатеринодара и Ростова. После Новороссийска он только на время задержался: переместившиеся в Крым воинские части и беженцы по истечении 8 месяцев снова поднялись, чтобы снова побежать, на этот раз уже за пределы родины...
Крымская эпопея, по мнению одних, — великий подвиг, образец римской несокрушимости духа и любви к отечеству. По мнению других, Крым — великая авантюра, осложненная преступлением: требуя бесплодных жертв, она осуществляла цели, обратные тем, которые себе ставила. Истина, вероятно, ни там, ни здесь: Крым не только подвиг, и Крым не только преступление. Каковы бы ни были,
Стр. 277
однако, политические оценки прошлого и будущего, в настоящем не подлежит оспариванью объективный факт: те страдания и муки, которыми завершилась крымская эпопея, это — громадная, жуткая общероссийская трагедия. На Босфоре сейчас гибнут русские люди, там слышатся русские стоны. И, когда в Стамбуле разноцветные чины различных держав бьют по темени или лицу русского беженца, то — будь он контрреволюционер или спекулянт — бьют каждого из нас, потому что бьют Россию.
Помощь уцелевшим от крымской катастрофы — это не помощь кому-то третьему из чувства жалости или потребности благотворительствования. Это — элементарная взаимопомощь, помощь общим жертвам общих врагов, увеличившимся ныне в числе. Пред лицом общих страданий нет места никаким сомнениям. Не должно быть места и ничьему лукавству.
Спекулировать на «живой силе» смертников, уцелевших от крымского кораблекрушения, строить на ней какие бы то ни было политические расчеты было бы не только верхом легкомыслия — это было бы на границе вообще допустимого... Между тем такие планы не оставлены, такие расчеты продолжают строиться, невзирая на уже обнаружившуюся тягу к выходу из состава того, что еще называется южно-русской армией. Некоторые из основных кадров этой армии — донцы — в организованном порядке, во главе с атаманом и войсковым кругом перечисляются формально в беженцев, в «земледельцев и животноводов», как гласит их обращение к правительству Соединенных Штатов. Многие попросту бегут из лагерей куда глаза глядят, и прежде всего — в Константинополь. Там их ловят и арестовывают. Другие тянутся обратно, на родину, в надежде на великодушие победителей. А что будет дальше?.. Устоит ли, может ли устоять от разложения армия, содержимая впрок, за колючей проволокой «острова смерти» или Галлиполи? Не надо никакого искусства большевистских агитаторов, чтобы сила вещей привела эту армию к ее естественному концу.
Несчастные соотечественники, блуждающие сейчас в ближневосточных водах, своими безвинными страданиями как будто приобрели для себя право на то, чтобы на международной политической бирже не котировалась хотя бы их жизнь. Неужели кто-нибудь когда-нибудь поверит, что подлинные интересы России — России, а не чьи-либо иные, — вместе с распродажей остатков черноморского флота, являющегося ведь не только простой имущественной ценностью, но и необходимым условием грядущего восстановления России,
Стр. 278
непременно требовали превращения и остатков русских воинских частей в наемников — ландскнехтов, готовых по первому приказу броситься и против Кемаля, и против Фессала, и в Анатолию, и в Киликию, и в Далмацию, и на Кавказ?
II.
Прошлое не только урок будущему. Оно и материал для построения будущего. И в этом — оправдание вечному возвращению к минувшему, к прежним спорам и раздорам. Кому охота ворошить старое? Этим приходится заниматься поневоле.
Когда существовал антибольшевистский фронт в Крыму, понятны были мотивы, диктовавшие сдержанность даже тем, кто не верил в военных диктаторов и был им решительно враждебен всем своим социальным и политическим бытием и мышлением. Не из какого-либо пиетета, а за неимением предъявить ничего взамен, перед таинством каждодневной смерти, слова укоризны задерживались на устах. Но с исчезновением антибольшевистского фронта положение выровнялось: отпала морально-психологическая сдержка, сковывавшая уста раньше. И не в целях изобличения поверженного политического противника и не с чувством злорадства, конечно, потому что меньше всего поводов к радости — победила ведь не российская демократия, а «третий радующийся» — большевизм, — а для возможности борьбы в будущем, для успеха грядущей борьбы необходимо вдуматься в ошибки прошлого, тем более что герои крымской трагедии нисколько не обескуражены происшедшим... Потеряв стратегические позиции, они ничуть не склонны сдавать позиции политические. «Борьба продолжается», «заседание продолжается», «армия и правительство только переменили свою базу», «все установления продолжают функционировать», — в один голое свидетельствуют Кривошеин, Врангель, Струве. А их единомышленники заграницей продолжают высчитывать силу сопротивления, оказываемую и по сие время большевикам крымской армией:
«благодаря эвакуации армии и флота и расположению их в непосредственной близости от Крыма и Кавказа, большевики вынуждены удержать в этих районах четыре армии. Следовательно, вооруженные силы Вран-
Стр. 279
геля, расположенные в Галлиполи и на Лемносе, продолжают и сейчас играть некоторую роль, связывая красные армии».
Свою неудачу деятели Крыма объясняют действием многих обстоятельств, нисколько не свидетельствующих, по их мнению, против правильности самих крымских методов.
Виноваты союзники, не снаряжавшие и не снабжавшие вовремя и в достаточных размерах.
Виноваты поляки, заключившие перемирие с большевиками.
Виноваты немцы, инструктировавшие красную армию и, по словам Бернацкого, разработавшие план перекопской операции.
