В. Оболенский. Воспоминания о голодном 1891 годе

В. Оболенский. Воспоминания о голодном 1891 годе

Оболенский В.А. Воспоминания о голодном 1891 годе / В. Оболенский. // Современные записки. 1921. Кн. VII. С. 261–285. – Содерж.: Петербург осенью 1891 года. – Настроения студенчества. – В пути. – Сибирская сторона. – Организация помощи. – Квакеры. – В мире легенд. – Прощание. – После голода.



1891–1892. Борьба с голодом в Тульской и Самарской губерниях. (ср.: Тартаковский 44).


Стр. 261



ВОСПОМИНАНИЯ О 1891 ГОЛОДНОМ ГОДЕ



Уходя мыслями от ужаса действительности в далекое прошлое, испытываешь ощущение человека, очнувшегося от только что душившего его кошмара. Все предметы кажутся какими-то добрыми и уютными. Все на своем месте: добрый комод, добрый умывальник, доброе полотенце висит на стене...

И так спокойно делается на душе. Все на своем месте...

И теперь, когда, отложив газету, в которой читал о тысячах измученных голодом людей, бредущих неведомо куда, к индейскому царю, о вооруженных заставах красноармейцев, высылаемых Москвой против надвигающихся толп, а вместе с тем об открывающихся в Москве и Петербурге кафе и ресторанах для товарищей комиссаров и товарищей спекулянтов, начинаешь по ассоциации вспоминать голод, в борьбе с которым принимал участие, «небывалый» голод 1891 года, — то все, что тогда волновало, захватывало, возмущало, кажется каким-то тихим, маленьким и, главное, добрым, добрым....

Добрая русская общественность, доброе правительство, добрый голод, добрые ряды раскрытых соломенных крыш, скормленных скоту, и, главное, сам я добрый-предобрый, полный самых возвышенных чувств и жертвенности юного «кающегося дворянина». 

Бедствия были тогда других масштабов, а мы были впечатлительнее и отзывчивее.

Теперь ко всему привыкли... В Петербурге умер от цинги величайший из современных русских поэтов, в Крыму расстреляно 30.000 человек. Все это, конечно, волнует, но как-то поверхностно скользит по нашим забронированным душам.



Стр. 262



Поскорбел о Блоке, ужаснулся цифре расстрелов (что теперь для нас какие-нибудь «семь повешенных»!), вздохнул и принялся читать о переговорах Ллойд-Джорджа с Де Валера и о новой тактике Милюкова. Нам нужно в телескопные стекла смотреть на бедствия России, чтобы затрепетали наши забронированные души.

И вот миллионы голодают, сотни тысяч умирают от холеры и тифа, Россия превращается в пустыню... Кажется, мы, чувствуем... свое бессилие. В бессилии отхожу от телескопа и смотрю в обернутый бинокль на картинки далекого прошлого. Вижу эти маленькие картинки. Время сгладило в них все углы и шероховатости, исчезли следы страстей и эмоций...



I.

ПЕТЕРБУРГ ОСЕНЬЮ 1891 ГОДА.



Неурожай 1891 года постиг приблизительно тот же район, который охвачен голодом и в настоящее время. Больше всего пострадало Поволжье и губернии черноземного центра.

В течение всего лета шли сессии чрезвычайных земских собраний. Земства били тревогу по поводу наступавшего голода, исчисляли размер потребных для обсеменения полей и продовольствия населения ссуд и возбуждали перед правительством соответствующие ходатайства.

В Петербургских канцеляриях смотрели на дело совершенно иначе. Считали, что земцы в значительной степени преувеличивают размеры неурожая, и земские ходатайства либо отвергались, либо удовлетворялись с большой урезкой просимых ссуд.

Заволновалась печать. В газетах прогрессивного лагеря помещались корреспонденции и статьи о грозящем России голоде; правая пресса, прислушиваясь к настроениям канцелярий, наоборот, доказывала, что все обстоит благополучно.

К осени стали появляться определенные сведения о начавшемся голоде, о пухнувших и умиравших от голода людях, распродававшемся за бесценок скоте. Приезжие из провинции



Стр. 263



привозили с собой образцы «голодного» хлеба черно-зеленого цвета, приготовленного из смеси муки, отрубей, лебеды, мякины и пр. ...

Правительство, однако, упорно отрицало наличность бедствия. Рассказывали, что Александр III категорически заявил: «у меня нет голодающих, а есть только пострадавшие от неурожая».

