Павел Виноградов. Перспективы исторического правоведения

Павел Виноградов. Перспективы исторического правоведения
Виноградов П.Г. Перспективы исторического правоведения / Павел Виноградов. – // Современные записки. 1921. Кн. VII. С. 154–161.



Стр. 154



ПЕРСПЕКТИВЫ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРАВОВЕДЕНИЯ

_______________



Юристы и историки не всегда живут в мире и не всегда работают согласно. Каждая из этих ученых групп смотрит с некоторым пренебрежением на другую. Юристам кажется, что историки работают довольно случайно, не отдавая себе отчета в том, что важно и что не важно в событиях и отношениях, которым они посвящают свои кропотливые изыскания. Историкам же сомнительны диалектические приемы юристов в толковании текстов и проектировании доктрин: они требуют более интенсивной критики источников и более широкого применения народно-психологического анализа.

Между тем обе школы призваны как раз пополнять друг друга в общей работе над материалом обществоведения. В частности, хотя адвокату или судье приходится часто ограничиваться толкованием отдельных законоположений и применением отдельных норм права к данной действительности, всякий раз, когда заходить речь о духе тех или иных постановлений, о смысле тех или других правовых норм, юридический вопрос по необходимости становится социологическим, оказывается как бы в рамке условий общественности, и притом общественности исторической. Исторической потому, что нет возможности провести точную границу между догмой настоящего и условиями вчерашней жизни. Все, что живет во времени, составляет достояние истории. Настоящий момент принадлежит ее наблюдению не менее вчерашнего или третьегодняшнего, поскольку он есть звено в цепи развития.

Поэтому главнейшие методические задачи исторического знания по необходимости обнимают область права, и юристы не могут пройти мимо главных контроверз, разделяющих историков. Одна из этих контроверз как раз находит



Стр. 155



себе наилучшее отражение в области права. Я разумею спор о границах применения естественнонаучных методов в науках общественных. Виндельбанд и Риккерт подчеркивают радикальную разницу между этими двумя группами наук и сводят ее к противоположности между категориями причинности и ценности. Очевидно, конечно, что изучение движения светил или условий кровообращения направлено исключительно на выяснение фактов, их последовательности и взаимной зависимости. Если и входят соображения о пользе, которую можно извлечь из этих знаний, то соображения эти только прикладываются к научным результатам, а не влияют на них по существу. Иное дело в науках, занимающихся духовным достоянием человека, его культурой. Тут существенным является оценка поставленной цели и степени ее достижения. Люди стремятся подчинить природу, продлить жизнь, разумно строить свои отношения, создать культуру, т. е. обрабатывают данные с точки зрения тех или иных целей и идеалов. Для Риккерта «культурные науки» ориентируются сообразно мерилам ценности, потому что смотрят на вещи с точки зрения целей и средств, а не причин и следствий. Едва ли нужно объяснять, что Риккерт и его последователи сильно преувеличивают отмеченную ими противоположность. Чтобы избежать детерминизма голой причинности и однообразия естественных законов, они понимают исторические явления исключительно как ряд удачных и неудачных попыток разрешить постоянно изменяющиеся задачи общественности. Стоит, однако, обратиться к любой конкретной науке культурного типа, чтобы тотчас заметить, какое огромное значение имеют в ней исследование причин и установление некоторых однообразий. Можно ли экономистам говорить об условиях обмена, не справившись с формами влияния географических факторов, средств сообщения, развития потребностей, государственного покровительства и т. д.? Можно ли судить о развитии какой-нибудь религии, напр., ислама, не взвесив причинного воздействия восточной природы, расовой психологии, сцепления личных и политических факторов и т. д.? Несомненно, что сравнительные наблюдения в области культуры складываются в целый ряд эмпирических однообразий применительно к почве, климату, расе, условиям господства и подчинения, исключительности и смешению классов и национальностей и т. п. Конечно, на всех этих положениях отражается, по выражению Ренана, «малая научность» истории, случайность и субъективность ее наблюдений, но, так или иначе, историкам



Стр. 156



так же мало можно обойтись без причинности и законосообразности, как и без целесообразности и идеальных мерил.

