|
Дионео. Литература ирландского возрождения
[Шкловский И.В.] Литература ирландского возрождения / Дионео. // Современные записки. 1921. Кн. VII. С. 209–236.
Ирландская литература начала ХХ века. Дж. М. Синдж и его пьесы.
Стр. 209
ЛИТЕРАТУРА ИРЛАНДСКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ.
Erin, o Erin! thus bright through the tears
Of a long night of bondage thy spirit appears.
(T. Moor).
I.
«Ирландия — великая нация, избранная судьбою поведать миру новое слово. Она должна поэтому иметь свою литературу, совершенно оригинальную и совершенно особенную от творчества других народов, в особенности же — народа английского. В литературе, как в политике, Ирландии подобает быть шин-фейн».
Таковы тезисы, выставляемые творцами ирландского литературного Возрождения, начавшегося в XX веке. Критики эпохи Возрождения пренебрежительно отворачиваются от таких типично ирландских писателей, как Свифт или Томас Мур, потому что они слишком были под английским влиянием. Надо, конечно, фанатически любить самобытность, чтобы оттолкнут Свифта, автора жгучих памфлетов в защиту Ирландии («Письма Суконщика, или Как улучшить положение народа в Ирландии»*) или Томаса Мура, автора чудесных «Ирландских мелодий», предсказавшего родине блестящую будущность:
Erin, o Erin! though long in the shade,
Thy star will shine out when the proudest shall fade.
(Эрин, о Эрин! Хотя звезда твоя была долго во мгле, она будет сиять, когда наиболее яркие звезды померкнут).
_______
*) Свифт настоятельно рекомендует лордам покупать ирландских детей.... для еды.
Стр. 210
Одним из проявлений Возрождения служит, между прочим, крайне интересный национальный ирландский театр, выдвинувший целую плеяду удивительно талантливых писателей, как Вильям Бетлер Йейтс, Падрэйк Колум, а в особенности Синдж, или Синг, как произносят его соотечественники. «Наше движение представляет собою возвращение к народу, — писал в 1902 году Йейтс в манифесте новой драмы. Драма из среднего и высшего общества (т.е. драма, навеянная английскими образцами) может подать только дурной пример ирландским крестьянам. Представление, которое доставит им наслаждение, должно изображать или их собственную жизнь, или тот мир поэзии, в котором каждый может узреть свой прообраз, ибо только в сфере вымысла человеческая природа освобождается от стеснительных условий действительности». В манифесте Йейтс наметил сферу возрожденной ирландской драмы: жизнь народа и легенды о национальных богатырях. «В народе лучше всего сохранилась та национальная жизнь, о которой говорят греческие легенды», — утверждал Йейтс *).
Ирландия — страна, где все население охотнее живет в мире призраков, чем действительности. За исключением трех-четырех больших городов, носящих более или менее интернациональный характер, все остальное в Ирландии крайне «локально». Надо себе представить около сотни домов, вытянувшихся вдоль большой дороги. Таков ирландский город. Самое большое здание в городе — старый монастырь, затем — «универсальная лавка». Над мэрией развивается шин-фейнерский флаг. В маленьком городе столько кабаков, что трудно даже понять, как они существуют. Город кончается полуразрушенным замком или таинственной крутой башней, широкой у основания и утончающейся к вершине. Эта таинственная башня, о времени сооружения и о назначении которой так упорно спорят местные археологи, по всей вероятности, построена еще до Р. X. и является памятником фаллического культа. Население городка оторвано от всего мира, но глубоко уверено, что весь мир, затаив дыхание, следит за местной жизнью, т. е. за борьбой партий. И когда в одном из таких городков недавно происходили парламентере выборы, священник уверял в местной крошечной газетке, что не только весь мир, но и все небожители заинтересованы исходом. За городком начинается бесконечное торфяное болото, на котором
––––––
*) Ernest A. Boyd, «Ireland’s Literary Renaissance», pp. 313—314.
Стр. 211
там и сям, как сидящие птицы, видны одинокие тюрьмы. Горизонт закрыт горами, обнаженными от леса во время многовековых гражданских войн. Ибо вся история Ирландии, начиная от мифологических времен, на которых любят останавливаться национальные поэты, историки и драматурги, — это беспрерывный рассказ о взаимном истреблении. В этих горах есть бесчисленные пещеры, в которых с незапамятных времен до настоящего момента укрываются все, которых «преследует закон». У обитателей ферм составилось в течение веков такое представление: «Раз человек спасается от закона, он герой, все равно, какое преступление числится за ним». На этом представлении построена одна из самых талантливых пьес Синджа «The Plaiboy of the Western World», о которой дальше. В этих горах — бесчисленное множество диких ущелий. И когда дует ветер с Атлантического океана или с Ирландского моря, ущелья наполняются таким гулом, гомоном и воем, что испуганные крестьяне крестятся в ужасе. Даже летом по полям и по горам стелются клубы тумана. Осенью же и зимою весь остров окутан седым облаком, в котором каждый предмет принимает фантастические и страшные очертания. Можно представить себе, какие призраки вырисовываются тогда в горах, стонущих от осеннего ветра! На всем земном шаре, даже в Гаити, нет такого суеверного населения, как эти обитатели торфяных болот и гор. Каждый ручей, каждая пещера, каждое ущелье имеет своих призрачных обитателей, то добрых и ласковых, то злых и жестоких. Этих фей и духов видел не только каждый крестьянин, но и каждый обыватель маленького городка. Ни у одного народа нет столько рассказов про чудинок и нежить, как у ирландцев. Деревенское духовенство, вышедшее из народа, верит в нежить, как и их прихожане, но считает фей нечистыми духами, проклятыми св. Патриком. И как будто бы этой местной нежити еще мало! Пылкое воображение поэтов Возрождения плодит ее еще больше. Один из самых оригинальных и талантливых писателей Возрождения лорд Денсени, кажется, совершенно неизвестный за пределами Ирландии, посвятил все свое огромное дарование созданию новой мифологии*). Если настоящее представляется населению в фан-
––––––
*) Таковы книги лорда Денсени «The Gods of Pagana» (1905 г.), «Time and the Gods» (1906), «The Sword of Welleran» (1908), «A Dreamer`s Tales» (1910), «The Book of Wonder» (1912), «The Last Book of Wonder» (1916). Прямо удивительно, что такие прелестные фантастические вещи ускользнули от внимания переводчиков.
