Х. Письмо из России

Х. Письмо из России / Х. // Современные записки. 1921. Кн. VII. Культура и жизнь. С. 326–333.
Письмо из Москвы от июня 1921 г. Ситуация в советской России. Настроения корреспондента. Стабилизация власти большевиков. Пассивность населения.



Стр. 326



КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.



ПИСЬМО ИЗ РОССИИ. *).



Когда пишут из России о России, то либо жалуются, либо проклинают, иногда — то и другое вместе; но это скучно и бесполезно. Я не буду ни ругаться, ни плакать, чего себе в добродетель не ставлю. Подчас завидуешь тем, кто еще сохранил способность хорошо, в сердцах, выругаться, — жива еще, значит, душа в человеке. В подавляющем большинстве случаев и ругаются-то плохо, бессильно и нудно, и не жалуются, а скулят. Тут завидовать нечему, лучше помолчать.

Ничего нового рассказать вам не могу. О России вы, наверно, знаете больше, чем мы. Вы читаете свои газеты и советские, а мы — только советские. Значит, мы знаем, что ничего не знаем. Могу поделиться только настроениями своими.

Некоторые считают меня оптимистом. Это неверно. Мне кажется, напротив, что мой оптимизм основан на глубочайшем, до конца доведенном пессимизме. Другие, как пассажиры на маленькой захолустной станции, думают, что поезд, хотя и запоздал безобразно, все же придет, и они ждут его с нетерпением и тоской, бранят людей и Бога и ежеминутно смотрят на часы, слоняясь без дела. Я думаю, что поезд не придет. Я думаю, что поезд уже ушел, и другого не будет Я не жду и не вглядываюсь туда, в направлении к Западу, и не смотрю на часы без цели и без смысла. Поезд не придет, и мы на поезде не уедем. Останемся мы навеки тут, на этой проклятой станции? Не знаю. Верю, что нет, и уныния нет в душе моей. Может быть, пешком доберемся, на карачках доползем, на аэроплане улетим. А может быть, и помрем. Не знаю. Но при таком богатстве возможностей не вижу основания для преждевременной по самому себе панихиде.



__________________

*) Редакция дает место настоящему «Письму из России», оставляя в стороне вопрос о том, соответствуют ли проникающие письмо пессимизм и бездейственность положению вещей в России или они подсказаны индивидуальным настроением автора. (Ред.)



Стр. 327



Это аллегория. Но вот факты: при встрече знакомые не спрашивают теперь друг друга, таинственно и тоскливо: «Ну, когда?». И не назначают сроков — осенью, весной, через три месяца. Это вышло из моды. Может быть, это и плохо, и радоваться тут нечему. Но люди не стали от того ни больше, ни меньше активны. Они потеряли одну из иллюзий — еще одну из иллюзий, может быть, самую главную. И, пожалуй, это неплохо. Освобождение от иллюзий — это иногда первый шаг к простой, но реальной деятельности. Пока человек закутан в иллюзии, он не может сделать ни шагу вперед. И с какой неохотой люди расстаются с этими своими иллюзиями. Так трудно взглянуть прямо в глаза действительности и принять ее так, как она есть. Прежде утешали себя самообманом и, словно мух, разводили слухи — они заменяли нам ту лживую хронику, которой и вы утешаете себя за рубежом, и еще недавно никого не смущало то, что эти слухи систематически проваливались. На другой день возникали новые, и сколько уж раз Ленин отказывался от власти, а Троцкий был арестован, а восстания охватывали чуть ли не всю Россию. Теперь слухов стало значительно меньше; их почти совсем нет, хотя, в сущности, поводов для возникновения слухов сколько угодно.

И отметить надо справедливости ради: мертвая полоса слухов как будто миновала, и самые последние дни гуляют снова новенькие сенсации — о передаче Питера и стоверстной полосы англичанам, о мобилизации для войны с Польшей, о переговорах совнаркома с патриархом Тихоном. Кто знает, может быть, и не все тут враки. Загадочна и непонятна внезапная мобилизация коммунистов, переведенных на казарменное положение.

Нет иллюзий, нет тоскливого выжидания, меньше стало слухов — что же, прочнее стала власть и появилась вера в нее? И да, и нет. Простого и односложного ответа не дашь на этот вопрос. Для прежней простоты — вернее, упрощенности — вообще нет места. Есть многообразие, сложность, и нет еще ни синтеза, ни формулы. Это неприятно, но это так. Вода закипает, но еще не закипела. Чайник чирикает, трещит, но пара нет. Закипит ли, когда? Не знаю.