Виноваты общественные Пилаты, умывшие руки и отошедшие в сторону.
Виноваты предатели-иуды и дезертиры.
Виноваты два полка кубанцев, перешедшие на сторону врагов.
Виноваты военнопленные красноармейцы, напавшие на белых в тылу.
Виноват тот самый недисциплинированный генерал, про которого севастопольские рабочие сложили частушку:
«От расстрелов идет дым,
То Слащев спасает Крым».
Виновата природа: 9 — 11 ноября стояли шестнадцатиградусные морозы, Сиваш замерз, и красные очутились на полуострове.
Виноваты, наконец, большевики, победившие отнюдь не стратегическим превосходством, а только численностью: против 5 крымских дивизий было 28 красных, и соотношение противников было 2:11.
Словом, виноваты все, кроме главных руководителей крымских операций. И даже когда, спохватившись, они начинают искать свою вину, то находят вместо того «одну крупную ошибку», и то касающуюся не постановки дела в Крыму, а лишь того, что они упустили случай разделить лежавшую на них ответственность с другими...
«Вы пришли меня судить, — обратился к интервьюеру «Общего Дела» бывший глава гражданского управления в Крыму А. В. Кривошеин. Я — не против суда... Скажу вам сразу: крымское правительство совершило
Стр. 280
одну крупную ошибку. В ней я каюсь. Надо было во что бы то ни стало создать коалиционное правительство... Это надо было сделать. Но не думайте, что тогда ход дела в Крыму изменился бы... Но зато ответственность была бы разделена между всеми антибольшевистскими партиями».
Не веря сами в свое дело, крымские правители требовали веры и жертв от других. Когда же крымская эпопея закончилась трагедией, трагедию пытаются выдать за случайный эпизод, а ее конец — за антракт. И бывшие властителями в Крыму пробуют и из Стамбула говорить привычным голосом: приказывать, изобличать, почти грозить и своим, и чужим.
Приказом 21 ноября, данным на крейсере «Генерал Корнилов», ген. Врангель назначил начальников отдельными ведомствами Струве, Бернацкого, Пильца, Савича и т. д. и предписал:
«всем русским представителям за границей оставаться на своих постах, сносясь по подлежащим вопросам с начальником штаба и с заведующим иностранными сношениями».
Еще через несколько дней на том же крейсере дано было нижеследующее обоснование неприкосновенности источника и пределов законной крымской власти:
«С оставлением Крыма я фактически перестал быть правителем юга России, естественно, что этот термин сам собой отпал. Но из этого не следует делать ложных выводов: это не значит, что носитель законной власти перестал быть таковым. За ненадобностью название упразднено, но идея осталась полностью. Я несколько недоумеваю, как могут возникать сомнения, ибо принцип, на котором построена власть и армия, не уничтожен фактом оставления Крыма. Как и раньше, я остаюсь главою власти».
Наконец, в начале декабря, в беседе с представителем «Temps» и делегацией русских общественных организаций в Константинополе, ген. Врангель снова заверил:
«Южнорусское правительство действует сейчас в сокращенном размере по условиям момента, но идея власти от этого нисколько не поколеблена».
Вместе с тем он прибавил — и это уже звучит почти зловеще:
Стр. 281
«Мы ждем полного выяснения позиции Франции. Если она не признает моей армии как ядра новой борьбы с большевизмом, — я найду путь для продолжения этой борьбы».
Что это значит?.. Какого пути ищет ген. Врангель, который не был ему дан в Крыму?.. Темно и загадочно, кроме очевидного факта, что он еще не осознал случившегося. Трудно расстаться с прошлым, таким близким и неужели уже призрачным! Неужели это все только было?
* * *
Год тому назад — по записи в хронике Г. Н. Раковского — 9 декабря 1919 г. на станции Ясиноватой (к северо-западу от Ростова) встретились поезда двух командующих армиями: добровольческой — ген. Врангеля — и донской — ген. Сидорина. Первыми словами Врангеля, вошедшего в поезд к Сидорину вместе с начальником своего штаба ген. Шатиловым, были:
— Ну, Владимир Ильич, — нужно честно и открыто сознаться в том, что наше дело проиграно. Нужно подумать о нашем будущем.
И ген. Врангель предложил отправиться в Англию, где у него большие связи, и там настоять перед союзниками, чтобы они без промедления послали достаточное количество транспортных средств для вывоза заграницу офицеров и их семей.
Вскоре после этого ген. Врангель действительно уехал, но не по собственному почину, а по требованию Деникина, предложившего ему «оставить пределы России» в виду того, что вокруг него «объединяются все, кто недоволен ставкою». Вернулся Врангель в Россию лишь в конце марта, для участия в военном совещании, созванном «для избрания преемника главнокомандующего вооруженными силами юга России» в виду того, что сам Деникин потерял к тому времени веру в себя и в свою армию. На это совещание Врангель приехал в Севастополь с сенсационным ультиматумом великобританского правительства, предлагавшего Деникину прекратить гражданскую войну под угрозой, в противном случае, лишиться всякой помощи Англии.
«В момент получения ультиматума, — рассказывал впоследствии Врангель военному корреспонденту, — я жил как частный человек в Константинополе.
