|
Георгий Гребенщиков. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. II. Гл. III–V]
Гребенщиков Г.Д. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. II. Гл. III–V] / Георгий Гребенщиков. // Современные записки. 1921. Кн. VII. С. 44–91. – См.: 90, 112, 165, 189, 209.
Стр. 44
ЧУРАЕВЫ
РОМАН
(Продолжение*)
Часть II.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Василий был одет опрятно, строго во все черное. Глухо застегнутая куртка сливалась с длинными брюками и черным легким пальто. Низкие простые сапоги были ярко начищены, а на шее из-под стоячего воротника куртки скромно выглядывала белоснежная сорочка. Широкополая мягкая шляпа покрывала продолговатую большую голову, и на черном фоне костюма особенно льняными казались слегка вьющиеся белокурые волосы. Никогда не стриженная пушистая бородка торчала тремя клочками — один на подбородке, два на щеках. Скуластое и белое лицо было окрашено свежим румянцем и освещалось крупными и ясными светло-серыми глазами.
Он был невысок и гибок и неожиданно для Викула показался похожим на Анания, хотя в глазах его, вместо суровой Ананиевой жестокости, светилась мягкая улыбка и ласковая теплота. Голос его был высок и звонок.
— А ну-ка, брат носильщик, — распевал он, показывая мягким и спокойным жестом на узлы Викула, — неси-ка это.
______________________
*) См. № 5 и 6 «Современных Записок».
Стр. 45
И когда носильщик подхватил тюки, Василий вслед ему все так же певуче бросил:
— На лихача там! Серый, в яблоках. Викул, отступив на шаг от брата, осмотрел его еще раз и сказал с отеческим упреком:
— Ты, видать, живешь богато?
Василий не ответил и, взяв брата под руку, предупредил его, спускаясь в сумрачную галерею:
— Не поскользнись, тут пол-то каменный.
— Вакансию, должно, хорошую имеешь? — допрашивал Викул. — Из дому уж давно не требуешь. Али спесивишься?
Василий отвечал уклончиво:
— Пора самому зарабатывать.
— Ученье-то окончил? Теперь, поди, уж все науки вышел?..
— Ну, где же, брателко! — мягко усмехался Василий.— Ты вот о домашних-то мне расскажи. Все ли там живы-здоровы?
Но Викулу не удалось рассказывать. По скользкому каменному полу галереи, как по льду реки, он осторожно шел за братом, и вскоре новые ступени вывели их на шумную и звонкую, кишащую людьми и экипажами площадь.
По асфальту к ним беззвучно и без зова подкатил блестящий черный экипаж, запряженный рослым серо-яблочным конем, и бородатый кучер в синем кафтане и фигурчатой шляпе с пряжкою широко оскалил съеденные зубы навстречу растерявшемуся Викулу.
— Ну-ка, Викул Фирсыч, садись — Москву тебе покажем, — приветливо сиплым басом проговорил лихач и, вынув из перчатки, протянул Викулу пухлую и белую, совсем не кучерскую руку. Василий объяснил:
— Это хозяин мой, Корней Сисипатрыч.
— И одноверец, можно так сказать, — лукаво покосился лихач на Василия и с рокочущей московскою повадкою
Стр. 46
добавил: Э-эх, багажу-то многовато... Укладывайте поплотней, а то фасон испортим.
Но Василий в это время сказал с той спокойной простотою и небрежностью, которой не мог не подчиниться даже старый, дерзкий, избалованный лихач:
— А ну-ка трогай!
— Ми-ила-ай! — весело пропел Сисипатрыч, подбирая вожжи.
Яблочный пряднул ушами, хлопнул себя по лоснящимся атласным ляжкам коротким хвостом и зыбкой, легкой рысью зацокал мимо Николая Чудотворца к Земляному валу.
В шуме, звоне, суете никогда не виданного движения Викул особенно отчетливо услышал под собою почти беззвучный, вкрадчивый говорок резиновых шин с булыжником мостовой. Как-то само собой все собственное в нем примолкло, поддалось этому шуму и гаму, Сисипатрычу и брату, которые, казалось, теперь лучше его знали, куда надо ехать и что делать. А Василий, взявши за локоть Викула и нажимая на него рукою в наиболее примечательных местах, певуче, складно и легко рассказывал:
— Ну, вот, любуйся на Москву! Вот это церковь Воскресенья, а та — Введения. А там — через Покровку, через Сретенку, через Рождественку поедем. Тут почти, все места, братаник, по-святому названы.
Но Викулу в этот момент с особенной отчетливостью бросились в глаза большие белые буквы на синей вывеске: «Трактир».
— А это — Чистые Пруды, — полуобернувшись, пробасил Корней.
В это время солнце выглянуло из-за туч и заиграло на яркой майской зелени деревьев, клумб и вензелей, и заблестело на воде, которую бороздило множество разноцветных лодочек, наполненных звонкоголосыми детьми.
И дальше по желтому песку бульвара за запряженным осликом целой гирляндой пестрых цветов тянулись дети. Василий негромко и располагающе спросил:
— Ну, а как насчет женитьбы?