В стране происходит не возрождение и не вырождение; идет перерождение тканей. Это процесс повсеместный, всеобщий. Он захватил власть и общество, город и деревню. Одним он несет смерть, другим — расцвет и жизнь; для одного это — склероз, для другого — возмужание. Как подведете вы их под одну формулу?

Власть стоит прочно. Так прочно может простоять сто-



Стр. 328



летие трехногий стул, если на него никто не сядет. Не знаю, выдержала ли бы теперь власть серьезное сопротивление. Может быть, и нет. Но такого серьезного сопротивления нет в стране и нет вне страны. Война может все сразу изменить, однако в уравнение со многими неизвестными она введет еще несколько неизвестных. Предсказывать будущее могут при таких условиях либо гении, либо дураки. Я не могу быть гением и не хочу быть дураком. Теория нам изменяла столько раз, что мы перестали ей поклоняться. Мы опираемся на нее, как на палку, но она не жезл чудесный, пред которым раскрываются горы. Остается здравый смысл и собственный житейский опыт, он против экспериментов и авантюр. Мы видели дюжину переворотов и потеряли счет атаманам. Даже в лучшем случае это — гомеопатия в политике и революции, в худшем — это знахарство самого скверного свойства.

Если подходить к власти с критериями 1918 года, то надо признать: она стоит прочно. Может быть, она стоит только на одной ноге; может быть, она повалилась бы от слабого толчка, от бурного порыва ветра; может быть, она не устояла бы против отважного мальчишки. Может быть, она только колосс на глиняных ногах. Может быть, даже вероятно, это так и даже наверно это так. Но что толку в этом? Никто ее не толкает — это главное. Нет никакого ветра, мертвый штиль в политике, абсолютная пустота кругом. При таких условиях глиняные ноги — не хуже каменных, они хорошо служат свою службу.

Ленин писал еще в 1917 году: если царизм управлял страной при помощи нескольких десятков тысяч помещиков, неужели мы не сможем управлять при помощи нескольких сот тысяч членов партии? Ленин был прав в этом, как и во многом другом. Проблема управления решена, и если бы только в этом было дело, можно было бы признать победу советской власти. Коммунисты управляют страной, управляют не хуже, чем правительства многих стран на востоке и даже некоторых на западе. Полиция многочисленна, надежна и достаточно хорошо организована, чтобы пресекать всякое недовольство. Все взяты на учет, все — под гласным и негласным надзором, все запуганы, забиты, приведены к одному знаменателю. Чувство личного достоинства вытравлено до конца: во всяком случае, оно исчезает без остатка при всяком столкновении с властью. Может быть, и не так аппарат хорош, как народ стал для аппарата хорошим. Для табуна диких лошадей нужны десятки загонщиков;



Стр. 329



стадо баранов гонит пред собой одна девчонка.

Власть свободно и легко управляет страной. И мы видим теперь, как легко управлять страной, охваченной усталостью, апатией, взаимным недоверием, глубоким разочарованием в людях, в партиях, в вождях. Все недовольны, все озлоблены, но и все пассивны. Со стороны кажется, что недовольства накопилось так много, что вот-вот произойдет взрыв, лопнет котел, и все разлетится в куски. Но это не так. Кипит и сдержанно шумит российское обывательское море, но не сгущается пар, а стелется туманом, и нет в нем упругости, и нет творческой силы.

Конечно, не только террором объясняется эта пассивность обывателя, эта полная и ужасная прострация; рабочие не испытывают на себе террора в такой степени, как прочие граждане. Пусть очень слабая — все же некоторая возможность оппозиции пред ними есть. С ними даже заигрывают по временам. С ними все-таки считаются. У них хватает решимости устраивать забастовки, «волынки», прямой или скрытый саботаж. Террор не мешает им отстаивать свои очень скромные экономические требования. От «диктатуры пролетариата» за пользование фирмой им перепадают жалкие крохи. И вот здесь-то и сказывается в полной мере кризис политической мысли, душевное оскудение народа. Рабочие готовы пострадать за пару селедок, они не желают страдать за свободу печати. За паршивую обувь они отдадут любой политический лозунг. Они стали реалистами и практиками на российский манер, как практичны английские рабочие на европейский манер. Я их и не сужу. Селедки стали слишком серьезной рыбой, и проблема обуви не уступит любой мировой проблеме. Но нечего всю вину взваливать на чрезвычайку, на террор. В городах террор принял теперь более мягкие формы. Но пассивность и прострация от того не меньше; даже, напротив, она выросла за последние годы. Власть могла бы даже несколько разоружиться без особого ущерба для себя. Она преувеличивает опасность, ей грозящую. Как и всякая деспотическая власть, она чрезмерно подозрительна, запуганна, недоверчива и переоценивает силы противников. Она не по заслугам преследует меньшевиков и без нужды вооружает против себя беспартийных. Конечно, в этом сказывается сознание внутренней слабости и вечной неуверенности и тревоги. Но есть в этом и профессиональный интерес. Заговоры создают полицию, но и полиция создает заговоры.