Стр. 282
... В день моего приезда я получил от начальника английской военной миссии ген. Хольмена телеграмму с просьбой ген. Деникина прибыть на военное совещание. Учитывая всю обстановку, я видел, что передо мною стала задача: взять в свои руки дело, которое казалось безнадежно проигранным и, борясь все время против большевиков, принять на себя позор соглашательства, потому что положение казалось безвыходным. Мои друзья отговаривали меня, указывая на то, что Деникин привел армию к поражению, и что я должен испить чашу, налитую чужими руками. Но я заявил им, что с армией я делил славу побед, а потому не могу отказаться испить с нею горькую чашу тяжких испытаний, и выехал в Севастополь».
На совещании выяснилось, что для ликвидации остатков вооруженных сил юга России наиболее подходящим лицом оказывается Врангель, и приказом Деникина генерал-лейтенант барон Врангель была назначен его преемником по должности главнокомандующего.
Такова краткая история прихода к власти ген. Врангеля, История довольно прозаическая, как и сами функции, для осуществления коих призван был новый главнокомандующий. Услужливые крымские сенаторы окружили эту историю легендой о предначертаниях Божьего промысла, «милосердии Господнем» к «болярину Петру» и т. д., и т.д. А выдвинувшая Врангеля оппозиция к Деникину сосредоточила свое внимание на другом: на противопоставлении живого — а потому и жизнеспособного — Врангеля политически мертвому Деникину, на доказательстве положения: Врангель — антипод Деникина, начинающий собой новый, качественно совершенно иной политический ряд.
Переход командования от Деникина к Врангелю политически означал переход власти от групп, возглавлявшихся т. н. Национальным Центром, с Астровым, Федоровым и Степановым, к группам, возглавлявшимся т. н. Союзом Государственного Объединения, с душой и мозгом русской реакции Кривошеиным. Социально это означало переход власти из рук представителей торгово-промышленной буржуазии, субъективно напуганных революцией и ей враждебных, в руки представителей крупнопоместного землевладения, объективно обреченных революцией на небытие. Как знамение времени характерно, что для всех очевидное перемещение власти вправо сопровождалось крикливыми заверениями, что фактически крымская политика устремляет-
Стр. 283
ся влево, в сторону реального удовлетворения подлинных нужд народа, и что крымские консерваторы, по примеру английских, лучше и быстрее других могут осуществить именно либеральные реформы.
Вернувшийся из Крыма почти накануне катастрофы В. А. Маклаков на поставленный ему прямиком вопрос: «какая разница между Врангелем и Деникиным?.. Почему, в силу каких особенностей, Врангель может, как утверждают, преуспеть там, где Деникин провалился?» — с определенностью ответил:
«У нас все умные вещи приходят слишком поздно. Я надеюсь (это было 6 ноября. — М. В.), что умная политика Врангеля составить в этом отношении исключение. Во всяком случае, для меня несомненно, что политика Врангеля резко отличается от того, что было на юге год тому назад.
...Как велосипедист, который eдeт вперед потому, что стоять на месте невозможно... он (Деникин) шел вперед. Из этого вытекали роковые последствия... Он не занимался введением каких-либо новых форм правления: он отмахивался от них простой ссылкой на будущее учредительное собрание. А до учредительного собрания, так как нельзя было оставить пустые места, проводилась механическая реставрация прежнего третьего тома.
Затем был ужасный вопрос о национальностях. В этой области Деникин бып прямолинеен и неумолим».
В заседании Особого Совещания Деникин как-то прервал Маклакова, употребившего слово “федерация”:
«В. А., у нас на юге запрещено употреблять слово “федерация”».
Теперь: что такое Врангель? Это — живая противоположность Деникину... без предвзятых идей и предрассудков. Всем своим прошлым он принадлежит к такому классу, который бесповоротно провалился. Поэтому он в известной степени осведомлен о беспочвенности его притязаний. Но он не связан ничем и с левыми партиями... Врангель жадно прислушивается ко всем советам и берет подходящих людей независимо от их политического прошлого... Как истинный революционный вождь, он старается использовать вей возможности». («Последние Новости», № 166).
Стр. 284
Так противопоставлял обоих генералов русский посол, представлявший в Париже одно время Всероссийское Временное Правительство, а затем последовательно — того и другого генерала.
В этой характеристике много верного. Но это верное касается характеристики личных черт генералов, их психологии, а не политики... Черты различия между ними проходили не по линии «реставрационных стремлений» и «истинной революционности» — оба генерала могли конкурировать друг с другом, кто из них больше ненавидит революцию, — а в направлении «прямолинейной неумолимости» и безоглядной вседозволенности. Как психологический тип можно предпочитать тот или другой, но политически — «оба хуже». Во всяком случай нигилизм в политике трудно признать за политику лучшую по сравнению с чем бы то ни было, ибо нигилистическая политика есть, в сущности, отрицание всякой политики. И для того, чтобы в этом убедиться, нет нужды обозревать всю крымскую политику, с момента ее апогея, когда она доходила до официального признания общности своих путей с путями «повстанческих частей Махно» и «украинских войск» Петлюры, и до момента ее неудач, когда она с надеждой стала взирать даже на «перелет» «генерала» Буденного. Достаточно напомнить, как понимала свое политическое задание сама крымская власть с первого же дня своего прихода на смену ген. Деникину.
Перед своим вынужденным отъездом из России Врангель отправил Деникину письмо, в котором, помимо оскорбительных выпадов по адресу виновника его изгнания, была и жестокая правда жизни:
«Армия, воспитываемая на произволе, в грабежах и пьянстве, ведомая начальниками, примером своим развращающими войска, — такая армия не могла создать Россию.