Стр. 212
тастическом освещении или значительная часть всего действительного для ирландца лежит за пределами четвертого измерения, то можно себе представить, как ирландцы созерцают далекое прошлое! Ирландские писатели охотнее всего работают над драмами и историческими произведениями. Туман, скрывающий действительность и меняющий ее очертания, густыми клубами врывается в ирландскую историю; получается нечто изумительное. Ирландские историки принимают все легенды за неоспоримые летописи и всех богатырей этих легенд — за исторических деятелей. Величайший ирландский историк Стэндиш О’Грэди поэтому доподлинно знает, что первое вторжение в Ирландию под предводительством Партолана произошло в 2520 году от сотворения мира; что потом, в 2850 году от сотворения мира, явились скифы под предводительством Немеда, а в 3500 году из той же Скифии прибыли «милезианцы». Они строили великолепные города и дворцы с золотыми дверями и бронзовыми перегородками. Разве об этом не говорится в старинном сборнике легенд под названием «Та’in BoCualnge»?*) Страбон, правда, описывает современных ему ирландцев как дикарей, брака не признающих и не брезгующих человечиной. Римский историк Гай Юлий Солин, живший в третьем веке нашей эры, описывает, как ирландцы после боя пьют кровь врагов из черепов убитых и мажутся потом этой кровью. Все это, конечно, свидетельствует не об особенно высокой культуре; но ирландские историки на основании легенд лучше знают и рисуют необыкновенный расцвет культуры уже за 4 века до Р. Хр. Легендарные герои, как Конибар, Куулин, Фин, Фергус, а в особенности прекрасная Дейрдра, выступают постоянно в ирландских национальных драмах. Таким же образом у нас, на заре новой, послепетровской русской литературы русские драматурги выбирали сюжеты, как «Владимир и Ярополк», «Рослав», «Вадим», «Семира», «Хорев», «Синав и Трувор» и т. д. Современники Екатерины II бешено аплодировали, слыша от героя, идущего на смертный бой, стихи вроде следующих:
«Напомни Россам, как я долг хранить умел;
Что польза их виной моих всех славных дел.
Блажен и всех желаний тем достигну,
Коль смертию моей их ревности подвигну
Стремиться доступать бессмертия венца.
–––––––
*) Т. е. «Хроника красной коровы». Мифический король был так заинтересован рассказами, что пожертвовал шкуру своей любимой красной коровы для записи этих рассказов.
Стр. 213
Таким же образом обитатели крошечного ирландского городка вроде Трали, Атлона или Балимо яростно аплодируют, когда бродячий трагик, изображающий богатыря Куулина, так разгорячавшегося в бою, что снег вокруг него таял на тридцать шагов, произносит монолог об обязанности всех сражаться «с завоевателями». У нас все Хоревы и Семиры были оставлены, когда театр обратился к действительности. В Ирландии, когда началась эпоха Возрождения, драматурги обратились к действительности, точнее, к крестьянам, но легендарные богатыри тоже не были забыты.
Я скажу еще несколько слов о языке, на котором пишут теперь ирландские авторы. Провозвестники шин-фейнизма как откровение возвестили давно уже опровергнутую в науке теорию Вильгельма Гумбольдта о языке. Теория эта, как известно, сводится к следующему. Язык человека и его умственная жизнь — одно и то же. Что находится в умственной жизни человека, все выражается его языком; чего нет в его языке, того нет в его умственной жизни. Вся звуковая деятельность органов человеческой речи тождественна с его мышлением. Индивидуальность и язык народа совершенно совпадают. Человек уже родится способным мыслить только посредством того языка, который тожествен с его индивидуальностью. Он может мыслить только на языке своих родителей. Никакой другой язык не может сделаться выражением его умственной деятельности. Народ, забывший свой язык, не может уже удовлетворительно выражать свои понятия. «Он теряет свою душу», как мистически выражали ту же мысль Гумбольдта ирландские писатели.