Голод перешел на нелегальное положение.

Цензура стала беспощадно вычеркивать из газетных столбцов слова «голод», «голодные», «голодающие»; корреспонденции, запрещенные в газетах, ходили по рукам, в виде нелегальных листков, частные письма из голодающих губерний тщательно переписывались и распространялись. Словом, создалась целая «нелегальная литература», посвященная голоду...

Однако сведения о голоде проникали и в заграничную прессу, да и в России замалчивать его стало совершенно невозможным. Правительству пришлось уступить.

За все царствование Александра III это была первая уступка общественному мнению. 

Размер ссуд на продовольствие был увеличен, Красный Крест объявил сбор пожертвований на голодающих и стал организовывать питательные отряды. Но частной инициативе делались всяческие препоны. Частные сборы были запрещены, а, если кто-нибудь из жителей деревни привлекал пожертвования и организовывал помощь голодающим, он сразу подпадал под подозрение в неблагонадежности. Частные столовые закрывались, и организаторы их подвергались сплошь да рядом всевозможным неприятностям, до арестов и высылок включительно.

И, несмотря на это, сборы шли, а добровольцы все в большем и большем числе разъезжались по деревням.

И пожертвования притекали широкой волной именно к этим добровольцам, ибо ни правительству, ни Красному Кресту жертвователи не доверяли.

Началось как бы стихийное движение «в народ»...

В конце концов, правительству пришлось и с этим примириться.



Стр. 264



В Петербурге появились афиши спектаклей и концертов, на которых жирными буквами печатались еще недавно запретные слова — «в пользу голодающих», а в провинции перестали ставить препоны проявлению частной благотворительности.

Голод вышел из нелегального положения.



II. 

НАСТРОЕНИЯ СТУДЕНЧЕСТВА.



Весной 1891 года я кончил естественный факультет С.-Петербургского университета, а осенью поступил на первый курс юридического.

Пробыв четыре года в университете и принимая участие в качестве группового представителя в нелегальной кассе, объединявшей тогда значительную часть левого студенчества, хорошо был знаком с его политическими настроениями.

И вот теперь, когда читаю в эмигрантской прессе статьи и резолюции разных русских общественных организаций, посвященные вопросу о борьбе с голодом, у меня невольно напрашиваются параллели.

И тогда, как и теперь, горячо обсуждался вопрос, следует ли помогать голодающим. «Неурожай от Бога, а голод от Царя» — была крылатая фраза, которую вкладывали в уста мужиков, едва ли, впрочем, когда-либо ее произносивших.

Эта фраза выражала в вульгаризированной форме мнение всего прогрессивного лагеря русской общественности. Что правительство является виновником голода, считалось аксиомой. Но из этой аксиомы делались различные выводы.

Делались выводы так сказать «пораженческого» характера, которые можно формулировать так:

«Всякая помощь голодающим является помощью правительству, с которым мы боремся, а потому нужно все дело помощи оставить в руках правительства. Правительство не справится с бедствием, начнутся крестьянские беспорядки, голодные бунты»... А дальше грезилась революция.

Это было крайнее мнение, господствовавшее в кругах профессиональных революционеров.



Стр. 265



Революционеры более умеренные, или, точнее говоря, меньшие революционные оптимисты, считали, что кормить надо, но нужно вместе с тем использовать открывавшуюся возможность общения с народом для широкой пропаганды революционных идей.

Наконец третье мнение, которое и я разделил, считало, что к голоду нельзя подходить с точки зрения его «использования», что помогать голодающей деревне нужно просто потому, что она голодает.

Но вместе с тем самому факту проявления общественной инициативы в помощи голодающим и противопоставлению общественной помощи, осуществляемой чистыми руками, помощи правительственной, связанной с массой злоупотреблений, мы придавали большое политическое значение.

Вопрос о голоде волновал преимущественно левое студенчество. Правое им совсем мало интересовалось. А если отдельные студенты из правых кругов принимали участие в «голодном» движении, то исключительно по мотивам гуманитарным, не осложняя своего отношения к голоду какими-либо политическими соображениями.

Словом, был тот же веер мнений, как и теперь, только вывернутый на изнанку: «Свергать, не кормя», «свергать, кормя», «кормить, свергая», «кормить, не свергая».