Отходя по местности, где население научилось ненавидеть, добрармия стала безудержно катиться назад. По мере того, как развивался успех противника и обнаруживалась несостоятельность нашей стратегии и нашей политики, русское общество стало прозревать. Все громче и громче стали раздаваться голоса, требующие смены некоторых лиц командного состава, предосудительное поведете коих стало достоянием общества, и назывались имена начальников, которые среди всеобщего падения нравов оставались незапятнанными. Отравленный ядом честолюбия, вку-
Стр. 285
сивший власти, окруженный бесчестными льстецами, Вы уже не думали о спасениии отечества, а лишь о сохранении власти. Цепляясь за ускользающую из рук Ваших власть, Вы успели уже стать на пагубный путь компромиссов и уступок самостийникам».
В этом письме существенно не обвинение в «пагубном пути компромиссов» — отнюдь не в «прямолинейной неумолимости», как это на некотором расстоянии и задним числом показалось Маклакову, — существенна связь, установленная Врангелем между политикой и стратегией. И когда он вернулся из изгнания для того, чтобы сменить у власти бывшего адресата своего послания, он еще резче подчеркнул эту связь: причины неудач Деникина он свел к тому, что стратегия была подчинена политике. И залог своего успеха Врангель и окружавшие его сферы видели не столько в том, чтобы делать хорошую политику, сколько в том, чтобы всякую политику подчинить стратегии. Все средства были признаны хорошими, поскольку они не идут в разрез со стратегическими задачами. В политическом нигилизме было усмотрено высшее достижение государственного разума, и фальшивая политика — так называемая «левая политика правыми руками» — сделалась нормой управления.
Хитро задуманный план обхода политики стратегией не удался. За время войны и не штудировавшие Клаузевица усвоили стратегическое правило: «всякий обходящий рискует быть сам обойденным». Революция показала, что это правило применимо и в политике. И в политике обходившие своих противников партии неоднократно оказывались сами обойденными. Крымские же стратеги, старавшиеся обойти политику, оказались обойденными вдвойне: и политически, и стратегически. Ибо в гражданской войне роль фронтовых начальников меркнет перед значением гражданских правителей. И колоритные фигуры Кривошеина с Климовичем были для Крыма куда более роковыми, чем фигура самого Врангеля.
Если в итоге борьбы Ленин победил Кривошеина, а Дзержинский Климовича, то, конечно, не потому, что режим или политика первых была лучше режима или политики вторых. Конечно, нет. Советская Россия ни в какое сравнение не могла идти с Россией крымской. Они не только были несоизмеримы по географическим своим размерам, они были несоизмеримы и по политическим. Сближать и сравнивать их можно было только динамически, оценивая зало-
Стр. 286
женные в каждой из них возможности. «Ина слава солнцу. Ина слава звездам».
Крым имел то преимущество, что, по сравнению с Москвой, пределы разложения были меньше, и темпы разложения медленнее. Но у Москвы была идея. Пусть эта идея — спасти мир своим злодейством и, ценою гибели России, вызвать прекращение мировой войны и ускорить социальную революцию, освободительницу человечества, — исторически нелепая, а по отношению к национальным судьбам России преступная! Но какую идею нес с собой Крым? В чем идеологически было отличие Крыма от потерпевшего поражение Екатеринодара и Новороссийска? Там была идея восстановления России единой и неделимой. Можно ли было здесь рассчитывать на большой идеологический успех опущением признака неделимости? Тактическим «федерированием» с украинскими .войсками Петлюры и повстанческими частями Махно? Или формальным умолчанием о царе, о котором уже мечтали, но которого предпочитали иметь «лучше на 5 лет позднее, чем на 5 минут раньше»? Кто мог догадаться, что, защищая Крым, защищают «последний клочок Русской земли, где существует право и правда», как гласил последний приказ генерала Врангеля, изданный перед эвакуацией? Ведь кто говорил Кривошеин – думал: «столыпинщина». Кто видел Гурко — вспоминал: «Лидваль». Крыжановский напоминал о перевороте 3-го июня, как Климович — департамент самодержавной полиции.
Одними идеями штыки, конечно, далеко не всегда побуждаются. Но следует ли отсюда, что идеи вообще имеют второстепенное значение для войны, в особенности гражданской, да еще для стороны, терпящей острую нужду не только в штыках, но и в людях, в территории, в запасах? Правильно ли утверждение П. Б. Струве: «О какой-либо связи неудачи Врангеля с внутренней политикой можно говорить только закрывая глаза на факты»?
Из тех двух диктатур, которые боролись на крымском фронте, обе являлись выражением чаяний весьма тонких слоев российской общественности, а тем более — народа. Но одна, хотя бы по форме, в идее была диктатурой безличной, классовой. Другая же, наоборот, — подчеркивала персональный характер диктатуры, в ее наиболее отталкивающей форме военного диктатора. Меньшинство, господствующее в советской России, имело за собой не только огромную территорию и громадные запасы человеческого материала; оно имело, хотя и разбитый, но все же никогда
Стр. 287
действовавший государственный аппарат; и, главное, силу инерции, которую успевает приобрести всякий, даже всего три года существующий, строй. Что могло ему противопоставить меньшинство, боровшееся в Крыму за свой личный страх и совесть, не связанное никем и ничем — ни программой, ни представительным учреждением — и создавшее свою власть и управление не путем общественного провозглашения или признания, а в порядке самопроизвольного единоличного назначения по команде?