Тем не менее, взгляды Виндельбанда и Риккерта имеют симптоматическое значение. Если где либо применимо понятие «творческой эволюции», выдвинутое Бергсоном, то именно в области культуры. Суть последней — в сознательном и бессознательном стремлении к целям, причем, хотя цели эти появляются, усваиваются и проводятся не без причин, но разумно и необходимо рассматривать их энергию и работу с точки зрения ценности, а не только причинности. Это тем более необходимо, что в этом отношении возможны самые крупные расхождения и весь ход мысли будет зависеть от поставленной цели. Культурное развитие представляется совершенно иначе последователю Бентама, признающему, что цель общества есть максимальное благосостояние для наибольшего числа людей, и последователю Аристотеля, уверенному, что разумное устроение общества невозможно без отбора руководителей, способных на мудрость и добродетель, и служителей, поглощенных материальными заботами и интересами. Много было на свете и иных идеалов — идеал художника своей жизни в эпоху Возрождения, идеал иезуита, оправдывающего преступные средства святою целью, и т. д. Важно, что без проникновения в сферу идеалов не может быть и речи о научном изучении человечества.

Хотя каждое стремление, каждый волевой акт имеет свои причины и может быть рассматриваем как необходимое следствие, — причинный механизм, который приводит их в движение, часто остается скрытым или недостаточно выясненным, между тем как связь между средствами и целями выступает на поверхность и легче поддается наблюдению. Мало того, раз сложившийся план, раз установленная цель сами по себе приобретают значение причины, направляют энергию в известном смысле, вступают в конкуренцию с естественными условиями и влияют на конечный результат. Эта активная роль целей не ограничена сферой сознательной деятельности. Бессознательный или полусознательный жизненный порыв (élan vital) есть также творческая сила, поскольку он является не простым отражением внешних факторов, а исходит от жизненного процесса, этого таинственного фактора самостоятельной индивидуальности. Где есть дух и есть жизнь, там находит себе применение категория цели.

С этой современной точки зрения наделавший столько



Стр. 157



шума экономический материализм есть искажение истины. 

В литературной последовательности он представляется противоположным полюсом идеалистического монизма, который провозгласил Гегель. Там все действительное вытекает из состояний Божественного разума; в марксовском материализме все духовные проявления общественной жизни производятся из эволюции экономического фактора, из прямых или производных изменений в формах производства. Государство, право, религия, даже наука возникают как надстройки над действительными силами капитализма и пролетарского сознания. В настоящее время, однако, мало осталось непримиримых приверженцев этой монистической доктрины. Даже с точки зрения чистой причинности нетрудно показать ее несостоятельность.

Конечно, условия хозяйственной деятельности имеют огромное влияние на весь склад жизни: бродячие промыслы, скотоводство, земледелие, торговый обмен, машинное производство — все это факторы первостепенной важности, и проще всего начинать с них при разборе тех или иных исторических положений или процессов. Но разве конечный результат зависит лишь от них? Разве на ход хозяйственной деятельности не имеет влияние характер и способности людей, которые призваны оперировать в той или другой обстановке? Китайцы подходят к своим земледельческим занятиям иначе, нежели русские; англичане ведут торговлю иначе, чем немцы. А разве в организации рабочих классов не играли важной роли взгляды на человеческую личность, на труд, на досуг? А как фальшиво звучат объяснения религиозных процессов в творениях марксистов. Характеристику кальвинизма у Энгельса, напр., трудно читать без улыбки: «Вероучение Кальвина соответствовало настроению передовой буржуазии того времени. Его учение о предопределении было религиозным выражением того факта, что в мире коммерческой конкуренции успех и неуспех зависят не от личной энергии или талантливости человека, а от обстоятельств, которыми он не управляет. Все равно, кто что хочет и кто как поступает, — решают неизвестные высшие силы. Это было особенно справедливо в революционную эпоху, когда все прежние торговые пути и центры были заменены новыми, когда открылась дорога в Индию и Америку и когда устои хозяйственных верований — ценность золота и серебра — пошатнулись и пришли в упадок». (Engels, Socialism: Utopian and Scientific, p. XXI). Главное же недомыслие экономического материализма состоит в игнорировании целесообразности как