Споры о том, кормить или не кормить, и, если кормить, то исходя из какой политической позиции, велись, конечно, негласно, в землячествах, в кружках кассы взаимопомощи, в партийных организациях и, конечно, никакого практического значения не имели.

Открыто же, явочным порядком, возник студенческий комитет, который организовал в университете сбор пожертвований в пользу голодающих.

Министром народного просвещения был тогда граф Делянов, и в университетах велась ультрареакционная политика. Все студенческие объединения преследовались. Закрыто было игравшее большую роль в духовной жизни студентов научно-литературное общество, землячества были запрещены, уничтожена



Стр. 266



была даже университетская читальня. Если в университете производились какие-либо сборы, то путем тайного пускания шапок на лекциях. И вдруг в университетском коридоре появился столик с дежурными студентами от комитета помощи голодающим.

Это было зрелище невиданное.

Я и сейчас представляю себе этот столик и за ним красивого стройного студента Д. В. Философова, принимавшего горячее участие в сборах. Сборы направлялись преимущественно Л. Н. Толстому, открывшему ряд столовых в Бузулукском

уезде Самарской губернии, и В. И. Вернадскому, в Тамбовскую губернию.



III.

В ПУТИ.



После двух месяцев работы по голоду в Богородицком земстве Тульской губернии мы с товарищем, В. Д. Протопоповым, воспользовались предложением богородицкого помещика графа А. А. Бобринского, у которого было другое имение в Николаевском уезде Самарской губернии, поехать туда и самостоятельно организовать там помощь голодающим. Между Тулой и Сызранью мы сплошь ехали по голодным местам. Глядя из окна вагона, я тщетно старался ловить признаки происходившей там трагедии.

На станциях обычная толкотня. Весело болтают, помахивая кнутами, подводчики, облепляют выходящих из вагонов пассажиров и нещадно, перебивая друг друга, торгуются с ними; на карнизах станционных зданий сидят румяные девки и лущат семечки, а в буфете первого класса знакомые фигуры в поддевках и дворянских фуражках «опрокидывают» рюмку за рюмкой, закусывая жирными пирожками с сомнительным содержимым...

Только изредка оголенные стропила крыш, скормленных скоту, в проносившихся мимо поезда занесенных снегом де-



Стр. 267



ревушках свидетельствовали о том, что здесь не все обстоит благополучно.

И вот, наконец, я еду от Сызрани по Волге, не на пароходе, конечно, т. к. стоит зима с крепкими морозами, но на паре гусем запряженных замухрыщатых, но быстрых ямщицких лошадей. 

Тихий морозный вечер. На правом, нагорном, берегу Волги мелькают огоньки деревень, сменявшиеся темно-серыми шпалерами заиндевелых лесов, на левом — бесконечная снежная пустыня, залитая серебром лунного света.

В этой пустыне я буду жить, там где-то избы, занесенные снегом, а в этих избах —несчастные люди, всеми брошенные, голодные, умирающие... Но вот из белой пустыни стали вырисовываться темные силуэты построек, запахло кизячным дымом, послышался ленивый собачий лай. «Здесь ночевать будем», — оборачивается ко мне ямщик. Въезжаем в село Духовницкое Николаевского уезда.

О бедствиях Николаевского уезда особенно много писали в газетах, и я был крайне поражен, увидев здесь вместо кривых и грязных, кое-как покрытых соломой, избенок, к которым так привык мой глаз во время разъездов по Тульской губернии, ровные ряды просторных деревянных домов с тесовыми крышами, с раскрашенными карнизами окон и резными крылечками. 

Неужели это страна голода?

Ямщик остановил лошадей около «въезжей избы» с пуком соломы, болтающимся под крышей (признак, означающий, что хозяева впускают проезжающих), слез с козел и заунывным фальцетом запел: «Го-осподи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй на-ас». Потом постучал кнутовищем в окно и крикнул: «Хозява, а хозява!».

В избе зажглась лампочка, а через минуту заскрипели ворота, и мы въехали в обширный въезжий двор.

Впоследствии мне часто приходилось заезжать на ночлег в незнакомые деревни, и все возившие меня ямщики, прежде чем



Стр. 268



постучать в окно въезжей избы, неизменно пели скороговоркой: «Го-осподи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй на-ас».

Некоторые повторяли эту молитву трижды, но хоть один раз произнести ее было обязательно. Ночью без молитвы ни один хозяин не впустил бы вас в свою избу.

