В.И. Талин. По переписи: Из записок советского статистика

[Португейс С.О.] По переписи: Из записок советского статистика / В.И. Талин. // Современные записки. 1921. Кн. VI. Культура и жизнь. С. 197–207. – См.: 153, 177, 199.

Ср.: Тартаковский 3445.


Стр. 197



КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.



По переписи.

(Из записок советского статистика).



Переминаясь с ноги на ногу в ожидании лошадей, я с тупой скукой в душе и на лице читал расклеенную на стенах административную литературу...

Через мостовую на голом выгоне бранились с заведующим станцией съехавшиеся мужики. Они хотели поскорее отправиться в путь, чтобы приступить к брошенному хозяйству, а управляющий держал их в городе часами, не давал пассажиров, хотя пассажиры были тут же: к несчастию, они были «не те». Ждали других — «почище». Формально я сам был из тех, кто почище, кто имеет право ругаться, ибо у меня был в кармане трехаршинный мандат, подписанный Лениным и Калининым; мандат грозил за промедление в деле обслуживания статистиков, работающих по всероссийской переписи 1920 г., чуть ли не каторжными работами. Мандат я показал, но заведующий сразу раскусил, что перед ним «меньшевичок», который рта не раскроет и будет терпеливо ждать... Я этого никак не мог растолковать мужикам, которые то и дело подходили ко мне и говорили: «едем, барин, чего ждать, едем — повезу, лошади хорошие». Я со скорбным взглядом беспомощности отвечал, что не могу, что не дают «квитка», а без «квитка» ехать нельзя; что надо ждать, что ждать придется уж не долго. Уткнувшись вновь в стену, я прочел о бравом подвиге какого-то «особого отряда», который, приехав под видом продовольственной комиссии в деревню, славившуюся своими выступлениями против власти рабочих и крестьян, стал быстро «разлагаться», чем приобрел доверие «бандитов». Комедия разложения была разыграна столь удачно, что скоро комиссия стала центром большой группы повстанцев. Когда комиссия уже совсем «разложилась», она выпустила воззвание к окрестным селам, предлагая послать своих делегатов на обще-повстанческий съезд.

Делегаты собрались все в лесу, и здесь они были окружены



Стр. 198



сильным вооруженным отрядом, который тут же, на месте, расстрелял свыше 50 крестьян поименованных и много других, «убитых при сопротивлении», но не поименованных. Под горделивой реляцией об успешно проведенной провокации стояла подпись «особого отдела при 12-й армии» и, кроме того, еще подпись «начальника операции».

Покуда я читал это целиком захватившее меня довольно пространное произведение, лошади почти все были разобраны. Остался худой мужичок на худой тележке с худенькой лошадкой, которых никто не хотел взять. На ней я и поехал «по инструкции».



* * *



Ездили хорошо. Медленно и тряско, но душевно. Мужичок соскакивал почти у каждого баштана, крал пару арбузиков, разбивал их ударом кулака пополам и братски делился со мною, лукаво подмигивая. В промежутке между арбузами уже специально для меня срывал огромные созревшие головки подсолнухов с жирными, пузатыми семечками. Я грыз подсолнухи, заливался и мазался арбузным соком, курил папиросы, которые зажигал лупой, дышал горячим воздухом украинских степей и был счастлив. Приблизительно через каждые 1 1/2—2 версты делали остановку по случаю того, что встречные подводы желали прикурить. Ни у кого спичек не было. Мое стекло работало вовсю. Солнышко пособляло. Так меня и спросил встречный крестьянин, мотнув головой к небу: «пособляет?»

Каждый раз я решал, что вот настоящий момент для классического разговора классического интеллигента с классическим мужиком на классической остановке в пути. Увы, ничего из этого не выходило. Мы все друг друга боялись. Спросили меня как-то раза два для чего еду. Отвечал неуверенно: «на перепись». «А-а», отвечали мне, и тем весь политический разговор кончался. Никакого представления о переписи никто не имел. В этом ответном восклицании сказывалась только одна простая и, может быть, самая нужная и самая правильная мысль: «он из тех».