Стр. 158



мерила ценности. Отсюда нелепое отрицание права как общественной необходимости и как науки. Раз все сводится в теории к фатальному влиянию экономических условий, правовые нормы не нужны или вредны: в лучшем случае они лишь облекают фактически сложившиеся отношения в более или менее прочные формы, в худшем случае они тормозят движение, создают преграды, которые приходится разбивать с затратой энергии, нужной для разрешения положительных задач. Эти абсурды дорого обходятся обществам, над которыми оперируют экономические материалисты. Но наука должна быть от них свободна.

В серьезной общественной науке достаточно установлена роль права как самого характерного проявления сознательной политики. В теории право есть проявление общественной воли: направляясь к тем или иным целям, оно подчиняет себе индивидуальные стремления. Так как дело идет в данном случае о постоянных правилах, а не об отдельных распоряжениях, то проявление законодательной власти обставляется обыкновенно особенными гарантиями обдуманности и предосторожности, каков бы ни был государственный строй, который их санкционирует. Об отклонениях в сторону произвольных актов деспотов и диктаторов нет надобности распространяться ввиду их насильственного характера. Правообразования, исходящие не от решений законодательной власти, а от юридических обычаев или от принципов, установленных профессиональной практикой и теорией, не составляют исключения по существу. И те, и другие направлены к замене индивидуального произвола определенными нормами, хотя процесс выработки этих норм имеет особенности: в одном случае норма возникает в результате целого ряда повторяющихся юридических актов, признанных общественным мнением справедливыми, т. е. отвечающими народному сознанию права. 

В другом случае правовая норма изъясняется юристами — судьями, юрисконсультами, учеными — из разрешения возникающих споров. Но во всех случаях право слагается и санкционируется с целью утверждения общественного порядка, соглашения интересов, предупреждения и разрешения столкновений. Таким образом, над правом господствует идея целесообразности, хотя, как все явления природы, оно несомненно может рассматриваться и с точки зрения причинности.

Довольно распространено мнение, что право ограничивается установлением форм, тогда как существо отношений зависит от сотрудничества личностей и от действия эко-



Стр. 159



номических условий. В этом духе написана, например, книга Штамлера «Хозяйство и право» (Wirtschaft und Recht). Такое резкое противоположение правовой формы и экономического содержания основано, однако, на недоразумении. Без сомнения, если люди заключают какой-нибудь договор или составляют завещание, то можно легко отличить формальные требования права и существо сделки или распоряжения. Но даже в этих простейших случаях право далеко не всегда ограничивается поверхностью отношений. Когда, например, императоры III века допустили оспаривание договоров ввиду грубого нарушения справедливости (laesio enormis), открылась возможность для судебной власти оценивать договоры по существу. Когда афинские присяжные или римские магистраты кассировали завещание, составленное с соблюдением всех формальностей, ввиду того, что завещатель пренебрег нравственным долгом по отношению к своим близким, то право шло гораздо дальше чисто формальной проверки. Вообще во всех проявлениях начала справедливости (aequitas) буквальное применение нормы отступало на задний план перед соображениями нравственности и общественного интереса. Притом были и есть целые сферы права, в которых законодатели и бытовая практика ставят себе определенно творческие цели в смысле направления отношений по тому или другому руслу. Возьмем, например, наследование по закону. В этой области мы встречаемся с двумя резко противоположными течениями — с политикой раздробления наследства ради создания мелкой собственности во французском и бельгийском праве и с объединением земли ради поддержки крепких хозяйств в норвежском и английском праве. В земельном, семейном, брачном праве это начало положительного вмешательства права в направление отношений сказывается вообще очень сильно. В уголовном праве то же начало лежит в основе теории наказания, раз последнее перестало быть простым выражением мести. Самые современные криминалисты задаются определенным вопросом о «целях наказания» (Zweck der Strafe у Листа). Одним словом, нигде категория «целесообразности» не выступает с такой ясностью и силой, как в праве. По этому самому ни в одной области оценка явлений по мерилу целесообразности не находит себе такого удобного применения, как в области права. Методическая разработка в этом направлении облегчается тем, что право по природе своей стремится к логической последовательности. Ни один судебный спор не может быть решен иначе, как путем подведения его



Стр. 160



под действие того или другого общего положения. Как бы ни были разнохарактерны по своему происхождению господствующие правовые принципы, сколько-нибудь культурное право по необходимости стремится выровнять их в систему. Неизбежные пробелы и противоречия устраняются так или иначе путем юридических конструкций, в которых главную роль играет опять-таки диалектика. 