Стр. 47
Викул неохотно улыбнулся в бороду, промолчал, а Сисипатрыч, привыкший полицейским ухом улавливать самые негромкие слова своих сиятельств, пырнул глазами быстро и легко скользившую по бульвару молоденькую гувернантку и протянул:
— Мы здесь его недорого на эдакой вот женим! Когда же яблочный переметнул коляску через Сретенку и, спустившись под гору, бежал по Трубной Площади, Сисипатрыч кивнул налево, на серый неуклюжий дом, и сладким говорком пролепетал:
— Вот в эвтом доме я мно-огих кой-кого женил... И вашенского Пал Федотыча неоднова сюда заваживал. — Корней Сисипатрыч гокнул на какого-то прохожего, обернулся к седокам и, плутовато щурясь, таинственно прибавил: — ходок Минаев ваш по этой части...
Но по лицу Викула, серьезному и почти хмурому, Сисипатрыч догадался, что ему не по душе его слова. Отвернувшись, он помолчал немного и совсем почтительно сказал:
—— Нет, я вас лучше на Рогожеское скатаю... Либо к Преображенью...
Василий исподлобья покосился на Корнея и потребовал негромко и спокойно:
— А ну-ка, по Тверской теперь! Коляска повернула со Страстной налево, а Василий показал направо:
— Это Пушкин! Сочинитель был у нас такой, великий... Всю Русь на песни положил, а про Москву сказал:
— Москва... Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!..
Василий слегка приподнял шляпу перед Пушкиным, как будто поздоровался с ним, и прибавил:
— Еще сказал он о Москве, когда сравнивал с Питером:
— И перед младшею столицей
Главой склонилася Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова...
Стр. 48
Коляска вдруг совсем замолкла, а цоканье подков стало глухим, и Сосипатрыч зачастил свой молодецкий дерзкий окрик на прохожих:
— Го-ой! Гок!..
Понеслось, закружилось, смешалось и запестрело все перед глазами Викула; он почти не различал ни лиц, ни экипажей, ни домов... Только изредка отдельные картины выделялись и запоминались навсегда. Вот среди площади, на чугунном возвышении, как живой, с обнаженной саблей скачет бородатый всадник. А на другой, еще более гомонливой площади ему бросается в глаза уже четверка лошадей. Черные и дикие, они вздыбились над колоннами желтого огромного здания и вот-вот прыгнут с высоты на суетливый муравейник. И только здесь Викул разглядел, что красные вагоны, жужжа и звеня, и черные, глазастые и мягконогие самокаты — носятся взад и вперед действительно какою-то чудесной, дьявольскою, что ли, силой... Все звенит, кричит и идет кругом, кругом, как будто люди, лошади, вагоны, самокаты — все это сорное зерно, а площадь — страшный жернов, который все смешивает, мнет и мелет в удушливую пыль.
Василий что-то говорил и улыбался, показывал рукою на церкви и дома, но Викул ничего не слышал и не понимал. И только когда уже остались позади Красная Площадь, и Василий Блаженный, и многоголовый старый Кремль, а Яблочный стучал копытами по Каменному Мосту, Викул расслышал слова Василия:
— Москва-река!
И здесь на Балчуге, потом на Ордынке, где громыхали по булыжнику огромные, тяжелые и грязные телеги; где вдоль и поперек несли и везли тяжести, мешки с мукой, крупой, овсом, тюки сена, вороха щепных товаров, солдатских одежд, рогож и кож; где рокотали, продвигаясь, бочки-стояки и бочки-лежаки; где неуклюжею растяпистой походкою шагал, ругался и кричал возле жирных толстоногих и жестоковыйных лошадей всех возрастов рабочий люд в засаленных чуйках, поддевках, зипунах, жи-
Стр. 49
летках, пиджаках, рубахах и грязных фартуках; где все дома и домишки, ворота и заборы, двери и окна, так же, как и на Тверской, так же, как и во всей Москве, оголтело кричали своими жирными словами об обоях и муке, красках и лаках, о мясе и булках и о прочей обжорной всякой всячине... Где, как нарочно, хлебом и
крупами, казалось, торговали Перловы и Хлебниковы, Зерновы и Калачевы, мясом — Быковы и Коровины, мехами — Лисицыны и Волковы, а всякой мелочью — какие-нибудь Расторгуевы и Небогатовы. Где парикмахер и аптека, зубной врач и акушерка навязывали себя на каждом шагу всем и каждому и где, опять таки, настойчивее и зазывистее всех лезло в глаза это огромное и наглое слово: «Трактир»,
Викул в первый раз за всю дорогу от вокзала произнес с отчаянием и изумлением:
— Ну, и Москва-а! Вот дак Москва!..