Мой возница старался изо всех сил расположить ко мне встречных мужиков. Когда я отвечал: «по переписи» — он быстро подхватывал: «по переписи, по переписи», точно чувствуя, что в его устах эти слова покажутся не столь подозрительными, как в моих. Он этим точно хотел засвидетельствовать не только правильность моих показаний, но и благонадежность моих намерений, хотя, как и все прочие, никакого понятия о цели и сущности переписи он не имел. Но и это не помогало. Максимум выраженного мне доверия заключался в том,



Стр. 199



что задавался вопрос, обращенный не то ко мне, не то к моему вознице: «а табак есть»? Возница еще раньше моего, спешно, ласково и, желая как бы еще раз подчеркнуть, что я человек не вредный, отвечал за меня с радостной готовностью: «есть, есть»! После этого я протягивал бумагу и табак, но уже не в качестве любезного собственника этих бесценных в пути продуктов, а скорее в качестве механической подачи своего возницы. Мужики благодарили за табак, за бумагу, за лупу, но трудно сказать, кого: меня или возницу? Скорее всего, судя по направлению их взгляда, тощий зад тощей нашей клячонки.

По дороге к нам подсел милиционер. Подсел он молча, скромно, не спросив ни возницу, ни меня, согласны ли мы на это. Было все это так просто, без всякой тени начальственности, но и без всякой тени человечности, что трудно даже было помыслить о возражении. Ни по праву, ни насильственно, ни по просьбе, ни по приглашению, ни по нахальству. Словом — сел и все. Но дальше произошло нечто странное. Он как-то завозился за моей спиной, и, когда я обернулся, я увидел, что милиционер глубоко под солому запихивает свое ружье, а затем, спустя некоторое время, старательно снимает с фуражки знаки красной звезды и еще какие-то регалии. Тут я уж не выдержал и спросил, зачем он все это делает. Он ответил смущенно и робко: «неудобно, знаете, в деревне не любят, я домой еду, пущай не говорят — Соломон красноармеец»! И так это было трогательно, и так он меня побаивался, и так виден был ясно этот двойной гнет ненависти и недоверия деревни и к Соломону, и к красноармейцу, что больше уже ни о чем не хотелось спрашивать. Ехали все втроем молча.



* * *



Перед самым въездом в село Гладкое, где была первая моя остановка, разразился проливной дождь. Через две минуты мы были мокрешенькие, Соломон, возница и его лошадка. Мне, впрочем, было несколько легче, т. к. в кармане у меня лежал «мандат», согласно коему мне полагалась непромокаемая, она же и «проз-» одежда. Одежды я не получил, но мандат был при мне. Промокшие до костей, мы доехали до «волости».

Едва я вступил в сени, я был оглушен картиной, которую никогда не забуду. В дыму вонючего табаку, человеческих вообще и винных в частности и особенности испарений колыхалась, как шматок червей, безнадежно пьяная толпа. Было кругом все мокро от дождя, от вина, от грязи, пота и Бог знает еще каких выделений. Хлюпало под ногами, вваливались лю-



Стр. 200



ди, приносившие с собою реки воды, стекавшие с грязных лохмотьев, с бород, усов, голов. Вся эта орава гудела, орала, и ни одного слова нельзя было разобрать. Среди этой барахтающейся массы выделялись какие-то красненькие, пьяненькие старички, которые как-то по-особому не то взвизгивали, не то хихикали, хватаясь беспомощными руками за все, что ни попадалось: кофты не менее пьяных баб, рукава мужчин, скамейки, косяки двери. Два таких старичка навалились на меня, стали мне, поминутно икая, что-то объяснять, а я все спрашивал: а как же председателя найти? Поняв, наконец, мой вопрос, они ужасно обрадовались. Они заерзали, завизжали: председателя, старосту, давай сюда старосту, спрашивают старосту! Но старосты мне так и не подали. Вместо него показалась высокая фигура нашего уездного статистика. Он был, как и остальные, сильно пьян, но держался крепко на ногах. Увидя меня, он нисколько не смутился, а наоборот пришел в неописуемый раж: «напоить, напоить его! Напоить и назад. Лошадей, да хороших. Да коляску! Да напоить! Напоить»! Точно по сигналу все запели, завыли: «напоить, напоить! — Федор, вези их к Полудовой, слышь, к По-лу-у-довой»! — раздался чей-то рычащий голос. 