Ирландцы когда то говорили по-гэльски. Теперь почти все они говорят по-английски. Гэльский язык сохранился среди ирландских крестьян только самых глухих графств. Отсюда, конечно, вывод: «чтобы ирландский народ обрел снова душу и чтобы он мог думать вполне по-своему, надо, чтобы все начали говорить и писать на языке древних бардов». Несмотря, однако, на все старания националистов, гэльского языка не удалось возродить. Советы графств сделали этот язык обязательным в школах, и некоторые писатели достигали после великих трудов возможности писать на архаическом, страшно трудном языке; но беда заключалась в том, что некому было читать поэмы и драмы, написанные по-гэльски, и писатели эпохи Возрождения вынуждены были возвратиться к единственному языку,
Стр. 214
понятному населению, т. е. к английскому. Они выбирали только не тот литературный язык, на котором говорят и пишут в Оксфорде и Кембридже, а говор ирландских крестьян в западных графствах. Ирландские писатели уверяли, что английский язык от примеси газетных оборотов «изношен, как старый сюртук».
К старым, родным легендам советовал ирландцам обратиться еще Мур.
Let Erin remember the days of old,
Ere her faithless sons betray’d her;
When Malachi wore the collar of gold,
Which he won from her proud invader;
When her Kings, with standard of green unfurl’d
Led the Red Branch Knights to danger;
Ere the emerald gem of the western world
Was set in the crown of a stranger.
(Пусть Эрин вспомнит старые дни, когда вероломные сыны еще не изменили ему; когда Малаки*) носили еще золотое ожерелье, отнятое ими у гордого завоевателя; когда короли Эрина, предшествуемые развевающимся зеленым знаменем, вели рыцарей красной ветви**) на опасные подвиги; те дни, когда драгоценный изумруд Запада (т. е. Зеленый Эрин) не был еще в чужой короне».
II.
Итак, один из наиболее выдающихся писателей эпохи ирландского Возрождения Йейтс доказывает необходимость выведения на сцену ирландских героев легендарного периода. Затем, согласно требованию критики, национальная драма должна обратиться к жизни крестьян. «Наша жизнь — особая, чем жизнь остального мира, — говорят ирландские публицисты. — Лучшими выразителями национальных идеалов были наши народные герои (т. е. герои легенд). Национальные идеалы лучше всего сохранились в крестьянстве. И мне припоминаются слова Аполлона Григорьева: «Наша жизнь — совсем иная жизнь, хотя не менее человеческая,
________________
*) Король одной из ирландских провинций, царствовавший в Х веке. Речь идет об ожерелье, отнятом у датчан, пытавшихся завоевать Ирландию.
**) Цикл героических подвигов совершен, согласно ирландским сагам, дружиной короля Коннора — Куреде на крайобе руад, т. е. богатырями ордена Красной ветви.
Стр. 215
шла и идет по иным законам, чем западная». И отсюда вытекала оценка значения народных пьес Островского: «Одно художество только, силами ему данными, выводит образы, на которых лежит яркое клеймо нашей народной особенности в том виде, как она уцелела; художеству же будет, по всей вероятности, принадлежать и честь примирения нашего настоящего с нашим прошедшим, проведение между тем и другим ясной для всех органической связи».*) Это «примирение настоящего с прошедшим и проведение между тем и другим ясной органической связи» делают современные ирландские драматурги, обращаясь исключительно в своих произведениях к героическому периоду истории и к совершенной крестьянской жизни.
Крестьяне выводились в литературах разных народов и в разные периоды по-разному. Сперва поэты и драматурги изображали счастливых пейзан, ведущих идиллическую жизнь на лоне природы с овечками и барашками. Такая литература зарождается всюду, где культура достигает такого развития, что, с одной стороны, есть немногие, не знающие, что делать со своими богатствами, а с другой — забытое бессловесное человеческое стадо. Буколическая литература процветала в Греции, а в особенности — в императорском Риме. Она возродилась в Западной Европе, как только она оправилась от десятивекового варварства. Пышным цветом она зацвела во Франции и в середине XVIII века. Тогда к «крестьянским» рассказам примешивался обыкновенно острый соус скабрезности. Примером могут служить романы Ретиф де ла Бретоня и французская переделка пасторали Лонгуса «Дафнис и Хлоя». У нас подражатели этой литературе сперва призывали Анакреона полюбоваться на российских крестьянских девиц, пляшущих «бычка» в уборе из «златых лент» и «жемчугов драгих» под звуки свирели. Затем явились «оперы» из народной жизни, в которых выводились мужички в шелковых красных рубашках и в шляпах с павлиньими перьями. Мужичок этот и голосом, и ногами выражал, что он всем доволен. И сидевшие в ложах и партере разряженные владельцы душ, видя на сцене этого довольного мужичка, танцевавшего от избытка счастья, приходили в патриотический восторг:
Неужели молчать славянину,
Неужели жалеть кулака,
________________
*) А. Григорьев. «Развитие идеи народности в нашей литературе».
Стр. 216
Как Бернарди затянет «Лучину»,
Как пойдет Петипа трепака?