Василий между тем все так же гладко и улыбчиво, как по книге, говорил над ухом Викула:
— Москва, братаник мой, большой базар-толкучка. Тут все найдешь, все купишь, все продашь: старое и новое, дорогое и дешевое, святое и греховное... Испокон веку Москва — живое, никогда не затихающее торжище. В старину в Москве сам царь главным купцом считался, мехами дорогими торговал, лавки свои имел. А на Спасском крестце возле Китай-города попы божественной литургией торговали, свою духовную биржу с маклерами содержали. Москва, братаник, — мужицкая столица. Тут погляди только на бороды московские: не бороды, а бобры камчатские.
Василий улыбнулся так, что трудно было разобрать: насмехается он над Москвой или хвалит ее. Корней же Сисипатрыч, придерживая Яблочного и не оборачиваясь, проворчал с насмешкою: ну, насчет бороды теперь один конфуз! Не только бороды, усы-то стали брить, как старопрежние господские лакеи. И, повернувшись к Викулу, он с искренним огорчением пожаловался: — Облысела, слышь, Москва! Другой раз смотришь: крестится иной
Стр. 50
богомольник, а шапки не снимает. Так и знай — застудить боится...
Сисипатрыч, показав красноватые белки глаз, отвернулся и поворотил Яблочного в кривой и узкий переулок, и Викул почуял, что наступила тишина, приятная, располагающая к отдыху после несмолкаемого гама в пестром, громоздком, непостижимом городе. И домики здесь были низкие и небольшие, как в захолустье.
Где-то недалеко перезванивали старинные колокола, и слышно было только их.
Яблочный пошел здесь тихим шагом.
— Вот тут мы и живем! — сказал Василий и, прищурившись, насмешливо прибавил: — Переулок наш Спасоболвановским зовется.
Входя в ворота, Яблочный заливисто заржал. Стук копыт и звонкое ржание послышалось в ответ из глубины двора, а Корней Сисипатрыч властно, по хозяйски зыкнул:
— Андрейко! Степко!..
Из конюшни опрометью бросились к Корнею двое молодцов в грязных фартуках и сплющенных картузах:
один постарше с метлой в руках, другой молоденький, с ведром.
Они бережно и раболепно помогли прежде всего сойти хозяину с козел и Сисипатрыч, очутившись на крыльце, вдруг весь переменился. Крупный, важный, властный, как боярин, он напомнил Викулу отца.
— Отпречь и выводить! — приказал он конюхам. — Да ноги задние забинтовать! — и сбросив свой кафтан на руки Андрейки, он обернулся к Викулу.
— Ну, просим милости! Входи-ка, гостенек, да будь, как дома!
Викул понял, что Корней хозяин этого двора и дома и конюшен, из которых выглядывали стройные, красивые, с веселыми глазами лошади, и проникся к лихачу малознакомым ему чувством уважения.
Потом, когда Василий ввел его в большие хорошо обставленные комнаты с коврами на полу, с мягкой мебелью,
Стр. 51
с ковровыми занавесками на дверях и с тихими мерцающими перед старыми иконами лампадками, Викул почувствовал себя свободно, просто, хорошо.
А вечером, когда совсем стемнело и когда все комнаты неожиданно для Викула осветились ярким белым светом электричества и наполнились веселой молодежью, неведомо откуда взявшейся, Василий вывел брата из своей комнаты и прежде всего подвел его к скромно, гладко причесанной и миловидно улыбавшейся хозяйке Домне Ильинишне.
Она сидела за самоваром и с задушевной простотою пригласила Викула:
— Пожалуйте-ка! Чайку!
Эта простота, совсем не городская, приветливая, захолустная; улыбка моложавого лица, непокрытые волосы и темное с красными цветочками простое платье еще более расположили Викула. Потирая руки, он издали поочередно кланялся молодым людям и девушкам, стоявшим у стола, и повторял свое, ясашное:
—Доброго здоровьица!.. Доброго здоровьица!.. Василий, стоя правым плечом к брату, а левым к публике, звонко называл имена детей хозяина:
— Никодим Корнеич — будущий инженер-технолог. А это Алексей, человек Божий. Семинарист и будущий архиерей...
— Митрополит! — церемонно кланяясь, шутя поправил Bacилия черноглазый юноша.
— А это просто Ванюшка! — продолжал Василий, указывая на рыженького веснушчатого мальчика-подростка.
— Разудалая головушка! — мило подхватила Домна Ильинишна.
— Теперь по женской линии, — подкручивая черный ус, сменил Василия студент-технолог, обнимавший за талию двух сестер: сестра Мария и сестрица Лиза. — Он произнес: «сестра Мария» важно и басом, а «сестрица Лиза» — нежно и намеренно визгливо.
— А это их подруги, — указав на двух, идущих из
Стр. 52
глубины комнаты девушек, сказал Василий, и опять прочел из Пушкина:
— У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве...
— Головокружительно! — протянула иронически одна из девушек, не обращая никакого внимания на поклоны Викула.
А другая одновременно с подругой прозвенела, обращаясь к Никодиму:
— Вы поду-умайте!..
Викул глядел на девушек, и удивлялся вольности и голоса и улыбок при старших, и сам невольно улыбался.