Седой стариной старообрядческих скитов веяло от этого обычая.

Лежа на лавке просторной в жарко натопленной избе, я долго не мог заснуть. Мысленно я все продолжал вглядываться в бесконечную даль снежной пустыни, загадочной и жуткой. Что ждет меня там?..

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас...

На следующий день, проехав уже не по Волге, а по самарской степи шестьдесят верст, я наконец добрался до хутора Мордвиновки — имения Бобринских, где меня ожидал приехавший на несколько дней ранее мой товарищ В. Д. Протопопов.



IV.

СИБИРСКАЯ СТОРОНА.



— Вы из Рассеи?

Этот вопрос ставил меня в тупик. Как будто Самарская губерния не Россия.

— А у вас тут разве не Россия?

— По-нашему, здесь —сибирская сторона, а Рассея — за Волгой. И действительно тут было все иначе, чем в знакомой мне средней и северной России. Бесконечные пространства волнистых степей, по которым можно было ехать 10—20 верст, не встретив ни одного жилья. Вереницы верблюдов, проектирующихся на горизонте в виде правильных цепочек с петельками и крючочками. Морозы в 30—35 градусов, при которых путешествие в 100—200 верст не представляется экстравагантным.

Вместо грязных деревенек с покосившимися хатками, так похожими друг на друга, — громадные села в 800—700 дво-



Стр. 269



ров с хорошо построенными широкими избами в центре, где живут богатые хозяева, и с маленькими землянками на окраинах, отведенных для безземельной бедноты.

Вместо помещичьих усадеб со старыми липовыми аллеями и белыми колоннами стиля ампир, громадные, воздвигнутые среди голой степи амбары, рядом с которыми домик владельца или управляющего хутора кажется каким-то жалким приживальщиком. Эти амбары, видные за несколько верст, являлись как бы символом всего содержания местной жизни. Все помыслы местного населения были направлены к заполнению амбаров...

Огромные пространства целинных и залежных земель давали возможность земледельцам почти беспредельно расширять свои посевы, а плодородная почва в дождливые годы родила пшеницу в изобилии. Зато, если наступала засуха, то все выгорало, и семян не собирали. Эта неустойчивость урожаев с постоянной сменой урожайных и неурожайных годов придавала занятию земледелием характер азартной игры. Пшеничным азартом были заражены все: крестьяне, помещики, купцы, священники, врачи, учителя, акушерки.

Крупные и мелкие игроки ежегодно ставили ставки на урожай. Кому везло, кому нет. Одни богатели и превращались в несколько лет в крупных посевщиков сначала арендованных, а затем и собственных земель, другие из богачей в один год обращались в нищих и снова вступали в азартную игру, уменьшая ставку с тысячи пудов до десяти.

Наиболее удачливые игроки скупали земли и, превратившись из Ивановых и Петровых в Иванычей и Петровичей, прекращали игру, становились собственниками пшеничной рулетки, собирая доходы со сдаваемых в аренду земель, весь риск игры перекладывая на арендаторов. В Николаевском уезде было несколько таких разжившихся на пшеничной игре семей. И фамилии у этих богачей были хлебные — Аржановы, Пшеничные — местные каннитферштаны.

Проезжая мимо типичного хутора с его громадными амбарами и неизменным верблюдом, флегматично ступающим по кру-



Стр. 270



гу и вертящим огромное колесо «гигиря» (приспособление для черпания воды из колодца), знаешь заранее, что на вопрос — чей это хутор? — ямщик назовет одно из этих громких имен.

Надельные крестьяне, имевшие большие наделы (помещичьи свыше 6 десятин, а государственные — свыше 15 на ревизскую душу), засеивали свою землю и приарендовывали на стороне столько, сколько могли запахать и засеять. Все запасы зерна шли на расширение посевов.

Поэтому неурожайный год сразу уничтожал все их благополучие. Хозяйства, имевшие по три плуга лошадей (12 штук), в одну зиму распродавали их и весеннюю пахоту работали «супрягой» с соседями. И в просторных, красивых избах водворялась подлинная нужда.

Это несоответствие внешнего вида богатых деревень с острой крестьянской нуждой производило особенно страшное, трагическое впечатление.

Страна легкой наживы и столь же легкого разорения действительно не была похожа на знакомую мне Россию, где крестьяне настолько сжились со своей извечной нуждой, что даже не верят в возможность «праведного» пути обогащения.