Затем пришла новая манера изображения крестьян. Очень талантливая французская писательница, являвшаяся тогда властительницей дум, дала целый ряд романов из крестьянской жизни, «французских георгик», по выражению Жирардена: «Fragςois le Champs», «Mare au diable», «Petite Fadette» и «Maitres Sonneurs». И эти крестьянские романы сейчас же нашли подражателей у нас. Изображать, как Жорж Занд, наивную, простую, полную поэзии жизнь крестьян у нас, при наличности крепостного права, было невозможно. Вот почему сперва явились жалостливые рассказы, из которых вытекало: «Крестьяне — такие чудесные люди, но смотрите, как они страдают при наличности такого института, как крепостное право». Когда крепостное право отошло в область истории, сделалось, конечно, бесполезно ставить вопрос о крестьянах так, как это делали у нас последователи Жорж Занд. И вот на смену повествованиям о несчастном Антоне Горемыке явились романы, авторы которых желали доказать, что крестьяне во всем лучше интеллигенции, что именно они являются носителями настоящей правды, забытой остальными классами. Явилась беллетристика, в которой выступали величавые Микулы Селяниновичи, Сократы, деревенские Лассали (например, «Хроника села Смурова» Вологдина). И когда наступила революция, когда в городах и деревнях повторились страшные сцены, о которых говорят летописцы 1606—1613 г.г.*) —
______________
*) «Крестьяне громившие все и всех, забирали что могли, — читаем мы у Авраама Галицына. — Иде же не пожгут домов или не мощно взяти множества ради домовных потреб, то все колюще мелко и в воду мещуще; входы же и затворы всякие рассекающе, дабы никому же не жительствовати». Это описание погрома в 1611, а не в 1918 году. Вот еще описание, которое, будь оно не по-славянски, могло бы относиться к XX веку. «Овех з башен высоких градных дому метаху; инех же з брегов крутых во глубину реки с камением верзаху; инех же... из самопалов разстреляюще; инех же голени наполы преломляху; и инех же чад от сощу и от пазуху матерню отторгающе, о землю, и о пороги, и о камение, и о углы разбиваху... Красивых же жен и девиц на мног блуд отдаяху, и в таковом безмерном сквернении нечисти умираху... Не бе бо места сокрытию... Не могуще бо благороднии сынове зрети рождьших их ложесне от лона на лоно у блудных беззаконников претерзаемых, такоже и братия за сестры своих ради красоты и нерушимого девчества». Народ так же мало щадил церкви, как и честь женщины. «Святые местные иконы и царские две-
Стр. 217
раздались скорбные или негодующие голоса: «Где же прекраснодушные крестьяне, про которых говорили нам беллетристы? Где «золотые сердца»? Где «Микулы Селяниновичи?» Где «деревенские Лассали»?
Fratzenbilder nur und sieche Schatten
Seh’ ich auf dieser Erde.
И мы наблюдаем теперь ярую ненависть к крестьянам не только в стаде так называемых зубров. Ненавистники и разочаровавшиеся забыли, что в нашей литературе не все беллетристы изображали крестьян, как делали это Златовратский и Вологдин. У нас была целая плеяда беллетристов, как Писемский, Николай Успенский, Решетников, Левитов, Слепцов, Глеб Успенский, Чехов, Бунин и др., изображавших крестьян совсем в ином свете, чем Златовратский и Вологдин. Н. Г. Чернышевский решительно стал на сторону ранних представителей этой плеяды. Те, которые долго были рабами, не могут не сохранить всех свойств рабов, — доказывал знаменитый публицист*).
_______________________
ри и начальныя святыя образы Божия... подстилающе под скверныя постели и на тех блуд содевающа... иныя же святыя иконы колюще, и вариво и печиво строяще». (Сказание Авраама Палицына. «Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени». С. Петербург. 1909, стр. 514—516. Сборник этот составляет XIII том Русской исторической библиотеки, изданный Имп. Археогр. Комиссией.
*) «Народ являлся в изображении некоторых беллетристов «в виде Акакия Акакиевича, о котором можно только сожалеть, который может получать себе пользу только от нашего сострадания, — иронизировал Н. Г. Чернышевский. — И вот писали о народе точно так, как написал Гоголь об Акакии Акакиевиче. Ни одного слова жестокого или порицающего. Все недостатки прячутся, затушевываются, замазываются. Налегается только на то, что он несчастен, несчастен, несчастен. Посмотрите, как он кроток и безответен, как безропотно переносит он обиды и страдания! Как он должен отказывать себе во всем, на что имеет право человек! Какие у него скромные желания! Какие ничтожные пособия были бы достаточны, чтобы удовлетворить и осчастливить это разбитое существо, с таким благоговением смотрящее на нас, столь готовое проникаться беспредельною признательностью к нам за малейшую помощь!.. Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — все это насквозь пропитано запахом «шинели Акакия Акакиевича». Прекрасно и благородно, в особенности —благородно до чрезвычайности. Только какая же польза из этого — народу»?
Н. Г. Чернышевский, «Полное собрание сочинений», т. VIII, стр. 242.
Стр. 218
Затем история литературы знает еще одно отношение беллетристов к крестьянам. В силу определенной, предвзятой доктрины беллетристы изображают крестьян такими жестокими, такими хитрыми мошенниками, каких и свет еще не видал. У крестьян есть только одна страсть — страсть стяжания, проявляющаяся, в особенности, в стремлении добыть землю. Они — представители «первоначальной стадии накопления капитала». Взгляд этот зародился в той самой стране, где появились крестьянские «Георгики» Жорж Занд. Я напомню читателям крестьян Золя (в «La Terre») и Ги де Мопассана. Из Франции этот взгляд перешел к нам одновременно с прибытием из Германии марксизма. «Консервативных стяжателей» землепашцев начали противопоставлять революционным рабочим, наделенным всеми теми добродетелями, которые Вологдин и Златовратский некогда усматривали у крестьян. Горький противопоставлял доблестному вору Челкашу жадность и тупость крестьян.