Из гостиной доносились звуки пианино, и Василий, постояв немного в столовой, повел брата навстречу этим звукам, которые с неиспытанной сладостью вливались в душу Викула и поднимали в нем новое, большое, нежное чувство, похожее на радость и на жалость вместе.
Войдя в гостиную, они беззвучно остановились, и Викул увидел у пианино молодую туго перехваченную в поясе девушку. Белые и тонкие, почти прозрачные руки ее легко скользили по белым клавишам и, казалось, что пели не струны инструмента, а сами чуть-чуть розовые пальцы этих рук.
Легкая и стройная фигурка девушки в белой кофточке и черной юбке слегка покачивалась в такт звукам, а голова с медно-русой, пышной, небрежно скрученной косою кивала нотным листам, развернутым на пианино.
Перестав играть и вместе с табуретом круто обернувшись, девушка внезапно увидела близко стоящего возле нее Василия и удивленно развела руками. Потом немножко исподлобья, упрекающе и в то же время нежно, посмотрела на него и протянула:
— Бессо-овестный!..
Но, увидев незнакомца, она поспешно обеими руками коснулась своих губ и испуганно осмотрела Викула.
— Позвольте познакомить!.. — учтиво и торжественно сказал Василий. — Вот долгожданный гостенек мой, Викул Фирсович!
Стр. 53
— Да? — как по струне ударил ее голос. Затем, не торопясь и не вставая с места, она лениво протянула тонкую и розовую, обнаженную до локтя руку в сторону, все еще стоявшего поодаль Викула и голосом, в котором прозвенел едва сдерживаемый смех, нетерпеливо сказала:
— Здравствуйте.
Викул, раскачиваясь, подошел и крепко стиснул маленькую теплую, руку.
— Ой!.. — с едва заметною гримасой боли и усмешки простонала девушка. И трясла кистью руки, смотря, на Викула большими темно-серыми глазами, полными и любопытства, и укора. И совсем смешно прибавила, дразнящим баском:— У-у! Какой...
Викул неожиданно для самого себя громко засмеялся, откинув голову и потирая руки. Глядя на него, расхохотался и Василий, а потом, вскочив со стула, с неподдельной искренностью залилась и девушка.
Смеясь, она глядела удивленно и в упор в румяное, слегка растерянное лицо Викула, а переставши хохотать, опять с упреком покачала головою:
— Хорош!.. — и в глазах ее, больших и ясных, оттененных длинными ресницами, рядом с искорками насмешки, теплилась наивная и ласковая грусть. — Ну-у? — повторяла она, издеваясь над смеющимся сквозь слезы Викулом, как над ребенком, и снова начинала звонко хохотать над ним..
На шум и смех из столовой прибежали любопытные девицы, и в конец смущенный Викул достал из кармана поддевки синий платочек, протер глаза и, не зная, что с собою делать, просто подошел к смешливой незнакомке и, чтобы одолеть смущенье, полным голосом промолвил:
— Н-ну, ловко, ты меня! В слезу даже ударила!
Девушка приподняла от удивления плечи, оглядела всех большущими глазами, и подхватила:
— Л-ловко! Он уже со мной на ты! — и впереди всех побежала из гостиной.
В столовой, кроме молодежи, за столом сидел высокий,
Стр. 54
сухощавый, с быстрым взглядом человек в пиджачной паре и в манишке, с шнурочком вместо галстука. С ним рядом, сверкая английским пробором, сидел черноволосый статный молодой человек, куривший сигару, а напротив, в черном залоснившемся от времени, потертом сюртуке по-хозяйски размещался лысый старик с рыжей бородою.
— Ну, что же ты, гостенечек, к столу-то не присаживаешься? — обратился он к Викулу, и Викул не узнал в нем недавнего, с золотистыми кудрями, лихача.
Все в старике было теперь иное: и золотое пенсне, неохотно державшееся на толстом носу, и незастегнутый сюртук поверх лиловой бархатной жилетки, и белый отложной воротничок, как у попутчика-профессора, и, наконец, эта лысая и круглая, как репа, голова.
Викул сел за стол и, прислушиваясь к разговору, опять притих и стал степенным и суровым, как всегда.
Он только уловил из разговора молодежи, что ту, веселую, звали: девушки — Наденькой, а Василий — Сергевнушкой.
Высокий пожилой человек, размахивая руками, зычно, просто и поспешно говорил:
— Дыть кабы не было антересу, я не строил бы другую фабрику за полтораста верст от Москвы... Выдерживал и я убытки, а таких не помню... Восемьдесят тысяч собаке под хвост бросили. — При этом он косился на молодого своего соседа как бы с упреком или с жалобой. — И горя б мало, коли бы мы одни, сами себе хозяева... А то, вишь ты, человека — он махнул рукой на Сисипатрыча, — компаньона вляпали в убытки!..
— Ничаво-о! — сипло басил хозяин, — на домах отыграемся... Нонеча квартиры-то вон как прыгают.
— Дыть обидно эдак-то дела вести! — горячился фабрикант. — А все, вишь, молодых послухался. По новой моде дело стал вести.