Ко мне протискался человек, которого звали Федором, и буквально стал меня тащить и выталкивать из волости на двор. Я совершенно растерялся среди этой пьяной вакханалии и, пожалуй, был рад выбраться. Едва я очутился под навесом перед улицей, как два пьяненьких старичка, восседая на козлах великолепной коляски с двумя черными как смоль рысаками, подкатили под все еще хлеставшим дождем к выходу. Без шапок, мокрые и безобразные, они барахтались на козлах, вырывая друг у друга вожжи, бодаясь лысыми черепами, ругаясь густо замешанной матерной бранью. Очевидно, каждому из них хотелось быть со мною в надежде выпить еще раз у Полудовой. Но Федор грозно на них крикнул: «что за безобразие, не видите, что ль, с кем еду, прохвосты»! Один из старичков вновь почему-то ужасно обрадовался и, соскочив с козел, стал тащить упиравшего второго, приговаривая восторженно: «прохвосты, прохвосты, прохвосты»! Федор подскочил к упиравшемуся и сильным толчком свалил старичка с козел прямо в огромную лужу. Брызги грязи окатили лошадей, экипаж и всех присутствующих к великой радости столпившихся тут же под проливным дождем деревенских ребят. Оглушенный всем этим, я безвольно сел в роскошный экипаж, Федор крепко закрутил на руках вожжи, и



Стр. 201



мы бешеным галопом понеслись по улицам.

Полудова оказалась хозяйкой богатого двора с большим количеством построек, всякой живности, сельск.-хоз. орудий и т. п. Мне стало ясно, что это «кулацкое хозяйство» является серьезным «базисом» местной рабоче-крестьянской власти. Нам закатили яичницу огромных размеров. Зажарили свиное сало, положили много хлеба, вытащили из погреба громадный кусок брынзы и поставили на стол большой кувшин молодого красивого вина. Полудова стояла поодаль и смотрела, как я (должно быть, жадно) все это ел. Федор же ел только для приличия, а больше пил, поминутно чокаясь и приговаривая: «Дай Бог, дай Бог». Незаметно он опорожнил три кувшина с вином. Я все интересовался вопросом: как смотрит на меня хозяйка; как на врага, поедающего ее добро, или как на несчастного «городского», привыкшего голодать, которого пожалеть надо. И убедился, что верно второе предположение. Из ее разговора с Федором я понял, что она вполне усвоила смысл советской власти. То и дело мелькали названия местных органов и имена администраторов, сопровождаемые замечаниями, несомненно свидетельствовавшими о том, что она знает, где раки зимуют, и что зимуют они, собственно говоря, у нее же. Видно было, что она в «волости», т. е. в «волревкоме», а «волревком» у нее во дворе проделывает разного рода доходные делишки, часть прибыли с которых уходит на угощение проезжающих советских служащих.

Мои попытки заплатить за съеденное и выпитое ни к чему не привели. Они только уронили мое достоинство в глазах Федора и хозяйки. Федор понял, что со мной каши не сваришь, ему было скучно пить без моего душевного участия в этом деле; видно было, что со мной не разгуляешься, что я ничего в этих делах не понимаю, и он, не спросив меня, хочу ли я ехать, приготовил лошадей, сел на козлы и почти скомандовал мне: «айда!».

Когда мы вернулись в волость, шум несколько улегся, хотя стало еще грязнее. В конце комнаты я заметил, как на скамье, возвышаясь над всеми, стояла интеллигентная с виду женщина. Я к ней продрался и узнал, что она приехала по оспенным делам от здравотдела, но никаких дел нельзя было делать, т. к. все были пьяны; что нет надежды добиться какого-нибудь толку и завтра, т. к. теперь сезон выжимания винограда и все кругом пьют, что сюда понаехал из уездного города ряд чиновников с ложными командировками и с истинными намерениями напиться. Что же касается ее возвышенной пози-



Стр. 202



ции, то она ее избрала для того, чтобы ее не толкали пьяные мужики и, кроме того, на полу было так грязно, что она не решалась на нем стоять в своем легком платье и парусиновых туфлях.

Я понял, что мне в этой обстановке делать нечего, что ни о какой инструкции пробной переписи не может быть и речи, и я пустился в путь дальше, оставив фельдшерицу в той же возвышенной позиции на скамье.