В таких условиях можно было удивляться не тому, что Крым пал, а что он так долго держался. Но следовало ли отвлечение красной армии на польский фронт и разложение этой армии истолковывать как признак собственной силы и превосходство крымской стратегии и над московской политикой? Можно ли было надеяться преодолеть большевизм тайным возжеланием того, что явно не рисковали произнести вслух даже самые горячие сторонники крымского дела? В. И. Гурко, приехав из Крыма, мог, конечно, сказать, что «Врангель — это последняя ставка не нас, а России», ибо для идеологов Совета Государственного Объединения и Съездов Сельских Хозяев «мы» — это всегда звучало как «Россия», а «Россия» всегда сводилась к «мы».
И из искры может иногда возгораться пламя. Но дым и чад никогда небыли способны зажечь никого и ничего. Если в Крыму и были искры — они потухли уже задолго до эвакуации Крыма. Значит ли это, что именно с этими искрами погибла и Россия?...
С осени 18 года на востоке и на юге России гегемония на антибольшевистском фронте была насильственно захвачена и монополизирована сторонниками единоличной военной диктатуры. В процессе борьбы военная диктатура становилась все более неумеренной, все более просторными становились кадры зачисляемых в «полубольшевики» и тайных или бессознательных «пособников большевиков», все уже становился базис пригодных борцов за восстановление России. Ныне круг как будто бы уже свершен.
Свыше двух лет понадобилось для того, чтобы жестоким опытом была опровергнута спасительная роль военных диктаторов. Если необходимо было дублировать новороссийскую катастрофу для того, чтобы убедиться в том, что дореволюционная Россия с ее повсеместным землевладением и столыпинщиной — это вчерашний день русской истории, через который она переступила безвозвратно, — то, как ни безмерны жертвы крымской катастрофы, в них есть свой историко-политический смысл и оправдание.
Стр. 288
Смысл — жестокий; оправдание — тягостнее всякого осуждения. Но разве не все трагедии чужды жалости и примирения? Разве существуют трагедии, свободные от этого закона? Разве вся история не состоит из трагедий, оправданных человеческим разумом? И разве можно извлечь какой-либо другой смысл из истории крымской трагедии?
III.
И по своим размерам, и по своему политическому значению и последствиям крымская катастрофа вышла далеко за пределы Таврического полуострова.
В целом ряде стран так называемые реальные политики стали уже с большим оптимизмом расценивать возможность возобновления нормальных отношений с ненормальной советской Россией. Как в свое время после польских неудач, Англия и ныне торопится заключить торговый договор с Советами. Польша спешит перевести прелиминарии в настоящий мир. Финляндия — ратифицировать мир, уже заключенный. И даже Франция, явно отставая от Англии и даже от Германии, стремящейся получить свой кусок от российского пирога, — уже успела отречься от Крыма. Из заявления Лейга в парламентской комиссии по иностранным делам выяснилось, что
«бывший председатель совета министров Мильеран признал правительство Врангеля для того, чтобы спасти Польшу».
Таким образом оказалось, что даже во Франции ее внешняя политика в отношении к России диктовалась не русскими интересами, а им враждебными, искусственно отождествляемыми с интересами Франции...
И вполне естественно, что, учитывая свою победу над Крымом, большевистская власть сделала свои выводы из той исключительной готовности, с которой тянутся к Москве различного рода империалисты.
«Мы получили не только передышку, — говорил Ленин на последней конференции коммунистической партии в Москве, — а нечто новое: возможность существовать среди буржуазных стран. Это значит, что внутри этих стран революция созрела... Враги наши, проникнутые желанием раздавить нас военной силой, вынуждены заключать с нами договоры и содействовать нашему укреплению» («Красн. Газета» от 23. XI. 1920).
Стр. 289
«Не мы уступаем — пишет «Красная Газета» и «Деревенская Коммуна», — не мы сдаем позиции. Сдает и уступает нам буржуазный мир, который уже бессилен перед фактом нашего существования и заключает с нами договоры. Но мы еще слабы, чтобы сломить этот мир».
«Чтобы сломить этот мир», большевики методически собираются продолжать то дело, которым они исторически оправдывали все свои преступления:
«Мы долго, долго не сможем перековать наших мечей на плуги», — предупреждал Радек еще накануне поражения Врангеля («Правда» 7. XI.).
А после большевистских успехов невоздержанный на язык Бухарин в той же московской «Правде» подчеркнул, что разгром Врангеля, Петлюры и Балаховича не следует рассматривать как возвращение к мирному времени: еще не настал час сложить оружие.
«Большевики должны сокрушить польскую стену, протянуть руку германским товарищам и вмести с ними появиться на берегах Рейна и Средиземного моря, чтобы продиктовать капиталистической и буржуазной Европе волю Мирового пролетариата».
Бухарину вторит Ленин, глядящий не на запад, а на юго-восток.
«На Кавказе складываются условия, которые могут навязать нам войну», —
говорит на партийной конференции в Москве Ленин в то время, когда Троцкий из морского собрания в Севастополе метит еще дальше:
«Наша задача далеко еще не закончена. Час общего умиротворения еще не наступил. Зловещие тучи собираются на Кавказе. Полчища Врангеля существуют. Люди, недовольные советским режимом, а также агенты иностранных империалистов вызывают волнения внутри страны. Поэтому мы должны сделать новое усилие, чтобы искоренить раз навсегда контрреволюцию. С этой целью мы должны не только энергично действовать внутри страны, но так же восстановить порядок на Кавказе и образумить Англию, ибо только если нам удастся расшатать ее могущество, мы победим мировой империализм».