Молодой черноголовый господин, стряхнув с сигары пепел, спокойно и с улыбкой возразил:
Стр. 55
— Да по-олно вам, папаша, на молодых-то сваливать! Поймите вы, что самый ваш торговый шаг стал узок. Раньше вы были короли своего дела, а теперь у вас сто конкурентов. Раньше купил коробку либерти за целковый, продал за два, да и пошел к миллионам. А теперь дудки-с! Теперь промышленность должна творить, бороться, создавать все лучшее. Только тогда у нее почва под ногами будет. — Молодой человек поправил белоснежную манжетку, сел прямее и заговорил почти сердито: — Вы — шляпный фабрикант! Да ведь это смешно! Вы никакого представления о модах не имеете и даже нас преследуете за то, что мы прилично одеваемся. Между тем вам надо выписывать модели из Парижа, а еще лучше там иметь своим корреспондентом художника, который бы вам создавал фасоны и даже больше — создавал свои русские законы мод! — Молодой человек обжег глазами всех присутствующих и, указывая на хорошенькую Лизу, продолжал: — Ну, скажите мне, папаша, можете вы угодить вот этой барышне, сумеете вы подобрать такой фасон, который был бы модным и в то же время подошел к ее лицу, к цвету волос, к ее костюму? Конечно, нет! А ведь у вас болванки-то, небось, стоят и применяются с основания фирмы. Понятно, кто же будет покупать вашу шляпу? Вот откуда и убытки! Это так понятно. Публика теперь стала разборчивой и требовательной, ей надо дешево, сердито и по последней моде!
Викул слушал и дивился: «Вот оно в Москве-то как: извозчик с фабрикантами компанию ведет. О тысячах толкуют, как о трешницах. И фабрикант уж больно и прост. Пожалуй, проще будет и Чураевых»...
Но больше всего поразило Викула, что сын так смело, так свободно осуждает все отцовское, и отец не может переспорить сына, не может отстоять свое.
Да и все в этот день и вечер было так значительно, пестро и громоздко, что утомленный Викул не в силах был обнять и примирить в себе все сложное и удивительное, что он увидал и услыхал за один день в Москве..
Стр. 56
Как-то быстро наступила ночь, и в открытые окна потянуло свежей зеленью из садика. Молодежь куда-то разбежалась. Только Наденька сидела в уголку с Василием и, разговаривая с ним, ни разу больше не взглянула на Викула.
А Сисипатрыч, проводив фабрикантов, все еще сидел у самовара, держал на трех пальцах дымящееся блюдце, швыркал оттопыренными губами горячий чай и, строго глядя на Викула, наставительно повествовал:
— Да нешто ему можно резвого доверить, наемному холопу? Он запалит, либо изувечит, а она полторы да две тысячи... А Яблочный да вон моя Боярыня — по три с половиной дадены. А окромя того, мой золотой, привык я! Теперича как дня два не проедусь — скука! Зло какое-то нахлынет. А сядешь... — Сисипатрыч улыбнулся вдруг светло и ласково. — Особливо на хорошую-то, да при огоньках, да по Ямской, туда, к Петровскому... Люблю! — И далее лицо у Сисипатрыча делалось снова деловитым и строгим: — Прокатишь какого-нибудь голоусика до Стрельны либо к Яру — глядишь, в кармане две-три красненьких. А поусатее кого — полсотни... Конешно, — ставя блюдце на стол, растягивает Сисипатрыч, — и беспокойство есть. Без этого копеечка не достается в руки. А только что привык уж я... Люблю.
Поздно ночью, когда уехал на свежем рысаке Сисипатрыч — его вызвали по телефону из театра — и в доме водворилась тишина, Василий уложил брата на свою постель, а сам лег у открытого окна на кушетку и с глубоким вздохом попросил;
—Ну, Виконька, порасскажи теперь о доме! Как-то там живут-поживают? Об отце сперва, а потом о пасеке и обо всем.
Но Викул чувствовал себя уставшим и отвечал вяло, нехотя, а под конец совсем отрывочно:
— У отца перекосердие с Данилой зачалось. Из-за Самойлы, надо быть. В Поморье он уплелся. Будто бы за новой
Стр. 57
верой. Видать, грех выйдет затяжной. А тут Ананий на меня присерживается... Из-за торговли моей, надо думать. Моя торговля? Как тебе сказать... — идет бы хорошо, да как-то все выходит... — Викул вдруг остановился, помолчал, зевнул и как бы нехотя спросил: — А эта... как ее, Сергевнушка-то, кто она такая? Которая на музыке-то мастерица?
— Сергевнушка-то? — переспросил Василий и, приподнявшись, с любопытством глянул в сторону брата. — А что, поглянулась?
— Поглянулась! — с хитрой внутренней усмешкой сказал Викул.
— Ишь ты! — коротко промолвил Василий и, показав на побелевшее окно, прибавил: — смотри-ка, свет уж брежжит. Давай-ка, спи, отдыхай с дороги-то. Погостишь — наговоримся досыта.
Викул замолчал, но из-под одеяла поглядел на брата.