***



Возница мой оказался человеком доверчивым. Он охотно со мной разговаривал, ругал «гладких чертей», которые сегодня устраивают бунт против совдепской власти, а завтра эти же бунтовщики пьянствуют с усмирительным отрядом, причем инициаторами восстаний являются богатеи, а расстреливают после бедноту, которая не в состоянии поить и кормить усмирителей и снабжать их гулящими девками. Из его объяснений я понял, что «волость» является средоточием местных богатеев, старой дореволюционной сельской администрации, которые при помощи «совдепников» захватили лучшие земли, грабят нищету; что «совдепники» у них все на откупу, что «бунтуют они промеж себя» из-за того, что плохо поделили скот, упряжь, бесчисленные богатства, оружие, награбленные при отступлении как добровольцев, так и большевиков.

Рассказ возницы дышал полной безнадежностью. Я не видел, не чувствовал на что он надеется, как он преодолеет эту окружившую его банду хищников. И вдруг, после пяти минут подавленного молчания, он резко обернулся ко мне и голосом, в котором чувствовался гнев, спросил: «а когда -же землю делить будут?». Я ему ответил, что я не по земельной части. — А по какой? — По переписи. — «Так ведь уже переписывали»!

Я ему объяснил, что наша перепись другая, что наша перепись всероссийская, что ею ни для полицейских, ни для военных, ни для податных целей не будут пользоваться. Возница меня не понимал, смотрел в полуоборот на меня тяжелым взглядом недоумения, колеблясь в решении — вру я, или нет. Под его пристальным взглядом я вспомнил, как в уездном статистическом бюро мне едва удалось отстоять тайну переписных бланков, из которых представитель финансового отдела пожелал почерпнуть сведения о доходах переписанных лиц, чтобы иметь «прочную базу» для обложения. Я решительно этому воспротивился, предлагая искать прочную базу в другом месте, и я победил... Но недоумевающий взгляд моего возницы сильно поколебал во мне уверенность, что моя победа окон-



Стр. 203



чательная. Я вспомнил, как через два дня после победы заведующий бюро был посажен в ЧК за то, что не дал места в бюро одной девице, имевшей высоких покровителей. Это было в самое горячее время переписи. Когда заведующий вернулся из ЧК в бюро, он там застал вышеупомянутую девицу, лениво перекладывавшую бланки слева направо, а затем справа налево. А еще через несколько дней к нам был прикомандирован «политком» — мальчик лет 17 с револьверчиком на поясе, с розовыми губками и влажными черными глазами, поэтически причесанный. Он занял стол против заведующего, жевал яблоки и следил за тем, чтобы наша статистика «была... знаете «пгопитана духом геволюционного вгемени».

Об этом мальчике, о барышне, о ЧК и о «духе геволюционного вгемени» я моему вознице не рассказал. Он скоро умолк и так уже молчал до самого конца. Расстался с ним я в крайне угнетенном состоянии. Я почувствовал непреодолимую ложь своего и безнадежность его положения. Все на нем ездят. Всех он возит. А когда же землю делить будут?



* * *



Этот вопрос мне задавали несколько раз, и задавали его все в связи с тем, что я еду «по переписи». Я увидел неутоленный голод, жажду земли, вопреки захватам, вопреки громадным недосевам, вопреки широко распространенному предрассудку, что землей-то мужик во всяком случае насытился. Этот вопрос задавали мне бедняки, т.е. те мужики, на которых главным образом падает подводная повинность, т. к. более богатые мужики — они же носители власти на местах, завсегдатаи волости и деревенские клубмэны — своих лошадей берегли.

Мужик, даже и увеличивший свою земельную площадь, земли не переварил. Он ее только проглотил, но, не переваривши ее, он по-прежнему страдает земельным голодом. Он ждет какого-то единовременного торжественного акта земельного дележа, и чем ниже падает его хозяйство, чем больше недосев, сознательный или невольный, вследствие отсутствия семян, орудий, скота, — тем сильнее жажда земли. Многоземельная нищета — этот парадокс предстал передо мною как вполне реальная действительность. 

Пользование землею не дает никакой радости, хозяйственной обеспеченности. — «Душа не на месте», — говорил мне в пути подсевший крестьянин. А возница, указывая кнутом на едва видный силуэт человека, двигавшегося пешком нам навстречу, прибавил: «вот видишь — человек идет. А какой человек? Неизвестно!».