Россия была там, за высоким берегом Волги, который с каждого пригорка белой степи был виден на расстоянии 50—60 верст и издали представлялся длинной цепью высоких гор.

А здесь — «сибирская сторона», нечто среднее между Россией и Америкой, страна, в которой американская предприимчивость причудливо комбинировалась с русской ленью, свободолюбие — с раболепством, коммерческая оборотливость — с темными суевериями.



V.

ОРГАНИЗАЦИЯ ПОМОЩИ.



В Николаевском уезде «настоящего» голода уже не было. До ноября, как мне передавали, ели хлеб из всяких суррогатов, а то и совсем ничего не ели по несколько дней, пухли.... Теперь, в январе, благодаря продовольственной ссуде, по пуду



Стр. 271



на едока, острота голода миновала. Крестьяне недоедали, но не голодали хронически. На почве недоедания развилась сильная эпидемия брюшного тифа, кое-где были случаи цинги, некоторые от осеннего истощения болели куриной слепотой. Все же массовой голодовки не было. Страдали от недоедания в особенности безлошадные крестьяне, во-первых, потому что они не могли «проедать» лошадей в дополнение к казенному пайку, как это делали крестьяне, имевшие нескольких лошадей; а во-вторых, потому что за доставку ссуды с пристаней и со станций железных дорог, на расстояние 50—100—200 верст, они отсыпали часть полученной муки своим лошадным односельчанам. А эти последние, пользуясь безвыходным положением безлошадных, налагали на них весьма солидные контрибуции. При дальних расстояниях больше половины доставленной муки уходило на плату за провоз.

Встречались поэтому отдельные случаи настоящей голодовки. Первый такой случай мне хорошо запомнился. Это было через несколько дней после моего приезда. Я поехал в соседнюю деревню открывать столовую. На улице меня остановила группа мужиков.

— Вы из комитета будете?

Почему-то нас с товарищем крестьяне сразу прозвали этим важным собирательным словом, а каждого порознь называли «комитетчиком».

— У нас тут человек помирает, неемши третий день. Может, поможете чем, Ваша милость?

Я вылез из саней и просил меня провести к «человеку».

Изба его находилась в центральной, «аристократической» части деревни, просторная изба с широким двором и всеми необходимыми надворными постройками. Но пусто было во дворе, на котором не копошилось никакой живности, и так же пусто в большой избе, имевшей какой-то нежилой вид.

В полусумерках наступавшего вечера казалось, что никто здесь не живет.

— Трофим, а Трофим, — кликнул один из провожавших меня мужиков.



Стр. 272



С лавки поднялась тощая, тщедушная мужская фигура.

— Это, Трофим, комитетчик к нам прибыл, насчет продовольствия.

— Вы меня извините, сказал Трофим слабым голосом, не вижу вас. Слепнуть с чего-то стал. Днем все вижу, а как солнышко зайдет, как туманом все застилает.

Он нащупал рукой мою шубу подтянулся ко мне и вдруг упал на колени и молящим голосом заговорил:

— Уж не оставьте Вашей милостью. Вдовый я, две девчонки на руках....

На печке под грудой тряпья послышался шорох и показались две белокурых головки на тощих вытянутых шейках. Девочки с любопытством рассматривали меня.

Я послал купить у богатого соседа пшенной каши, хлеба и через полчаса с удовольствием смотрел, как отец с двумя девочками с жадностью принялись за еду.

Через несколько дней они стали постоянными посетителями моей столовой.

В ближайших деревнях мы устраивали столовые и пекарни, причем пекарей выбирали из числа нуждающихся, нанимая их «от припека». Эта система получения установленной нормы припека с предоставлением всех излишков в пользу пекарей больше всего гарантировала от злоупотреблений, т. к. сами потребители зорко следили за качеством хлеба и не позволяли пекарям выгонять припек в ущерб качеству.

Впрочем, дошли мы до этой системы не сразу, ибо, приступив к делу, не имели никакого представления о существовании припека. Пекаря нас надували, сдавая на пуд муки пуд хлеба, а мы умилялись над их бескорыстием, предполагая, что они работают лишь за пищу, получаемую в столовой.

В деревнях более дальних мы раздавали муку по спискам нуждающихся, которые сами составляли.