— С хитринкой ты, я вижу, парень! — весело хихикнул Викул и повернулся лицом к стенке.
Скоро в окно через сетку деревьев заглянуло погожее утро, и отдаленный гул проснувшейся Москвы ворвался в комнату вместе с звоном ближней церкви.
В голове Викула быстро проносились пестрые, нелепые и плохо связанные меж собою думы, и все они казались почему-то окрашенными в яркие, то красные и желтые, то синие и голубые цвета. Любуясь ими, он потихоньку посмеивался над своим вчерашним смехом и над забавной молодою женщиной с темными и длинными ресницами. Он хорошо запомнил, что на щеках у нее были крошечные крапинки, как будто кто-то слегка окропил ее мельчайшими брызгами пихтовой смолки, что возле розового уха на виске лежала отливающая бронзой завитушка из волос. А самое главное, что он лучше всего запомнил, — это ее шею, тонкую и белую, высокую и нежную. Такую нежную, что все время так бы и смотрел на нее, не отрывая глаз....
Так он и не уснул до позднего утра.
Стр. 58
Впрочем, почему-то не мог уснуть и Василий. Поджимая розовые губы, он думал про Викула одной и той же фразой, но на разные лады:
— «Скажи на милость, раскачался!..»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Викулу необходимо было прежде всего продать свои меха. Он беспокоился, что наступает лето, и меха могут попортиться. Поэтому назавтра же они с Василием направились искать меховщиков.
Викулу на этот раз бросилось в глаза обилие мяса. Оно ярко-кровавыми пятнами глядело из окон почти каждой бакалейной лавки и напоминало Викулу о городской греховности: стоял Петровский пост, а москвичи торгуют мясом.
Теперь, когда он шел пешком, Москва казалась ему менее нарядной. Отовсюду выпирали грязные, засаленные стены, двери, вывески, ворота. Даже большие новые дома с узорной лепкой и покраской казались запачканными, угрюмыми и подавляли своей молчаливой грузностью. Так сильно подавляли, что не только люди, лошади и экипажи были маленькими и ничтожными, но и целые церкви были задавлены домами, загорожены и утопали среди стен, как на дне колодцев, напрасно вытягивая к небу потускнелые кресты.
— Эк миpскoe-то все божеское задавило!.. — сказал Викул, прервав рассказ Василия о московской старине.
Василий посмотрел на брата, потом на семиэтажный серый дом, возле которого в углу стояла церковка, и, сдержанно вздохнув, ответил:
— Это еще что за дома! Вот в заморских государствах — там есть в двадцать этажей и более.
— В двадцать? — недоверчиво протянул Викул и спросил серьезно: — а может, это башня Вавилонская?
Стр. 59
Василий искренно и звонко рассмеялся, откинув голову назад.
— Там башен этих, милый мой, десятки тысяч.
— А рухнут все они когда не то! — сурово и уверенно отозвался Викул и потом долго молчал, рассеянно слушая рассказ Василия об Америке.
Мысли Викула медленно сменяли одна другую, и глаза его глядели на все окружающее нехотя, но зорко и непривычно-удивленно. Движение, суета, походка женщин и мужчин, их платье, разговор, улыбки и режущая пестрота и расфранченность, а главное — беспечность, праздное шатание, как думал Викул обо всех, кто живет в этом необъятном городе, — помимо удивления, поднимало в нем досаду, почти злобу, и тревогу: а вдруг все эти люди уже давно не думают о Боге, не молятся, не каются, не веруют, не почитают старших! О том, что здесь не почитают старших, он уже знал, но тут закрадывалось в разуме совсем другое: может быть, это не так уж и грешно?
На этой мысли Викул ловил себя и втайне мучился: вот она Москва — и его затягивает в свой греховный невод. И врасплох допрашивал Василия:
— А ты как насчет Бога-то? Небось, тоже не больно тверд!
Василий отвечал полусловами, полушутками и то и дело увлекал упрямый разум Викула куда-либо в сторону, на разные попутные подробности.
Почти незаметно очутились они на Кузнецком Мосту, в роскошном магазине меховых товаров, и здесь на предложение Василия упитанный и розовый управляющий с подозрительной улыбочкой сказал:
— Какие же теперь могут быть меха? Молью порченные? Притом же не сезон! Нет-с, кому-нибудь на Старой Площади, либо на Сухаревке предложите.
Викул строго оглядел щеголеватого, с брюшком, приказчика, кольнул глазами его гладко прилизанные воло-
Стр. 60
сы с прямым пробором посредине и, повернувшись к выходу, спокойно сказал Василию:
— Пойдем — не смыслит он ни лешаго!
— А вы потише тут! — прикрикнул управляющий. Викул постоял немного, исподлобья наблюдая за прилизанным приказчиком, и, усмехнувшись, молча вышел вслед за братом.
— С своим добром да кланяйся! — проворчал он, направляясь вдоль домов, и решительно прибавил: — Домой увезу!