Ирландское народничество прошло все намеченные фазисы, кроме последнего. Реалистическое отношение к действительности выдвинуло теперь талантливого автора драм из крестьянской жизни Падрэйка Колума. Первая драма его «The Land» (Земля) построена на тяге молодого и сильного крестьянского поколения в Соединенные Штаты. «Отцы» боролись с начала семидесятых годов за землю. Они вынесли в начале восьмидесятых годов такие конвульсивные потрясения, как «Земельная Лига». «Отцы», борясь за землю, жгли помещиков, стреляли в них из-за угла, калечили помещичий скот и шли за это в тюрьму, на каторгу или на виселицу. И вот «отцы» получили землю. Теперь уже нет помещика, который мог бы выгнать фермера за невзнос арендной платы. «Evictions», составлявшие когда-то предмет страстных дебатов в парламенте, порождавшие не только жестокие преступления, но также ряд романов, драм и стихотворений, — отошли в область истории, как у нас крепостное право. «Отцы» получили полностью тот приз, из-за которого шла борьба. Казалось бы, им только и наслаждаться теперь; но «отцы» убеждаются, что дети совершенно равнодушны к клочку болота или луга, из-за которого шла в продолжение десятилетий такая упорная борьба. «Дети» стремятся на простор, в Соединенные Штаты, где возможен неизмеримо более широкий размах, чем в тесной Ирландии. На борьбе молодого Матта Косгара с отцом построена драма «The Land». «Отцы» создали свой уклад сельской жизни, против которого бунтуют «дети». В драме сталкиваются
Стр. 219
одинаково сильные воли старшего и младшего крестьянских поколений. За драмой «The Land», поставленной в 1905 году, последовала другая, тоже из крестьянской жизни, «The Fiddler’s House». Опять столкновение отцов с детьми, и опять же оно обусловливается властью земли. Но только в этой драме «земле» подчинены дети. Отец, Кон Хурикэн, по мнению дочери Анны и всех соседей, бродяга, лежебока, бегущий от «земли». Он — деревенский скрипач и, по-видимому, с громадным талантом. Когда Анну грызет «земельный голод», отец уходит со скрипкой в горы, чтобы там играть свои импровизации. «Земляные люди» питают не только глубокое презрение, но и недоверие к человеку, не чувствующему зова вспаханного поля. Кон Хурикэн — один из самых привлекательных типов в современной ирландской литературе. Перед нами — один из тех неведомых поэтов, которые когда-то складывали удивительные легенды и песни, составляющие теперь справедливую гордость ирландцев. Третья крестьянская драма Падрэйка Колума «Thomas Muskerry» вышла в 1910 году. Опять столкновения отцов с детьми, и снова молодое поколение сильно страдает от сравнения со старым. Томас Мескери — богатый фермер, переселившийся в город*). Семья из «крестьянской» становится «буржуазной». Из деревни она принесла с собою только жадность к деньгам и преклонение перед ними. Семья обирает старого Томаса Мескери и спокойно бросает его на произвол судьбы. В своих критических опытах, вышедших в 1916 году, Падрэйк Колум доказывает, что обязанность драматурга заключается не в том, чтобы разрешать социальные вопросы. Он не должен даже их ставить. Роль драматурга — «создавать положения», как выражается автор. «Характер действующего лица, понимаемый как психологический синтез, является уже второй задачей драматурга». Ирландские критики, по-видимому, вполне согласны с этим спорным тезисом. Они находят, что в трех пьесах своих Падрэйк Колум создал такие положения, из которых вытекает драматизм современной крестьянской жизни в Ирландии.**)
____________________________
*) Ирландский «город», за очень немногими исключениями, как помнит читатель, представляет собою деревню в 1000—1200 жителей.
**) См., например, «Ireland’s Literary Renaissance» Бойда, стр. 342.
Стр. 220
III.