Трудное это было дело. Крестьяне неизменно настаивали на разделении муки между всеми, пропорционально ревизским душам. Это была явная нелепость потому, что более богатые многодушники получили бы больше, чем бедные малоземельные кре-



Стр. 273



стьяне. А кроме того, при таком дробном дележе каждый получил бы по какому-нибудь фунту. Необходимо было выискивать более нуждающихся, несмотря на явную обструкцию всего схода.

И вот приходилось применять разные приемы тайной разведки.

Помню, как в одном селе мне рекомендовали обратиться за справками о нуждающихся к одному добросовестному и культурному крестьянину. Он, однако, ответил мне, что явно помочь мне в этом деле не может, так как мужики его за это со света сживут, но предложил тайное сотрудничество: во время опроса на сходе он сел рядом со мной и, при произнесении имен крестьян, не нуждающихся в помощи, толкал меня под столом коленкой. Крестьяне были в полном смущении от моей проницательности и с недоумением поглядывали друг на друга.

Муку получили, таким образом, те, кому надлежало.

Дело, начатое с небольшими средствами, благодаря притоку денег из Петербурга расширялось, и район нашей работы постепенно увеличивался. В особенности разбогатели мы весной, когда получили большой транспорт муки из Америки.

Понемногу мы стали одним из центров притяжения для столичной молодежи, отправлявшейся на голод. Начали мы работу вдвоем, а весной в нашем районе работало уже более десяти человек студентов и курсисток. Одни кормили, другие ходили за тифозными больными. Все они работали бодро, дружно и самоотверженно, особенно женщины, из которых одна умерла, заразившись брюшным тифом.



VI. 

КВАКЕРЫ



Первое время, однако, мы сильно нуждались в средствах, ибо нужды кругом было много. Прослышав о «комитете», крестьяне окрестных деревень к нам ежедневно присылали депутации с вычурными писарскими прошениями, в которых нас просили о помощи. И всегда всем почти приходилось отказывать.

Понятно поэтому, с какой радостью мы прочли в газетах, что в Самару приехали английские квакеры, которые раздают



Стр. 274

крупные деньги на помощь голодающим. Сейчас же собрались и поехали за двести верст в Самару, решив в случае надобности гоняться за ними дальше. На наше счастье, в Самаре мы их застали в единственной тогда приличной гостинице Батуева. С ними приехал известный общественный деятель граф П.А. Гейден и два молодых князя Долгоруковы, Петр и Павел, которых совершенно нельзя было отличить друг от друга. До такой степени были похожи.

Через графа Гейдена мы получили аудиенцию у квакеров в их номере.

К этой аудиенции мы обстоятельно готовились, предполагая, что квакеры, сделав такое далекое путешествие, будут нас подробно расспрашивать о положении деревни, о степени нужды, о формах нашей помощи, и надеялись путем красноречия моего товарища, В. Д. Протопопова, хорошо говорившего по-английски, выманить у них крупную сумму денег для наших столовых.

В условленный час мы были в номере у квакеров. Квакеры, один маленький и толстенький, с окладистой седой бородой и большими добрыми голубыми глазами, другой помоложе, атлетического сложения человек с угрюмой физиономией красного цвета и густыми рыжими усами, молча пожали нам руки и предложили сесть. 

В. Д. Протопопов стал сконфуженно мямлить заранее приготовленную речь, но седой квакер остановил его, добродушно улыбнулся и произнес «Yes, very good». А затем полез в карман за бумажником, отсчитал пять тысяч рублей и отдал их нам.

После этого оба квакера встали, пожали нам руки и мы удалились.

Было несколько обидно, что нам уделили так мало внимания, но пять тысяч было больше того, что мы ожидали получить.

В конце концов, если квакерам не интересно, как будут израсходованы деньги, — это их дело. Главное — деньги у нас в руках, и мы можем расширить район помощи.

Засунув деньги в валенки, мы покатили назад, в Николаевские степи.



Стр. 275

VII.

В МИРЕ ЛЕГЕНД



С момента нашего появления в пределах Николаевского уезда народная молва стала сплетать вокруг нас целый ряд легенд самого причудливого характера.

Большинство этих легенд были свойства для нас, радикальных петербургских студентов, весьма неприятного. Мы хотели свою помощь — помощь общественную — противопоставить помощи правительственной; а нас принимали либо за царских приближенных генералов, либо за великих князей, а моего товарища Протопопова упорно считали самим наследником. В ближайших деревнях, путем более близкого знакомства с крестьянами, постепенно нам удалось разрушить эти легенды, но в более отдаленных они так и продержались до самого нашего отъезда.