Они свернули на Петровку и здесь, у витрины цветочного магазина, Василий увидел Наденьку. Он даже задержался, как бы пораженный неожиданностью. Наденька стояла в профиль, лицом к витрине, и смотрела на роскошные цветы, яркой, разноцветной и нарядной семьею глядевшие на улицу. Василия поразила в Наденьке едва уловимая покорность, как будто она, страстно влюбленная в цветы, не может наглядеться на них, оторвать от них взгляда, и не имеет средств купить хотя бы один душистый, свежий, восхитивший ее взгляд букет. Наденька впервые показалась Василию униженной чувством зависти, и он невольно вспомнил, что Наденьке двадцать два года.
Но в это время Наденьку увидел Викул и обрадованно, пpосто протянул;
— Серге-евнушка!
Наденька обернулась, и в глазах ее засветились зеленоватые огоньки.
— Ф-ирсовичи! — в тон Викулу ответила она и почему-то протянула руку сперва Викулу, хотя Василий стоял ближе к ней.
Она быстро побежала возле них на Театральную и залепетала, снизу вверх рассматривая Викула:
— Ну, как ваши дела? Довольны вы Москвой? Что вам в ней больше всего нравится? Вы хмуритесь!.. Mехa?.. Ax, меха-а! Какая проза.
Наденька украдкой взглянула на Василия и снова обратилась к Викулу:
Стр. 61
— А вы при солнышке совсем не страшный. И вам не жарко в этом кафтане? А отчего вы волосы не острижете? Вам жалко кудри, да?
Василий чутко вслушивался в каждое ее слово, и в нем внезапно закипала злоба. Почему? Он ни за что не мог бы сам ответить, но то, что Наденька совсем не говорила с ним, затронуло в нем незнакомую до сих пор струнку, которая впервые зазвенела в нем и с болью в один миг пропела обо всем, что было пережито за четыре года, с тех пор, как он узнал о Наденьке. Но в душе за этой болью почуялось другое: гордость. И Василий с фальшивым равнодушием слушал болтовню Наденьки, молчал и старался подавить в себе нелепое и мелочное раздражение.
А Наденька между тем предлагала Викулу свои услуги по продаже его мехов. Она рассказывала, как однажды вместе с отцом, выбирая для себя на шубу мех, она познакомилась с меховщиком на Старой Площади.
— Он так много говорил тогда о меховом промысле и о том, как трудно добывать хороших зверей, что, кажется, вас встретит с распростертыми объятиями.
Наденька потом заинтересовалась и мехами. Она решила их теперь же посмотреть и, к удивлению Василия, пешком пошла в Замосковоречье.
Василий весь ушел в себя, притих, насторожился и все глубже погружался в прошлое, совсем недавнее, беспечное, окрашенное в яркие цвета, и вплоть до дома не сказал с Наденькою ни одного слова.
И только дома, когда Викул распаковал меха, а Наденька с азартом любовалась ими и прикидывала их себе, на плечи, припадала к пушистым и пахучим соболям разрумянившейся щекою, — Василий улыбнулся Наденьке и спросил:
— Позвольте мне подарить вам вот этих двух соболей!
— Да они еще не ваши! — вопросительно взглянув на Викула, сказала Наденька капризным тоном. А Василий в это время подумал против воли и желания оскорбительное:
Стр. 62
«Перед цветами, соболями, а может быть, и перед золотом и ты не устоишь!»...
Викул поглядел на Наденьку в упор и спокойно вымолвил:
— У нас дележки не было. А для тебя, ежели поглянутся, — хоть все возьми! Тут соболей на шубку вдосталь наберется.
Наденька еще раз посмотрела на Василия и Викула и с обидой в голосе спросила:
— Да что это вы, господа?.. В уме?.. — и она совсем обиженно взглянула на Василия: — Как вам не стыдно?.. И к обиде ее примешалось недавнее, почти вчерашнее: Наденька написала Василию, прося его придти к ней, чтобы вместе с ним поехать на дачу. Она так долго ждала этого случая, надеясь много сказать Василию и многое услышать от него. Об этой поездке она думала еще с зимы и ждала ее, как праздника. А он не только не пришел, но и не ответил ей, и она должна была сама идти к нему... Правда, огорчение Наденьки смягчило то, что у Василия была уважительная причина — он встречал брата. Но это что еще за новость: предлагать ей меха? Неужели он по-своему, как-нибудь грубо понял ее приглашение ехать с нею на дачу? Наденька ушла домой расстроенной и молчаливой. Василий зол был на себя за то, что не успокоил, даже не проводил Наденьку и, вяло отвечая на вопросы Викула, припоминал подробности знакомства с ней и проверял: действительно ли Наденька стала близка его душе? Из рассказов Наденьки, всегда интимных и немножко грустных, Василий еще в первый год знакомства узнал о ее детстве, проведенном на сутолочном и пыльном Арбате, об отрочестве, когда она узнала самое прекрасное, как говорила искренно: поездки в подмосковные деревни и книжки Пушкина и Диккенса. Все ее рассказы о гимназических шалостях, о няне, которая с девяти лет заменяла Наденьке умершую мать, о рассеянности Сергея Дмитриевича, ее отца, и даже о первой робкой и «такой смешной-смешной», как говорила сама Наденька, любви. Василий слушал всегда с восхи-
Стр. 63
щением и до сих пор не знал: что ему больше нравилось: содержание ли рассказа или то, как она при этом улыбалась, как сверкали ее большие чуть-чуть зеленоватые глаза, шевелились губы и взлетали для нетерпеливых жестов нежные руки.