Повторяю, если бы проблема власти сводилась к проблеме управления, эта проблема была



Стр. 330



бы, пусть и на время, решена. И советская печать имела бы право писать: враги побеждены, на очереди — возрождение страны, социализм, коммунизм.

Однако управление есть лишь часть сложного социально-политического процесса, очень важная часть, все же — только часть, даже не половина. И, если взять не советских только служащих и не только городских жителей, а всю страну, подавляющее ее крестьянское большинство, девяносто процентов населения, — то в обиходе каждого из жителей, в его повседневной жизни власть окажется лишь незначительным элементом с ничтожным удельным весом. Власть — не больше чем заноза; конечно, досадная, неприятная, зудящая, мешающая спокойно жить, работать, но в представлении крестьянина это только заноза. Как и два года назад, правительство обладает полнотой власти над живою личностью гражданина, оно безвластно в его хозяйстве, в его бытовом укладе. Деревня живет, как жила; город отчасти начинает жить, как деревня. Он торгует, а торговля выводит из заколдованного круга подчинения власти. Он крадет, и это тоже дает ему независимость.

Власть окружена стихией наживы, шкурничества, борьбы за существование полуголодных и голодных людей, не имеющих возможности разбираться в средствах. Эту стихию клеймят советские газеты, с нею борются специальные органы надзора, пресечения и уловления, ее презрительно называют «мелкобуржуазной», но ее вернее назвать общероссийской, единой классовой, потому что вся Россия, во всех ее разрезах, во всех социальных группировках превратилась в эту стихию, и с экономической стороны не социалистическая революция охватила Россию, а залил ее потоп единоличного стяжательства, индивидуальной, собственнической борьбы за крохи, за объедки, за куски. Всякое начало коллективности, общественности растворяется в этой жадной стихии, и коммунистические слова звучат жалкой пародией, бессильным лепетом.

Коммунисты жалуются: мелкобуржуазная стихия захлестывает нас. Захлестывает! Давно захлестнула, и из волн бушующих едва-едва маячат верхушки исполкомов и совнарком, где спасаются испытанные столпники коммунизма. Они видят, знают, что со всеми своими наркомами, главками и центрами, со всей красной армией и полицией они плывут по течению, плывут все дальше и дальше, не имея ни сил, ни возможности зацепиться, удержаться, и новые повороты в экономической политике — это только отмеченные вехи уже пройденного пути. Стихия увлекает, и чем даль-



Стр. 331



ше, тем скорее этот бег по течению.

Но хуже всего для власти, что это не только внешняя стихия, не только «мы» и «вы» — коммунистические «мы» и буржуазные «вы». Стихия давно проникла внутрь, залила партию и с низов, и с верхов ее. Чем больше проникала партия внутрь страны и народа, чем более мелкие, разветвленные корни пускала она, охватывая всех, доходя до последнего человека, тем больше чудовищный аппарат власти превращался в аппарат для проведения буржуазной стихии, буржуазных чувств и настроений внутрь, вглубь партии. Страна «советизируется», появляются новые и новые слои, пристраивающиеся к власти, паразитирующие на власти, связанные с ней лично, родственно, психологически. Коммунизм тут ни при чем, он — фирма, вывеска, формула. Главное — власть, и эта власть по происхождению близка народу, она демократична по психологии. Невыносимо деспотична, но все же — не из дворян и не из купцов все эти исполкомщики и комиссары, а из мужиков, и фабричных, и путь к власти, прежде начисто заказанный, теперь открыт для всякого человека из народа, если только ловок, предприимчив и беззастенчив этот человек. Власть манит. Она развращает, но и привлекает. Она создает ореол вокруг