Стр. 290
И одновременно с этими речами большевистские войска занимают Армению и появляются на индийской границе, на Памире...
Как наивны были те мечтатели, которые верили, что мир и труд заставят большевиков эволюционировать. Сколь легкомысленными были их уверения, будто исчезновение антибольшевистских фронтов ослабит большевиков, заставит их отказаться от той системы крови и железа, которой они держатся сейчас и для которой тогда не будет уже решительно никаких оправданий. О, большевики тоже знают свою силу и свою слабость! И если бы антибольшевистских фронтов вообще никогда бы не существовало, они сами их создали бы. Ибо большевизм — это аппарат для гражданской войны, последовательно перемещаемый из русского города в деревню, а оттуда — на мировой простор.
И если «Правда» отмечает, что
«после недавних боев всюду обнаруживается желание отдыха и ослабление дисциплины, а это представляет большую опасность для советов и всей революционной России», —
то Стеклов уже спешит воодушевить уставших, призывая не угашать боевого пыла.
«Белогвардейские офицеры, правоэсеровские заговорщики, кулаки и реакционеры всех мастей до сих пор всемерно срывали политику советской власти, особенно в продовольственной области. Они пользовались всяким случаем для устройства восстаний. Пока мы не разгромим их гнезд, они будут помогать всякому посягательству на Сов. Россию. Переход к мирному строительству невозможен без уничтожения этих нарывов. Им надо объявить беспощадную войну, взять эти элементы в железо и очистить от них страну.
До тех пор, пока мы с корнем не вырвем внутреннюю измену, враждебные нам группы иноземных империалистов не перестанут срывать те соглашения, которые нам удастся заключить. Наша очередная задача: ликвидация контрреволюции в стране».
Хищники и палачи свое слово сказали. Что скажут жертвы?
__________
Стр. 291
На родине жертвы советской власти приведены к молчанию: они загнаны в подполье глубже, чем при самодержавии. Их держат по тюрьмам, подвергают пытке голодом. Лишь изредка доносятся оттуда замогильные голоса, которые звучат почти полной безнадежностью:
«Мы — пишут заключенные в московской Бутырской тюрьме социалисты, максималисты и анархисты — обращаемся к вам, синдикалисты, анархисты и члены социалистических партий всех стран и народов, — потому что общественность рабочих и крестьян России давно уже замерла, заглушена теми неслыханными мерами репрессий, к которым прибегает «рабоче-крестьянское правительство» против всех тех, кто в чем-либо не согласен с его внутренней и международной политикой... Мы до сих пор не смеем высказывать нашей истины. Все наши газеты без исключения давно закрыты, вей наши партии разгромлены».
Приходится поэтому прислушиваться не только к голосам, которые изредка в заглушенном виде доходят из каменных мешков, в которые обращена советская Россия. Приходится прислушиваться и к российским голосам, правда, оторванным от родной земли, но зато внешне и внутренне свободным.
Падение Крыма вызвало самоопределение в рядах многих групп и партий. Поспешнее других реагировали на крымские события представители росс. соц.-дем. раб. партии. Прибывшие недавно заграницу Мартов и Абрамович в поражении Врангеля увидели победу не только большевиков, но и росс. соц.-демократии и «всего русского народа». В опубликованном ими заявлении своей «ближайшей задачей» и, как полагается, задачей «всемирного пролетариата и всех искренних демократов» они видят в «требовании признания советского правительства»,—»de reconnaitre officiellement le gouvernement sovietiste», — как гласит воззвание «к социалистическим партиям и профессиональным союзам всех стран».
Еще до падения Крыма можно было предвидеть, к чему должен был привести меньшевиков их принципиальный отказ от свержения большевистской власти силою оружия и их надежды на мирную эволюцию большевизма. Такое предвидение было сделано, в частности, В. Черновым в статье, напечатанной в приложении к № 1 нелегальной, возобновленной недавно «Революционной России». Опровергая меньшевистский тезис о том, что большевизм это — революция»,
Стр. 292
«пусть плоховатая, пусть не очень разумная, но все же революция» и что большевизм еще нужен стране и мужику, для того, чтобы заслониться от помещичьей реставрации, Колчака, Деникина, Юденича и Врангеля, — В. М. Чернов заключает:
«Мы застряли в большевистском тупике. Нам кричат: легче на поворотах. Нам стараются внушить надежду, что и тупики не наглухо замыкаются, что и в них можно искать «щелочек». Не то ли было и при самодержавии? И не собираются ли играть меньшевики при правящем большевизме ту же незавидную роль, которую при царизме играли кадеты и октябристы, — роль “Оппозиции его Величества большевизма”?».
Последним своим заявлением меньшевики на этот вопрос ответили утвердительно.
_____________
Гораздо медленнее и болезненнее протекает процесс самоопределения в той партии, которая была если не главным организатором, то во всяком случае главным идеологом всех военных диктатур.
Почти три года культивировали к. - д. идею спасения России чрез посредство удачливого диктатора. Они успели привить эту идею довольно широким слоям буржуазии и интеллигенции. Вера в диктатора заставила сибирских к. - д. накануне омских событий подстрекнуть колеблющихся совершить переворот в пользу адм. Колчака, побудила их открыто заявить себя «партией государственного переворота». Та же идея единоличного военного диктатора, ведающего и все судьбы гражданского управления, кружила и туманила головы деятелей к. - д. партии и на юге России; в частности, тем из них, которые в начале 19 года в Одессе принимали участие в переговорах т. н. «четырех бюро».