Василий видел, что в восемнадцать лет Наденька знала уже много сладкого и горького, многое прочла, многое видела, путешествовала по России, побывала даже за границей и на естественное отделение высших курсов поступила с определенной целью — сделаться доктором ботаники и всю жизнь не расставаться с природой. Но в то же время Василий чувствовал, что Наденька теперь, по окончании курсов, — прежде всего женщина и прежде всего хочет жить, любить и быть любимой...
Василий ценил, с какой необычайной зоркостью и живостью она ловила звуки окружавшей ее жизни, жадно впитывала все, чем жил ее отец, талантливый, заметный адвокат и журналист, была душой и радостью кружка студентов и курсисток, успевала брать уроки музыки, читать подпольную литературу, бывать в аристократических домах, участвовать в переписи коечно-каморочных квартир.
Она рассказывала ему, с какой тревогой часто останавливал ее отец, когда она особенно задорно излагала ему кучу своих планов и проектов. Он представлял, как круглое, в корявинах, и бритое, как у актера, лицо Сергея Дмитриевича озабоченно и упрекающе кивало ей, глаза рассеянно глядели куда-то внутрь себя, быть может, на тезисы новой статьи или на схему защитительной речи...
Василия пугала в Наденьке ее порывистая страстность, кипучая жажда жизни. Его пугала женщина, еще неведомая ему, влекущая к себе и грешная.
И все-таки они сошлись на самом главном. Оба они были самозабвенно влюблены в жизнь и переполнены к ней жадным любопытством.
— Надо десять жизней, чтобы насытить любопытство! — говорила Наденька.
Василий горячо подхватывал и подтверждал:
Стр. 64
— Да, скука может быть знакома только ленивым и тупым.
Этими словами они обменялись еще тогда, при первом и таком смешном знакомстве.
В Большом театре шла «Снегурочка». Наденька с Василием сидели рядом на балконе. Василий слишком по-ребячески выражал свой восторг и перед мудростью и добротою царя Берендея, и перед чистою наивностью Снегурочки, и перед песенками Леля, и перед всею феерическою сказочностью постановки.
— Ну, и хорошо же!.. Ну, и славно же!.. — сам с собою восклицал Василий.
Наконец, его слегка кто-то толкнул. Василий не заметил и светлыми горящими глазами продолжал смотреть на сцену.
— Послушайте-ка... Вы другим мешаете! — сказал ему над самым ухом насмешливый девичий голос.
Он оглянулся и лицо к лицу столкнулся с Наденькой. Они с минуту пристально глядели друг на друга, пока не рассмеялись искренно и изумленно.
Отвернувшись, чтобы спрятать смех, они опять, как школьники, в одно и то же время оглянулись друг на друга и снова, уже громко, рассмеялись.
— Тише вы! — приказала, наконец, Наденька и сделала строгую гримасу, но украдкой продолжала взглядывать на розовое, свежее, с пушком на подбородке и большими интересными глазами лицо Василия.
И, может быть, потому, что Василий, увлеченный оперой, опять не обращал внимания на соседку и совсем не замечал ее кокетливых маневров, Наденька в антракте первая заговорила с ним.
— Послушайте, чудак вы этакий, вы с неба, что ли, свалились? Никогда не видывали оперы?
— Видывал, да мало... Снегурочку не видывал! — сердито отозвался он и, продолжая что-то обдумывать, молча шел с нею рядом.
— Вы семинар? — хотела уязвить его Наденька.
Стр. 65
— И на том спасибо! — подумавши, ответил Василий и, сверху вниз взглянув на девушку, прибавил: — А вы семинаров не любите?
В тот же вечер дома Наденька скопировала все манеры и слова неловкого Василия, рассмешив Сергея Дмитриевича, а через два-три дня случайно встретила его на Камергерском и обрадовалась как родному. Потом просто позвала его к себе и провела прямо в кабинет отца.
— Папа! — звенела она еще в передней. — Я привела сибирского ручного медвежонка...
Василий, щурясь от яркого света, неловко упирался и лепетал:
— Я не хотел идти. Но она меня... Прямо с улицы...
Первое впечатление о Василии Сергей Дмитриевич составил неприятное и разобидел Наденьку. Но после присмотрелся к робкому и неуклюжему студенту и как-то незаметно для себя привык к нему и полюбил настолько, что дальнейшая шлифовка и развитие Василия принадлежали, главным образом, Сергею Дмитриевичу.
И вот теперь, спустя четыре с лишним года, когда Василий развился, и возмужал, и стал самостоятельно, хотя и тайно от Сергея Дмитриевича, давать свои статьи в ту же почтенную и старую газету, в
|
