[Б.п.]. [Рец. на кн.:] Pouchkine A. Boris Godounof / Traduit du russe par M. Semenoff. Paris, 1921

[Карцевский С.О.] [Рец. на кн.:] Pouchkine A. Boris Godounof / Traduit du russe par M. Semenoff. Paris, 1921 / [Б.п.]. // Современные записки. 1921. Кн. VI. Критика и библиография. С. 328–330.


Стр. 328



КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ.



Alexandre Pouchkine. – BORIS GODOUNOF. (Traduit du russe par Marc Semenoff. Paris. 1921).



Перед нами новый перевод Бориса Годунова и поэм Бахчисарайский фонтан, Цыгане и Руслан и Людмила. Кроме того, переводчик обещает нам Евг. Онегина, Русалку и Кавказского Пленника. Речь идет, стало быть, о целом сложном предприятии познакомить наших французских друзей с главными поэтическими произведениями Пушкина.

Мы говорим «познакомить», ибо Пушкина во Франции не знают, хотя пожаловаться на отсутствие переводов нельзя: один Б. Годунов издавался по-французски и в прозе, и в стихах (даже александрийских!) не менее четырех раз, начиная с 1831 г.; последний его перевод относится к 1875 г., за истекшие с тех пор полвека можно было основательно забыть эту пьесу. Впрочем, как будто все более или менее значительные произведения Пушкина были переведены на французский язык. Начали переводить нашего поэта еще при его жизни, с 1823 г., и переводят до сих пор, как свидетельствует вышедшая год тому назад Сказка о царе Салтане в перев. А. В. Гольстейн и с иллюстрациями И. Лебедева. И тем не менее, Пушкина во Франции не знают и — поспешим прибавить — никогда и не будут знать.

Ключ к этому непониманию отнюдь не в плохом качестве переводов: переводы хотя бы г-жи Гольстейн или г-на М. Semenoff едва ли оставляют желать лучшего. Новое издание Годунова дано в белых стихах, очень близких к ритму разговорной речи, что является наиболее верным эквивалентом пушкинского стиха. Неточностей в переводе почти нет, можно отметить только две, действительно крупные и представляющие даже contre-sens. А именно: 

Так точно дьяк в приказах поседелый... переведено (стр.16):

Comme u n c h e f q u i, a p r è s a v o i r c o m m a n d é toute sa vie...

Очевидно автор не понял старинных русских слов дьяк и приказ; первое можно было бы передать, напр., через g r e f f i e r или даже через a v o u é, хотя это только более или менее близкие понятия, но не эквиваленты; что касается слова приказ, то ему соответствовали бы c h a n c e l l e r i e или, точнее, — t r i b u n a l . Тогда и последующие строки:

Regarde d`un oeil s e r e i n les justes et les coupables, 

Et écoute, l`âme égale, l e s p a r o l e s méchantes ou bonnes... 

подвергшись незначительным изменениям, сделались бы вполне ясными для читателей; иначе же, отнесенные к «chef», т. е. «военачальник», они непонятны.



Стр. 329



Второй contre-sens:

Когда же он преставился, палаты исполнились etc. 

A sa venue, le visage du tsar resplendit d`une clarté éblouissante.

Et dans la chambre, un parfum doux et subtil se répandit. 

Здесь «преставиться» спутано с «представиться». Следовало бы сказать a p r è s s a m o r t или воспользоваться старинным словом t r é p a s .

Но, повторяем, не в этих неточностях дело. (Перевод 1862 г., сделанный Тургеневым и L. Viardot, был уж совсем безгрешен). Дело в том, что эстетика Пушкина абсолютно чужда западному духу, особенно же французскому.

Брандес находил, что его поэзия «отдает негром» (!). Флобер же прямо заявлял Тургеневу, пытавшемуся дать ему почувствовать очарование Пушкина: «Il est plat, votre poète».

И нужно признаться, что, читая даже такие исключительно хорошие переводы, как перевод г-на M. Semenoff, невольно вспоминаешь убийственные слова Флобера. Пушкин — не в выдающихся глубоких мыслях, хотя он и очень умный человек с ясным пониманием; Пушкин — не в исключительных чувствах, хотя он чувствует все, и людей, и природу, и Бога, и хотя все века и все страны были доступны его проникновению; но Пушкин — это, прежде всего, лирическое опоэтизирование русского языка, русской души и русской природы. Поэтому вне образов, взятых из русской жизни и природы, главным же образом, вне образов, звуков, ритма и строя русского языка — Пушкин не существует, и переводчику собственно нечего переводить, ибо тут никакие эквиваленты невозможны. Так же должно быть невозможно перелагать китайскую или индусскую музыку в европейские тональности.

Для Пушкина не существовало деления сюжетов на поэтические и прозаические. Его эстетика — это особый подход к тому, что мы все и всегда почитаем действительностью. В стремлении приблизиться к этой действительности и дать ее лирическое преломление Пушкину нередко удавалось устранить все внешние приемы поэтики — необычный строй речи, особые «поэтические» выражения и т. д. — и писать таким языком, который внешне совсем не отличается от обычной разговорной речи. Вспомним, напр., Октябрь уж наступил, или Вновь я посетил, или отповедь Татьяны Онегину и т. д. Даже смена ударяемых и неударяемых слогов только издалека чуть-чуть опирается на чередование стоп ямба или хорея, а с виду это только смена долгих и коротких, а также важных и незначительных слов, требуемая смыслом и чувством речи. Конечно, это только иллюзия, это «совпадение» пушкинского стиха и обычной речи (обычной, но



Стр. 330



в соответствии с душевным состоянием персонажей и с нашим о них представлением). Вот тут-то и находится для русских все очарование поэзии великого поэта. Это то самое чуть-чуть, которое отличает, по словам Толстого, произведение искусства от всего, что не есть искусство. Этим секретом и Толстой сам, хотя и не поэт, а художник, обладал в мере, равной с Пушкиным.

Все это не передаваемо с одного языка на другой. Французский же язык, столь точный, что его слова почти не иррадиируют, почти не будят эмоциональных ассоциаций, на наш взгляд абсолютно не соответствует эстетике Пушкина.

Пожелаем новому переводу полной удачи, но… мы в нее не верим, и г. M. Semenoff понимает, конечно, что вина тому не в качествах перевода, а в том, что это только перевод; Пушкин же непереводим.



С. Карцевский.