В 1905 году выступает в Ирландии драматический писатель с громадным талантом, представляющий собою самую яркую звезду Возрождения. Я говорю о Д. М. Синдже (или Синге, как выговаривают ирландцы). Его пьесы — или «крестьянские», или «героические». В этом отношении Синдж следует тезису, выставленному Йейтсом и принятому как аксиома всеми современными драматургами Возрождения. В то же время слово «тенденциозность» совершенно неприменимо к Синджу. «Драма, подобно музыкальной симфонии, ничему не учит и ничего не доказывает, — говорит Синдж в предисловии к своей драме «The Playboy of the Western World», о которой дальше. — Серьезность драмы зависит от количества пищи, которую она дает нашему воображению. Эта пища очень трудно поддается определению», — прибавляет автор. Синдж родился в 1871 году и умер в 1909 г. Ирландские современные писатели — большие домоседы. Никто из них не выезжал за пределы острова. Почти никто из них не знает иностранных языков. С иностранной литературой поэтому они почти незнакомы. Их литературное образование главным образом ограничивается изучением гэльских летописей, легенд и песен старинных бардов. Старая гэльская литература огромна и занимает около 1250 листов убористой печати. Где тут уж думать о писателях другой земли! Преодолев всю эту литературу, ирландский писатель действительно укрепляется в вере, что родина его «шин-фейн», т. е. «сама по себе» и что она представляет собою центр умственной жизни всей вселенной. Синдж является исключением. После окончания Дублинского университета Синдж «странствовал по всему свету», как выражаются ирландские критики, т. е. он жил довольно долго в Германии и во Франции, выучился немецкому и французскому языкам да познакомился с современной литературой на них, в особенности с Метерлинком. Таким образом, Синдж сделал поразительное для ирландского националиста открытие: свет не только в окошке. Автор оставил шесть драм, из которых две переведены чуть ли не на все европейские языки. Познакомимся со всеми этими произведениями. Первая драма — «Родник Святых» («The Well of the Saints») появилась в 1905 году. Действие происходит два века тому назад. Босоногий святой паломник обходит Ирландию из церкви в церковь. Он побывал на неведомом острове, где у чудесного родника
Стр. 221
покоится прах четырех святых. Из родника паломник зачерпнул в тыкву живую воду и с нею прибыл в Ирландию. Действие открывается на росстанях у церкви, стоящей на окраине одной из деревень графства Уикло в провинции Ленстер. На росстанях сидят слепые нищие, Мартын и Мэри, муж и жена. Они уселись так, чтобы их видели все крестьяне, идущие на ярмарку. Слух слепцов так изощрен, что они различают тончайшие звуки и узнают по ним, что происходит в нагретой от летнего солнца округе. Они могут сказать, что кузнец Тимми сердится у своего горна, что Молли Байрн слоняется без дела по дороге и т. д. От прохожих Мартын и Мэри узнают про святого паломника, прибывшего с чудесной водой, чтобы исцелять слепых. Нищие сперва не верят. Впрочем, зачем им зрение! Они знают много чудес, про которые зрячие не имеют представления. Затем у слепцов есть права, которых нет у имеющих глаза: право, например, сидеть у росстаней. Мало-помалу у нищенки является желание прозреть, сопровождаемое благоговением: к ней подойдет настоящий святой. У Мартына тоже зарождается желание прозреть, чтобы увидеть жену, которую представляет себе как самую красивую женщину во всех западных графствах. И святой исцеляет слепых. Мартын восклицает за сценой, что он видит стены церкви — папоротник, растущий на них, святого и широкий простор неба. Он вбегает, почти обезумевший от счастья. На месте Мэри сидит молодая красивая девушка Молли Байрн, которую Мартын принимает за свою жену. Молли молчит и дурачится, наконец, смеется, и Мартын тогда узнает, что это не его жена. Он бежит от одной красивой девушки к другой: не это ли Мэри? Наконец он узнает по голосу жену, тоже исцеленную и выходящую из церкви. Некрасивые нищие с грубыми обветренными лицами со страхом смотрят друг на друга. Слепцами каждый из них представлял другого прекрасным, как героя старинных легенд. В дверях церкви появляется святой.
— Дайте мне ударить ее хорошенько, и я буду доволен до конца жизни! — кричит Мартын. Святой корит прозревших слепцов. Он советует каждому из них созерцать не жалкий лик другого, но величие Божье. Затем он уходит, ибо слышит, что глухая, да двое безумных, да еще слепое дитя ждут исцеления.
Во втором действии мы видим Мартына, работающего в кузнице у Тимми. Мартын уверен, что надрывается от
Стр. 222
усердия, а между тем он получает меньше, чем когда был слепым нищим и сидел у росстаней. Мартын совершенно недоволен тем, что прозрел. Он находит, что мир отвратителен, а жена его — уродина. Когда он был слеп, он представлял себе все, как сам хотел. Тогда он весь мир и себя в том числе считал чудом. Мартын приходит к заключению, что, собственно говоря, видят что-нибудь только те, которые раньше были слепыми. Мартын пытается сманить у кузнеца Тимми его возлюбленную Молли Байрн, так как — мыслит нищий — только он, прозревший, может понять красоту девушки, а уж ни в коем случае не парень, зрячий от рождения, т. е. привыкший ко всему уродливому. Сперва Молли забавляют ухаживания Мартына. Его слова о прозревших слепцах, понимающих красоту, отчасти гипнотизируют ее. Затем Молли со смехом выводит Мартына на чистую воду перед кузнецом Тимми и Мэри. Разъяренные супруги сперва обмениваются бранью, а потом готовы пустить в ход кулаки. Вдруг Мартын спрашивает: отчего все так потемнело? Отчего он видит все неясно? Вместо ответа Мэри ударяет мужа мешком по лицу и уходит. Тимми и Молли удаляются в кузницу, а Мартын, поминая всех чертей ада, ощупью пробирается вперед. Он снова ослеп. Когда начинается третье действие, Мартын и Мэри снова сидят у росстаней. Мэри тоже ослепла. На дворе ранняя весна. Слепцы улавливают чуть слышные звуки, которыми наполнен воздух, и угадывают по ним, что происходит в ликующем мире. Мартын приходит к заключению, что зрение — «странная штука», созданная, чтобы расстроить человека. Слепцы уже не могут, как раньше, считать друг друга прекрасными, но они утешаются другим. Волосы Мэри, отражение которых она видела в ручье, скоро побелеют совершенно, и тогда, с седыми космами, лицо ее «станет чудным». Мартын должен отрастить себе длинную бороду, и, когда она побелеет, он тоже будет великолепен... Скоро наступят очень теплые дни. Воздух насытится запахом сена и цветов. Тогда будет так хорошо прислушиваться к блеянию ягнят и к клохтанию кур в далекой деревне! И вот до них доносятся слабые звуки колокольчика. То снова приближается святой паломник. Нищие забираются в кусты живой изгороди. Опять прозреть? Нет! Зачем им тогда красивые седые волосы, если прозревшие будут видеть, как грязнятся их кудри во время дождя?