Иногда фантазия крестьян работала и в несколько ином направлении. Так, о моем приятеле В. А. Герде, приехавшем позже нас и, вероятно, кому-нибудь рассказавшем о своем английском происхождении, пошел упорный слух, что он сын «англичанки», которая прислала его сманивать русский народ в свое подданство; ходили также темные слухи, что кто-то из нас — антихрист, а остальные — его слуги.

Самое простое объяснение факта нашего появления — что одни люди приехали помогать другим, попавшим в тяжелую нужду, — представлялось крестьянам совершенно непонятным. Как люди могли приехать из далекого Петербурга в их Самарские степи, чтобы помогать тем, кого они никогда в глаза не видали, — это было положительно выше их понимания.

И вот шли догадки, одна другой фантастичнее.

Даже кучер Филипп, который возил нас по деревням и постоянно слушал наши разговоры, — и тот долго не мог понять, кто мы такие.

— Неужто ж, В. А., от царя Вам никакого жалованья не полагается? — недоверчиво спрашивал он меня каждый раз, что мы отправлялись с ним в круговую поездку. И, получив



Стр. 276



отрицательный ответ, крутил головой и в раздумье продолжал: — Никак в толк не могу взять, какая же вам охота здесь с нашим братом мужиком возиться. Ездите по деревням, ночуете кое-как, да и пища какая у нас. А беспокойства-то сколько... В Питере-то, поди, у Вас и удобства всякие и харчи господские...

Как-то раз он вдруг обернулся ко мне и с видом человека, который наконец что-то понял, сказал: — Ну, В. А., как в Питер вернетесь — уж Вам, наверное, от царя какая награда выйдет, медаль золотая, али еще что.

Я решительно отверг это предположение, но видел ясно, что разубедить его нельзя.

Были всего два—три более интеллигентных крестьянина, с которыми мы сдружились, о многом говорили откровенно и достигли полного взаимного понимания.

А легенды росли и множились. Достаточно было В. Д. Протопопову проехать по уезду с графом Бобринским, чтобы о нем распространялась такая легенда: «Приехал к нам наследник. Одет в полушубок, а как распахнет его — так вся грудь и засияет (это студенческий сюртук с золотыми пуговицами). А с ним — Граф Бобрин. Бобрин ему полушубок подает».

Местный земский начальник мне рассказывал, что однажды к нему приехал волостной старшина и торжественно вручил «донесение». Оно начиналось так: «... января 1891 года неизвестная личность, именующая себя Протопоповым, прибыла в село Ивантеевку и ночевала в волостном правлении». А дальше шел подробный протокол всего разговора этой «неизвестной личности» со старшиной. Прочтя донесение, земский начальник с недоумением посмотрел на старшину, который в большом волнении стал таинственно докладывать: «Позвольте по секрету доложить Вашему Высокоблагородию: я — старый солдат, в гвардии служил и многих Высочайших особ видал. Глаз на них приметался. Так вот я Вам скажу, что означенная личность — никто иной, как Государь наследник цесаревич». Впоследствии сам этот старшина признавался мне, что



Стр. 277



принял моего товарища за наследника: «Уж такое сходство у них с царской фамилией, что и сказать нельзя».

Приведу еще несколько удивительных сцен в том же роде.

____________



Мы только что вернулись из далекой деревни. Пообедали и легли вздремнуть на сеновал.

Проснулись от какого-то говора на дворе. Слезаем по приставной лестнице — заспанные, с клоками сена в волосах.

Посередине двора стоит кучка крестьян. Один из них держит в руках какую-то бумагу.

При нашем появлении все падают на колени.... Мы уже привыкли к такому с нами обращению, от которого вначале совершенно терялись и которое пытались безуспешно искоренить убеждениями и гневом.

Спокойно говорим обычное в таких случаях: «Не икона я, вставайте».

Встают и молча подают бумагу, начинающуюся таким обращением: «Генералу Лейтенанту, Энералу Адъютанту и Кавалеру орденов». А далее следует изложение дела, заключающееся в том, что, по приговору земского начальника, они должны подвергнуться недельному аресту при волости. Между тем, они единственные работники в семьях, и садиться в страдную пору им никак нельзя, а потому они просят наши превосходительства, чтобы мы их от ареста освободили или приказали бы отложить арест до более удобного для них времени.