Трудно, конечно, сознать и признать свои ошибки. Трудно сразу вернуться к тому, что было так основательно забыто в течение последних двух лет. Чем значительнее партия, тем сильнее давят на нее психологические пережитки и традиции прошлого. И тем существенней те заявления, пока еще, правда, индивидуальные, которые сделали представители к. - д. партии под непосредственным влиянием последних событий.
«Я не скрываю от себя — заявил П. Н. Милюков, что кадетизм за истекший период в известной степени
Стр. 293
испортил свое лицо. Но элементы будущего у нас есть, и без них обойтись будет невозможно.
Я полагаю, что период военной диктатуры кончен. Те, кто еще не убедился в этом, поймут это очень скоро, через небольшое количество недель. Военная диктатура везде обрисовывалась с таким социальным сопровождением, которое делало ее невозможною.
Явления русской революции могли только подтвердить наглядно громадное значение морального элемента в падении одних режимов и в победе других. Опыты последних лет убедили нас в том, что и теперь применения одной физической силы недостаточно».
Как ни самоочевидны выраженные здесь положения, нельзя не отметить, что, после прошлого, лидеру к. - д. требовалось действительно немало гражданского мужества, чтобы их высказать... Конечно, заявление признанного лидера и даже целого Комитета в Париже не покрывает мнения всей партии. И рядом с декларацией парижских к. - д. имеются противоположного свойства заявления к. -д. константинопольских, берлинских и других, не возвышающихся над уровнем государственно-правовых воззрений ген. Врангеля и вместе с ним свято чтущих творимую легенду о «преемственности» и «незыблемости» «законной» крымской власти, единственного оставшегося в России «бодрого творила», по выражению писателя Куприна.
Вряд ли следует, однако, в настоящих условиях умалять значение формально может быть и недостаточно полномочных, но политически обязывающих выступлений. Как война внешняя вынудила приостановить течение сроков в частно-правовом обороте, так и гражданская война нуждается в признании своеобразного мораториума для политических отношений, возникающих внутри и вне России, в частности, в отношении к проверке всевозможных полномочий.
___________
Русские демократы и социалисты свои политические судьбы всегда связывали с судьбами так называемой третьей силы. Третьей России. Теперь эта третья сила сделалась всеобщим фаворитом. Кто не ставит на нее? На следующий же день после эвакуации Крыма П. Б. Струве заявил:
«борьба не только не прекращается, наоборот — не связанная ни с какой системой, она станет более напряженной и глубокой, сделается более подвижной и всеобщей» («La Victoire». — 17. XI)
Стр. 294
А «Руль» почти словами из «Pour la Russie» высказал предположение:
«быть может, последний успех большевиков — первый момент их окончательного разложения».
Когда Д. С. Мережковский оспаривает у эсеров первенство в заявке Третьей России, и даже «Temps» и «Times» начинают взирать с некоторым упованием на третью силу, — можно сказать, что увлечение этой идеей или вера в эту силу стало общей почти для всех антибольшевистских течений. Конечно, кто подлинно верит и кто уверовал лишь на время, от безверия, за отсутствием всякого иного объекта веры — верую, хотя и считаю абсурдом, — это видно будет лишь позднее, когда появятся другие, конкурирующие соблазы и фавориты. Но самый тот факт, что идея «третьей силы» по крайней мере внешне уже покорила все умы и предрассудки, обязывает не ограничиваться одним лишь утверждением и исповеданием своей веры тех, кто связан с этой третьей силой не преходящими условиями времени и места, а всем своим политическим бытием, в жизни и в гибели. Именно от них требуется умение различать мечты от действительности, сущее от, увы, пока лишь чаемого и уповаемого.
Всякая активность предполагает, конечно, известный оптимизм и веру в свои силы. Но оптимизм необоснованный, как и преувеличенная уверенность в себе, таит угрозу искажения перспективы: грозит переоценкой своего призвания и недооценкой сопротивляемости враждебной среды. Поэтому, когда русские демократы и социалисты говорят о том, что новый духовный, психологический процесс в душе народной закончен; что новое сознание родило волю к действию; что среди ужаса, мрака и хаоса настоящего ясно виднеется вдали брезжащая заря нового дня; что народ в России уже восстал и ведет борьбу с своими поработителями; словом, что как будто уже грядет третья сила и утверждает Третью Россию, — мы настойчиво призываем прислушаться с особенным вниманием к тем подлинным голосам жизни, которые изредка все-таки доходят из России. В этом отношении исключительного внимания заслуживает, в частности, та «резолюция по текущему моменту», которая принята была 8 сентября с. г. на конференции п. с. - р., собравшейся нелегально в Советской России. Эта резолюция, «учитывая распыленность масс», считает «очередной задачей партии» в целях свержения большевистской власти «работу по
Стр. 295
организации активных народных сил». В развитие этой резолюции Центральный Комитет еще определеннее разъясняет партийным организациям:
«Распыленность масс, не только организационное, но и идейное отсутствие в широких слоях трудящихся политически оформленных лозунгов, объединяющих их идеологически и направляющих в русло творческой работы, их отрицательное отношение к существующему правопорядку исключает возможность каких-либо активных выступлений в настоящее время, ибо П. С.-Р. в своей борьбе за политические и социальные достижения не может базироваться на зыбкой почве политически аморфного бунтарства, открывающего путь для всякого рода демагогии и спекуляций на народном озлоблении. Поэтому большая политическая и организационная работа должна предшествовать моменту выступления активных сил».