Все это объясняет и облегчает своеобразную разработку правоведения в смысле систематизирования так называемого догматического материала. Но все это было бы мертвой схоластикой, если бы догматика оставалась в воздухе и не приводилась во всех своих частях к вопросу о целесообразности норм и доктрин. Гениальный Иеринг, так остроумно трактовавший задачи догматики, недаром посвятил две главные свои работы «Духу римского права» и «Целям в праве». Обе эти работы опираются на историческое изучение норм права, и именно поэтому они являются гораздо более существенным вкладом в социологическую теорию права, чем, напр., почтенная книга Эрлиха (Grundlagen der Soziologie des Rechts), которая разрабатывает, в сущности, лишь одну идею о зависимости закона от практики и обычаев данной среды.

Однако, задавшись целью исследовать целесообразность в общественной жизни, мы становимся лицом к лицу с задачей определить, в чем должна состоять эта целесообразность. Во всем объеме своем эта задача может быть разрешена лишь в связи с философским движением. Но в своем практическом применении к праву она представляется в значительно упрощенном виде. В главных чертах она сводится к характеристике того общественного типа, которому служит данная система права. Разрешение это было бы слишком простым и скудным, если бы тип этот можно было ограничить наблюдением над стадией или формой экономического процесса. Типичные черты правовых систем зависят не от одного преобладания земледелия или появления фабричного капитализма. Эти условия входят в комбинацию, но лишь как факторы. Их действие можно с пользою изучать в раздельности, если не забывать необходимости включить их в более обширное целое. В каждом соединении общественных элементов преобладает какая-нибудь форма ассоциации: свободно-договорный тип, или родовой союз, или городская община, или церковное правление, или социалистическое соединение. Каждый из этих типов в свою очередь разветвляется, варьируется, смотря по обстоятельствам, и переживает переходные и



Стр. 161



компромиссные формы. Но точка отправления и цель правовых норм в каждом из этих типов зависит от общего характера ассоциации, и сообразно с более или менее успешным проведением этих основных определений оценивается и значение той или иной правовой системы. Аристотель недаром сгруппировал свои формы государственного строя по признакам нормальности и искажения. Нормальны царская власть, олигархия и демократия, когда они достигают общего блага, понятого согласно их принципам. И в пределах каждой формы отклонения располагаются в известном порядке, начиная с незначительных отступлений и кончая формами вырождения. С подобной точки зрения можно проследить в правовых системах направляющее влияние начал ассоциации, положенных в их основу. Мы привыкли к свободно-договорному типу и иногда придаем его определениям собственности, юридических сделок, государственности чуть ли не безусловное значение. Но стоит только взглянуть на аналогичные определения в теократиях, в городских республиках, в племенах, составленных на родовом начале, чтобы убедиться, насколько эти нормы относительны и изменчивы.

Чтобы разобраться в этом многообразии, необходимо наблюдать, так сказать, ее господствующих высот, и всего лучше ориентироваться в этом отношении по типам общественных союзов. Каждый из этих типов представляет собой сложное целое, в котором комбинируются политические, экономические, моральные и религиозно-философские доктрины. Каждый подлежит поэтому анализу в своих элементах. Но в то же время каждый общественный тип обнаруживает жизненность как синтетическое целое. Только благодаря этому синтезу род, народ, церковь, индивидуалистическое государство, социалистическое государство способны устраивать человеческие отношения на началах права. И изучение этих жизненных целесообразностей представляется, несомненно, одной из наиболее интересных задач для историков и юристов.



Павел Виноградов.