С этой бумагой они пришли к нам за тридцать верст пешком.

Мы их уверяем, что в генералах не состоим и ничем помочь им не можем.

Они, конечно, нам не верят и уходят в степь понурые, лишний раз убедившись, что нет справедливости на этом свете.

__________



Стр. 278



Еду по пыльной дороге в плетеном тарантасике. Навстречу едут две бабы. Издали машут руками — остановись, мол. Филипп остановил лошадей. Подходят — и бух в ноги.

— Вставайте, не икона.

Встают, подпирают щеки руками и начинают жалобно причитать:

— Вдовы мы, миленький, сам понимаешь, какое наше вдовье дело. Всякий обидит. Вот и теперь так вышло. Проца на обсеменение в волость привезли. Мужики все разобрали, а нам, вдовам, ничего не осталось. Говорят, на баб проса не полагается... Уж яви Божескую милость, прикажи, чтобы нам проца отпустили.

— Да вы к земскому обратитесь.

— Были мы у земского, миленький, ничего не выходит. Говорит — не мое дело. Уже вы-то не обездольте.

— Да я ничем тут помочь не могу.

— Как не можете, вы все можете.

Смотрят на меня хитрыми глазами и улыбаются.

— Откуда же вы это взяли, что я все могу?

— Как же не можете, все можете. Бают, царской крови будете....

И так им просто это представляется: едет царский посланник по дороге или там великий князь какой. Помахали ручками, остановили, в ножки поклонились, попросили о своих нуждах — и сейчас же приказ царя-батюшки готов, и все нужды их разрешены. Все элементарно, как в старой сказке...

_______



Рано утром к нам на хутор пришла женщина из далекой деревни. Стоит в сенях, ожидает. Выходит к ней жена приказчика.

— Что надо? За пособием пришла?

— Не, мне пособия не нужно. Слава Богу, своего хлеба хватает.

— Что же тебе нужно?

Баба конфузится, прикрывается передником и робко говорит:



Стр. 279



— Посмотреть пришла на ваших-то.

— Что же на них смотреть? Люди как люди.

— Да, люди... А вот бают, что они царской крови.

— Охота вам всякие басни слушать.

— А коли не царской крови, то, бают, беспременно антихристы...

Баба смотрит, какое произвело впечатление высказанное ею предположение, а затем, меланхолично вздохнув, добавляет:

— И то сказать, милая, с голоду-то и у антихриста поешь.

___________



Хорошо весной ехать верхом по степи без дороги. Лошадь мягко ступает по короткой зеленой траве, спугивая вылетающих из-под копыт перепелок, жаворонков и чибисов, а взобравшись на пригорок, ржет вдаль веселым весенним ржаньем. Особенно хорошо, когда чувствуешь себя молодым, полным сил и с расстилающеюся впереди жизнью, как расстилается передо мной эта бесконечная пахучая степь. Я еду в село Богородское, за сорок верст от нашей резиденции. Накануне направил туда обоз с американской мукой.

В Богородском я еще не был ни разу. Оно было пока за пределами района нашей работы. Село большое, дворов в семьсот. Во второй половине дня въезжаю в село.

— Где у вас волостное правление?

— А вот тут, недалече, на площади, возле церкви.

Привязываю лошадь к коновязи и вхожу.

Через пять минут является старшина. Торжественный, признак.

Вытягивается в струнку передо мной и говорит запинаясь:

— Ваше.... Ваше.... Извините, не знаю, как величать вас прикажете.

— Никак величать не нужно. Садитесь, будем чай пить.

Старшина неловко садится на кончик стула, пьет чай, но на мои вопросы отвечает застенчиво и односложно, поминутно поглядывая в окно.



Стр. 280



Наконец он благодарит, кланяется и быстро выходит за дверь.

С площади раздается гул голосов. Я вижу, как со всех сторон огромного села на площадь стекаются крестьяне.

Снова входит старшина и торжественно провозглашает:

— Ваше Вел... Ваше ...ство, народ Вас видеть желает.

Сконфуженный, выхожу на крыльцо. Вся площадь запружена народом. При моем появлении снимают шапки и все становятся на колени.

Впереди всех на коленях стоит седой старик и, держа в одной руке бумагу, другой бьет себя в грудь и со слезами в голосе гов