Слов нет, — третья сила восторжествует. Третья Россия будет. Но никто не ведает ни времен, ни сроков.
Чтобы приблизить эти времена и сроки, не жаль никаких и ничьих усилий. И прежде всего — пока не наступил момент, чтобы «камни метати», — надо спешить «камни собирати» не только за своей или соседней околицей, но и повсюду, где только имеются годные для метания «камни». Кто сознает, что одними социалистическими силами Россия невосстановима — а это усвоили уже и большевики; они только продолжают предпочитать американского Вандерлипа, хотя бы и фальшивого, русскому, — тот в предвидении будущего должен ориентировать и свое настоящее; в частности — и тогда, когда и за пределами родины он посильно стремится защитить ее честь и достоинство.
Коалиция была душой мартовской революции. «Кто говорить против коалиции, говорит против русской революции», — заметил в свое время один из ее главных руководителей и идеологов. Это не значит, что коалиция всегда была возможна или что всегда она была удачна. Тем менее это значит, что коалиция — это принцип чьей-либо программы. Но неудача коалиционных попыток, надлом или приостановка в сложении политических сил всегда свидетельствовали о надломе или приостановке в ходе самой революции. И если сейчас и не приспело время для подлинной коалиции — нет необходимых для того и объективных, и субъективных предпосылок: ни антибольшевистской территории, ни консолидированных политических сил, ни забвения прош-
Стр. 296
лого, — если сейчас не стоит и не может стоять вопрос о коалиционном создании власти, — это не может служить достаточным основанием для отрицания правильности идеи коалиционного метода в работе по воссозданию России.
Чтобы вступить на этот долгий и тяжелый путь, надо, прежде всего, привнести хоть некоторую организованность и планомерность в тот хаос и анархию, которые царят среди т. н. выразителей российского общественного мнения за границей. Когда один публично исповедует, что «пять тысяч махнят съедят Ленина»; другой, — что «раньше пяти лет вернуться в Россию будет нельзя», а потому «надо пролетаризироваться»; третий, не только публицист, но и видный политический деятель в прошлом, беззаботно радуется поражению Врангеля «совершенно так же, как радовался бы, если бы Врангель вступил в Москву»; четвертый — что политических лидеров надо заменить «цветом нашей литературы»; пятый — от имени коллектива заявляет, что «интернированная в Польше армия Пермыкина (вместе с армией Врангеля) — символ национально-патриотического естества России, его рычаг и двигатель» (см. передовую «Общего Дела», №145), — можно ли пройти мимо этого хаоса и разброда?..
Чем распыленнее российская общественность, чем самоубийственнее звучат отдельные призывы, чем безответственнее выступления всевозможных бывших правителей и политических одиночек — тем острее потребность в организованном проявлении общественного мнения антибольшевистской России.
Уже после падения Крыма, очевидно, в промежутки между партизанскими набегами двух генералов — ген. Пермыкина и ген. Омельяновича-Павленко, — Россия оказалась дважды расчлененной, а две из входящих в ее состав народностей — «самоопределенными». «Общее Дело» от 1 декабря оповестило, что «русский политический комитет в Польше, возглавляемый Б. В. Савинковым», заключил международное соглашение, в первом пункте коего
«признает государственную независимость украинской народной республики и ныне действующее правительство украинской народной республики во главе с головным атаманом Симоном Петлюрой».
А через день оказалось, что еще 16 ноября в г. Мозыре тот же комитет в лице своего председателя Савинкова и вкупе с «русской народной добровольческой армией, в
Стр. 297
лице командующего ею ген. Булак-Балаховича» — признали, во-первых, факт независимости Белорусского государства и, во-вторых, что
«окончательная форма взаимоотношений между Россией и Белоруссией будет определена соглашением между учредительными собраниями Русским и Белорусским или правительствами, этими собраниями установленными».
Кто станет платить по этим обязательствам?.. В их значимости, вероятно, одинаково не обманываются ни те, которые «самоопределяют», ни те, которых «самоопределяют». Тем более что, самоопределив Украину и Белоруссию, «русский политический комитет» уже закрылся или, точнее, переменил фирму: вместо прежнего политического комитета Савинков успел уже открыть в Варшаве свой Союз Освобождения России. Да и сам Петлюра со всеми своими представителями и правителями, по последним известиям, объявлен Польшей гражданским пленным, подлежащим интернированию в Кельцах...
История новейшего самоопределения Украины и Белоруссии может служить ярким примером того, до чего может довести нигилистическая политика, не считающаяся ни с кем, кроме внутреннего голоса своей патриотической совести, и ни с чем, кроме собственного антибольшевистского сознания, что один (всякий) практический шаг стоить дюжины (любых) программ.
Эта история — только лишний довод для признания, только лишний повод к созданию органа общественного мнения, стоящего на страже чести и достояния грядущей России и морально ответственного перед ней.
И пусть не подрывают авторитета этого органа указанием на то, что в нем будут фигурировать лишь «тени теней» — бывшие представители бывших политических партий и учреждений. Как ни трудно ориентироваться по теням, нельзя, однако, отрицать того, что и тени имеют свой облик и очертания. И в известных условиях и по тени можно судить, высоко ли солнце и долго ли до зари.
Марк Вишняк.
|