Со святым приближаются Тимми и Молли, идущие в цер-
Стр. 223
ковь, чтобы венчаться. Святой предлагает снова исцелить Мартына и Молли. Они тогда будут зрячи до конца жизни.
— Ступайте своей дорогой, святой отец! — тоскливо кричит Мартын. — Мы вас совсем не звали.
— Я не говорю о покаянии, — произносит святой. — Я не буду налагать на вас пост, ибо Господь, отняв у вас вторично зрение, уже дал вам великий урок. У вас поэтому нет основания бояться меня. Станьте на колени, и я возвращу вам зрение.
«Мартын (встревожился еще больше). Мы не просим, чтобы нам возвратили зрение. Идите своей дорогой, святой отец! Поститесь, молитесь, делайте все что хотите, но оставьте нас здесь, у росстаней. Нам хорошо тут. Мы не хотим видеть!
Святой (обратился к толпе). Сошел ли он с ума, что не хочет исцеления? Он не желает жить, как другие, работать и любоваться на Божьи чудеса.
Мартын. Тех чудес, которые я видел за короткое время, хватит мне на всю жизнь».
Святой приходит к заключению, что с такими глупцами не стоит и говорить. Мэри, однако, после некоторого колебания желает прозреть. Тогда Мартын заявляет, что, в таком случае, и он хочет исцеления. Он становится на колени, но, как только святой приближается к Мартыну и протягивает тыкву с живой водой, нищий выбивает ее из рук. Тыква катится через сцену, и живая вода разливается. Нищий рассуждает, что, если кузнец Тимми имеет право работать не покладая рук; если святой имеет монополию поститься, молиться и говорить проповеди, то никто также не должен препятствовать ему, Мартыну, быть слепым, слушать, как нежный ветерок весною шелестит клейкими листочками деревьев, наслаждаться солнцем и не видеть серых дней, святых паломников да грязных ног, топчущих наш мир. Зрячие не понимают всего того, что творится вокруг них. С этим святой соглашается. Он благословляет слепую чету, решившую удалиться в «южные города». Затем кузнец Тимми, невеста его Молли Байрн, святой и народ уходят в церковь. Вот все содержание пьесы.
Припоминаются горькие слова Гейне:
Sohn der Thorheit! träume immer,
When dir’s Herz im Busen schwillt;
Doch im Leben suche nimmer
Deines Traumes Ebenbild!
Стр. 224
Не надо прозрения! Мир мечты неизмеримо прекраснее того, который существует в действительности. Эта философия очень убедительна, в особенности — в ирландских болотах, над которыми струятся седые клубы тумана, скрывающие действительность.
По сжатому пересказу может показаться, что пьеса Синджа представляет собою только символ, как «Слепцы» Метерлинка, напр.; но это не так. Все действующие лица очерчены сжато, но ярко, несколькими словами. Характеры выступают перед нами отчетливо и выпукло. И, изображая их, Синдж реалист. Святой, например, очень хороший праведник, но без того, что англичане называют sense of humour. Мэри Байрн — прекрасна, как играющий и сверкающий на солнце ручеек, но ее натура — мелка так же, как ручеек. Кузнец Тимми — здоровяк, у него доброе сердце; но он слеп во многих отношениях в сравнении со слепцом Мартыном. Характеры двух слепцов совершенно различны. Они и говорят по-разному. Тут я должен сказать несколько слов вообще о языке Синджа. Драматург выбрал диалект ирландских крестьян западных графств провинции Ленстера. Целью автора было избавиться от «газетного жаргона», так как в Англии литературный язык совершенно оторвался от того языка, на котором говорит народ. Говор нелитературный стал в Англии «подлым языком». Английский язык обогащается постоянно тусклыми новыми словами и формулами, выкованными в конторах, банках, мастерских и газетных редакциях; но этот язык не может уже более обогащаться живыми народными выражениями, как русский литературный язык у нас (до большевиков, которые оподлили язык разными «спецами» и «совнаркомами») или английский язык во время Шекспира. Синджу действительно удалось придать диалекту, на котором он пишет, силу, живость и ритмичность. Этот диалект, по всей вероятности, крайне затруднит переводчиков. Переводчик должен очень хорошо знать свой родной язык, чтобы передать ритм языка Синджа.
IV.
За «Родником Святых» последовала в том же 1905 году пьеса «Во мраке долины» («In the Shadow of the Glen»). Она имела громадный успех, но вызвала в то же время яростную бурю в шин-фейнерских газетах. Как «народники» шин-фейнеры находили, что крестьян надо изображать
Стр. 225
«лучезарно», «богоносцами» — согласно формулам, принятым во всех странах. Действующие лица пьесы «Во мраке долины» очень интересны, но, конечно, портреты их не годятся для украшения нравоучительных детских книжек.