себя. И молодежь из маленьких городов, из деревень тянется инстинктивно к власти, подчас идеализируя ее, прощая ей все грехи за тот блеск, за неограниченную мощь, которыми власть окружена. Револьвер в кобуре, галифе и сапоги обладают чарующей силой, против нее трудно устоять. Красные командиры из крестьянских детей пользуются успехом на провинциальных вечеринках не меньшим, чем юнкера, кавалеристы, гусары на балах минувшего времени. «Краском» — не коммунист, но красная армия вывела его из деревенских парней в благородные люди, красной армии он обязан своим положением, своей властью. Папочка маршала лежит подлинно в ранце каждого красноармейца, нет привилегий сословия, открыты двери для свежей энергии, для душевной цельности классов, еще не тронутых культурой Европы эпохи упадка; и пусть это — наиболее дикая армия в Европе, это — и наиболее демократическая армия, с генералами из вахмистров, с генеральным штабом из писарей и унтеров, с энергичными, талантливыми людьми во главе. Как же не дорожить им своей красной армией, не создавать культ нового милитаризма, хотя и красного по форме, но точно такого же по сути, как милитаризм любой страны, с культом национальной славы, с жертвен-



Стр. 332



ностью подвига, военно-товарищеской солидарностью, с дисциплиной и воспитательной суровостью.

Через армию, через бюрократию, через советы и милицию, через партийных и беспартийных, через всю эту густую сеть прямых агентов, посредников и пособников, верных членов и сочувствующих, перекачивается в партию мелкобуржуазная стихия. Агитотделы и политпросветы борются с ней, как красные и белые тельца, фагоциты и лейкоциты, борются в крови. Но организм партии уже заражен, и борьба с заразой безнадежна. Как ни старается изолировать себя партия от населения, запираясь в Кремле, превращаясь в секту, в касту, — она не может окончательно отгородиться. Ленин не видит посторонних, он — только среди своих. Но тысячи и десятки тысяч низших агентов не видят своих — разве на казенных партийных собраниях, где скука и пустота; они всегда только среди посторонних. Они едят из общего с ними котла, вместе торгуют, вместе воруют. Одна тысяча проходит политическую школу на специальных курсах, где лекторы отменно благонадежны. Сотни тысяч проходят школу на рынках, на железных дорогах, в заградительных отрядах, в учреждениях, где фабрикуются мандаты с печатями, и тут на стенах всюду: «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в душе всюду: «рви!».

Коммунистическая партия перерождается. Процесс этот глубок, неотвратим. Кузов корабля оброс ракушками, и грузно движется этот корабль под красным флагом среди мелкобуржуазной стихии и вместе с этой стихией. И, хотя по-прежнему капитан держит курс на социалистическую революцию, но она где-то далеко-далеко, нечто вроде той Индии, к которой стремился Колумб и по пути к которой наткнулся на Америку. Коммунисты так ежедневно открывают буржуазные Америки по дороге к коммунистической Индии.

Перерождение выражается в усталости, прострации, нигилизме верхов, в их циническом скептицизме. Повороты не проходят бесследно для психологии правящих. Все бледнее звучат прежние призывы. Инерция все больше заступает место инициативы. Коммунисты чистой воды еще сохраняют власть и поддерживают ее мерами внутрипартийной диктатуры, запретом оппозиционной критики, генеральными «чистками», исключениями и т. д. Авторитет имен еще очень силен, еще нет никого, кто решился бы посягнуть на звездную палату Совнаркома. Но все больше сплачивается и растет слой тех, для кого коммунизм есть, в сущности, доктринерство, блажь старых вождей,



Стр. 333



только формула и лозунг, а главное есть власть, закрепление позиций, отвоеванных в гражданской войне новой буржуазией. Растут тенденции к формальному закреплению той власти в политике, которой крестьяне уже добились в экономике. Примазавшихся больше, чем помазанных. Между ними уже теперь идет борьба за власть, отчетливая в провинции, где все проще, примитивнее; завуалированная на верхах. Когда эта борьба развернется, она вовлечет и другие слои населения.

Однако этот процесс кристаллизации только в самом начале. Он может развернуться с огромной быстротой, если найдет формулу, вождя, благоприятные условия. Может и затянуться в заедающей всех прострации.



X.

Москва, июнь 1921 г.