Стр. 204



Больше он ничего не сказал. Но я понял его хорошо. «Человек» — это звучит страшно. Человек идет — это клич опасности. Какой человек? Кто может доверить... человеку? Должно быть, наши первобытные предки, скитаясь в дремучих лесах, именно так настороженно-пугливо говорили друг другу: «Зверь идет!». Душа не на месте, потому что вообще ничего не на месте. Все мираж, призрак. Ничего нет устойчивого, верного, и что в ней проку, какая в ней радость — в земле, когда она не поделена, не освящена крепким строем социальных отношений, когда она не вошла в систему порядка и пусть даже самых примитивных форм права?

Мы ехали мимо баштанов, пораженных какой-то отвратительной «белой болезнью» — белой молью, погубившей огромные площади. Казалось мне, что не всходы, а сама земля заболела какой-то мерзкой накожной болезнью, покрылась струпьями, проказой, потому что по ней пошел «человек», а какой человек — неизвестно.

От этих грустных размышлений меня оторвала промчавшаяся мимо телега, запряженная парой здоровых, крепких лошадей. В телеге на соломе развалилась куча народа, в том числе две девицы. Они пели, горланили, безобразничали. «Совхоз», — объяснил мне возница. Я знал это советское хозяйство не столько по рассказам, сколько по той блудливо-таинственной мимике, по тем улыбочкам и пикантным паузам, какие мне приходилось наблюдать в уездном городе, когда упоминалось это хозяйство. Совхоз стал летней резиденцией местного чиновничества, куда ездили на пикники без жен, где задавались кутежи и где можно было без особых рекомендаций изрядно выпить и закусить и, кроме того, еще принести домой корзину яблок, слив, иногда пару кур, гусей... Заведующий совхозом был человеком широкой души и хлебосол первостатейный. У него в руках были нити всей романтической жизни рабоче-крестьянской власти в городе. У него было много вина и не мало водки. Он честно поддерживал советскую власть, украшая жизнь ее носителей всеми благами мира сего, строго следя за тем, чтобы все продукты его хозяйства шли непосредственно в желудки потребителей, минуя всякие у-, гор- и губпродкомы. На совхоз работали окрестные крестьяне, получая плату натурой, преимущественно в виде вина и морального удовлетворения от участия в забавах советских господ.

Когда мы подъехали к деревне, возница остановился у своей хаты и предложил мне зайти к нему покушать. Двор был бедный, ободранный. Виден был полный упадок



Стр. 205



хозяйства. Жена поднесла тарелку свежей сметаны и темную лепешку. Покуда я ел, она, стоя и подперев рукою голову, смотрела на меня грустным, задумчивым взглядом, ничего не говоря и только изредка вздыхая. Я пробовал рассеять атмосферу какой-то глубокой, глубокой печали ненужными словами о засухе, вопросами о числе голов скота. Хозяйка ничего не отвечала, только кивала головой в знак того, что она меня слышит. Хозяин крошил лепешку мелкими крошками и в таком виде долго жевал каждую в отдельности. И он ничего не говорил. Мне стало бесконечно тяжело. Видно было, что у людей на душе камень, что они глубоко страдают, что хочется им долго и тепло рассказать, излить душу, да нет слов, а может быть, нет и ушей. Я видел, что недоверия ко мне нет, что вот еще момент — и полилась бы скорбная повесть скорбной жизни. Но не было у меня этого дара распахнуть чужую душу.

Я сказал, что можно распрягать лошадей, что до волости дойду сам, близко. Должно быть, это было для них так неожиданно, должно быть, так редок здесь был человек и простое человеческое слово, что хозяева стали меня в выражениях, полных взволнованной беспомощности, горячо благодарить... не знаю уже за что. Только слышал: «спасибо за слово». Я подал руку хозяину и хозяйке. Хозяйка не решалась протянуть свою, а затем протянула и поцеловала мою руку поцелуем осторожным и боязливым.

Когда мы были уже у ворот, хозяйка быстро побежала в хату и, сейчас же вернувшись, стала мне пихать в карманы яблоки. Я отказывался, смущенный донельзя, а она все приговаривала: «дай вам Бог на здоровье, дай Бог на здоровье»...

У волости я застал большую суету. Скопилось много проезжих чиновников, а подвод не было. Писарь мне сделал строгое внушение. «Что же вы его, мерзавца, не привели сюда! Вы обязаны лошадь сдать мне. Иначе три года жди — ни одной подводы не дождешься!»