Действие происходит в том же графстве Уикло, где Мартын и Мэри сидели у росстаней. В крайнем коттедже деревни, спрятанной на дне длинной долины, лежит на постели под простыней мертвое тело. Умер старый хозяин. Молодая вдова его нервно ходит по комнате, передвигает зачем-то мебель, зажигает свечи и поминутно робко бросает взгляд на постель. Раздается стук в двери. Молодая женщина хватает чулок с деньгами, лежащий на столе, и поспешно прячет в карман. Затем она открывает двери. На дворе темная ночь и льет проливной дождь. Входит молодой бродяга, один из тех «tramps», которые никак не могут приспособиться к цивилизации и к трудовой жизни. Эти «tramps» представляют собою как бы обломок другой, доисторической бродячей расы, не знавшей земледелия. Бродяга, стоя на пороге, косится на постель. Он не решается последовать приглашению хозяйки и тронуть тело, дабы убедиться, что оно остыло. «Tramps», как все дикари, боится мертвецов. Бродяга, однако, входит в комнату и садится за стол. Хозяйка дает ему стакан виски и трубку покойника. Темная ночь и холодный ветер, дующий со стороны гор, давят молодых людей. Молодая вдова говорит только о старике, который был всегда холоден, днем и ночью, с тех пор, как Нора (так зовут вдову) знала его. Потом она говорит про Пэтча Даси. То был славный парень, ласковый с нею; но ему раз ночью пришлось выскочить из окна коттеджа в одной сорочке и бежать в горы. Там он умер, и его тело расклевали вороны. Теперь тут есть другой молодой человек, фермер. Он живет по соседству. Нора должна пойти к нему, чтобы он отправился в деревню и возвестил там о смерти старика. Когда дверь закрылась за Норой, бродяга уселся, чтобы починить свой сюртук. И вдруг край простыни осторожно поднимается. Оттуда высовывается голова «мертвеца» Дэна Берка. Бродяга падает в страхе со стула и начинает читать молитву, заклиная «покойника». И тут где-то далеко в темноте раздается резкий свист. Дэн Берк, как Задиг у Вольтера, желал только испытать жену. Он поднимается, садится в постели и яростно начинает обличать Нору. Это не мужняя жена, а потаскуха.
Успокоившийся бродяга предлагает «покойнику» выпить водки. По просьбе Дэна Берка бродяга дает ему суковатую
Стр. 226
палку, стоящую у шкафа. Когда снаружи раздается голос, покойник быстро прячется под простыню, забрав с собою палку. Вошли Нора и молодой пастух Майкель Дара. Они усаживаются пить чай. Нора говорит о славном парне Пэтче Дарси, убежавшим в одной рубашке в горы и погибшем там, о своей уединенной жизни. Всегда днем и ночью перед нею суровый, холодный старик. Когда она глядит из окна или с порога дверей, то видит только туман, стелющийся по болоту, опять туман и опять болото. Она слышит только, как воет ветер в обломанных деревьях, и как ревет вздувшийся от дождей поток. О, она не будет жаловаться так, когда выйдет за молодого человека. И когда спустится туман, их не будут давить мысли, от которых обоим становится страшно. Молодой пастух Майкель Дара находит, что коттедж стоит очень уединенно, но они утешаются при мысли о деньгах, оставленных стариком. Майкель нежно обнимает Нору, когда та вынимает деньги из чулка, складывает их кучками и считает. И вот Дэн Берк поднимается из-под простыни. Он, очевидно, готовит какой-то сюрприз, но чихает неожиданно; Майкель бросается к дверям, но старик успевает заступить ему дорогу.
— Он живой или мертвый? — спрашивает Нора у бродяги. Дэн Берк велит жене уходить и собирается прибить ее; за Нору заступается бродяга. Майкель успевает шмыгнуть в двери, крикнув, что его ждут там внизу, в кабачке. Нора запальчиво отвечает старику и высказывает ему, как тяжела и бесцветна была ее жизнь. Молодой женщине становится жаль себя, и она принимается плакать. И тогда выступает бродяга, начинающий восхвалять привольную жизнь в полях и на большой дороге. У первобытного человека, конечно, первая мысль — о еде. Бродяга и начинает с того, что умный и ловкий человек всегда найдет, чем перекусить.
«Бродяга (стоит на пороге). — Идем со мною, хозяйка. Ты услышишь не одну только мою глупую болтовню.*) Ты узнаешь, как выкликают цапли над глубокими озерами, как курлыкают куропатки, как заливается ночью сова и как в погожий теплый день звенят жаворонки и поют дрозды. От них не услышишь безотрадных напоминаний, что ты состаришься, как юродивая Пегги Кавана, облысеешь,
______________________
*) Синдж употребляет забытое, крайне выразительное слово «blather».
Стр. 227
как она, и потеряешь блеск глаз. Они тебе споют славные песни. Не будет также перхать возле тебя, как больная овца, старый хрыч.
Нора. — Возможно, я сама буду перхать, как овца, в темные холодные ночи под открытым небом; но ты, чужак, хорошо говоришь. И я пойду за тобой. (Подходит к дверям, затем оборачивается к Дэну). Теперь ты очень доволен, что сострил так удачно, прикинувшись мертвым! Подумай, однако, о другом. Как может женщина жить в таком уединенном месте, ни разу не перекинувшись словом с прохожими? Подумай также, какова будет теперь твоя жизнь, когда некому присмотреть за тобою! Что за черная жизнь ждет тебя, Дэн
|