Я ему ответил, что ругаться не полагается и что мой возница ехал не по наряду, так что я мог и не сдавать его. «Знаем мы», — ответил он, видимо, нисколько не удовлетворенный моими объяснениями.



* * *



Здесь мое статистическое рвение натолкнулось на новое препятствие. Если в с. Гладком мне помешал Бахус, то здесь препятствием явилась Мельпомена. Оказалось, что почти все счетчики мобилизованы по театральной части. Приказано было ставить спек-



Стр. 206



такли, и согнали для этого всех грамотных людей, в первую голову — учительский персонал, на который, главным образом, и опиралась перепись. Заведующего переписным участком я нашел в школе, которая превращена в театр. Он что-то мазал кистью, другие пилили доски. Я развел руками: ведь вы же мобилизованы по переписи. — Да, ответил он смущенно, — о я мобилизован еще театральной комиссией. — Но ведь впервые вы были мобилизованы по статистике!.. — Нет, — ответил он мне шепотом, — первые я был мобилизован в армию как офицер. Затем я освободился, мобилизованный, как статистик, а теперь меня мобилизовал ....кий батальон, организующий спектакли для населения, как актера. — Тут я вдруг ощутил в себе «силу власти». — Я вас освобожу от этой мобилизации. Это безобразие, как они смеют! — В ответ заведующий переписным участком посмотрел на меня взглядом, полным боязни и страдания. Мне стало бесконечно стыдно за прилив начальственности. Я понял, что театр ...ского батальона для него гораздо лучшее укрытие от службы в красной армии, чем моя статистика, и что если я начну протестовать — не миновать ему казармы. Кончилось тем, что он обещал мне «последить» за переписью, назначив мне ночью свидание для изучения инструкции. Я пошел в «волость», чтобы заказать себе на утро лошадей. В волости я застал довольно много народу. Это все были инструкторы. Здесь был инструктор от курсов советского строительства, инструктор от «наробраза» по театральной части, инструктор по кооперации, инструктор по «мельничному строительству», наконец в моем лице — «инструктор по переписи». Ни одной подозрительной по контрреволюции физиономии я не нашел и поэтому от разговоров воздерживался. Все они, впрочем, были крайне возбуждены отсутствием подвод. Слушая их крики, я пришел к выводу, что главный пафос их призвания заключается в катании на «обывательских подводах». Я их встречал многих в пути — взад и вперед ездили инструктора бесконечного ряда специальностей, от инструктора по лекарственным травам до «инструктора по уголовному розыску» — «угрозы» то ж. Мне казалось, что Россия должна быть необычайно мощной культурности страной, раз все имеет своего инструктора. Однако главная их специальность могла быть определена так: «инструкторы по обывательским подводам». Они приезжали в деревню, даром ели и пили, гоняли лошадей, запасались провизией. Исключение должно быть сделано для 



Стр. 207



театральных инструкторов. Эти работали честно и с увлечением. Они втянули в театральную суету множество людей, заражали все кругом тщеславной суетой актерства, разрушали весь деревенский быт — школу, медицину, кооперацию. Все ходили шалые, точно их завертел дьявол и уже нельзя остановиться. Театр превратился в бич Божий. Фанаберия каких-то саврасов срывала, в сущности, все «советское строительство». Городские дипломированные актеры, должно быть, изрядно на этой фанаберии разжились...

И было все это так дико на фоне карательных экспедиций, кровавой волной прокатившихся как раз в это время во «вверенном мне районе» переписи, на фоне страха перед человеком, недоверия и озлобления, отчаяния и безнадежности. И страшно мне стало, когда на той же стене, где висело кубически озорное объявление о постановке какой-то «пиесы», я прочел извещение карательного отряда, который, взяв ряд заложников, потребовал от села выдачи к такому-то часу стольких-то винтовок, патронов, бомб, револьверов и даже пулеметов, обещая через полчаса после назначенного срока расстрелять трех заложников, через 2 часа остальных. Здесь все было выдано и никого не расстреляли. Но в уезде несколько случаев расстрела было. Там тоже шли «пиесы».

Господи! Неужели и мне на спине деревни играть мою статистическую «пиесу»?



В.И. Талин.

(Продолжение следует.)