Б. Ш. [Рец. на кн.:] Andler Ch. La jeunesse de Nietzsche. Paris: Bossard, 1921

[Шлецер Б.Ф.] [Рец. на кн.:] Andler Ch. La jeunesse de Nietzsche. Paris: Bossard, 1921 / Б. Ш. // Современные записки. 1921. Кн. VII. Критика и библиография. С. [418–420].


Стр. 418

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ.



Шарль Андлер. — МОЛОДОСТЬ НИЦШЕ. (Charles Andler. — La jeunesse de Nitzsche. Editions Bossard, Paris).



Мне пришлось уже отметить в предыдущей книжке «Современных Записок» появление первого тома обширной работы Андлера, посвященного «Предшественникам Ницше». Второй том, «Молодость Ницше», обладает теми же достоинствами: громадная эрудиция, разнообразный, частью новый фактический материал, богатый, хотя и несколько пестрый, перегруженный даже образами язык и, что особенно ценно, — нужная, восторженная любовь к личности гениального философа и к его мысли. Но любовь не всегда зряча, и самый подход Андлера к творцу Заратустры представляется мне по-прежнему в корне ошибочным.

Конечно, если считать, что Ницше принадлежит уже прошлому, что бунт его изжит, что мышление его можно без труда свести к нескольким основным идеям — сверхчеловек и пр., которые не выдерживают научной критики, — тогда, конечно, то или иное толкование ницшеанства, то или иное понимание личности философа — все это не представляется столь важным в данный момент, когда жизнь настойчиво требует от нас каких-то действий и заставляет нас решать практические проблемы; тогда Ницше поступает в исключительное ведение историков философии, и жизнь его и творчество становятся предметом изучения специалистов. Но книга Андлера, и в этом, мне кажется, ее особенное значение, построена на ином совершенно понимании своего предмета, на утверждении, сказал бы я, «злободневности» Ницше. Для Андлера ясна своевременность Ницше, значительность и действительность его мысли именно для нашей эпохи и в критической, и в положительной своей части. Проблемы Ницше особенно остро ощущаются сейчас, это именно наши проблемы; сомнениями его продолжаем болеть и мы, личная его драма стала нашей. Более даже того: лишь теперь Ницше может быть нами понят и воспринят до конца, когда события последних лет воздвигли на нашем пути во всем их объеме те самые вопросы, которыми терзался и он, о которых мы знали, конечно, придавая им, однако, до сего времени почти исключительно теоретическое значение. Все это была — захватывающая, потрясающая даже — но все же литература. Переоценка всех ценностей! — литература. Для Ницше, конечно, то было жизненное дело; решение должно было быть найдено здесь и сейчас. Ницше погиб в объятиях сфинкса, а ныне в новом, колоссальном образе сфинкс стал и на нашем пути: индивидуальная трагедия об-



Стр. 419



ратилась в трагедию мировую; нужно решить, нужно сделать, найти какой-то путь или погибнуть.

Непосредственным учителем нашим Ницше должен стать и в умении быть беспощадными к себе. Наше время в этом нуждается больше всего, здесь Ницше незаменим. Он — лучший профессор искренности перед самим собою и беспокойства, которое не хочет быть обманутым и убаюканным многочисленными успокоительными средствами современной культуры. Так приятно и легко было бы укрыться за какой-нибудь ложью от навалившейся на нас чуждой, непонятной, страшной действительности и спрятаться за ширмами слов, теорий, идеалов. В этом — страшная опасность, ибо таким образом мы обманем лишь самих же себя и, в лучшем случае, если избегнем гибели — окажемся бессильными. Суровая беспощадность Ницше делает его нам особенно дорогим. В нем не было лжи. Имею, конечно, в виду не Ницше первого периода, профессора классической филологии, автора «Рождения трагедии…», но Ницше, источенного болезнью, прошедшего школу французских моралистов, автора «Человеческого, слишком Человеческого», «Утренней Зари» и др.

Если понять как следует эту специфическую честность, беспощадность ницшевского гения, суровость по отношению к друзьям и к себе, — совершенно неприемлемым представляется стремление Андлера обратить Ницше в какого-то неоидеалиста, неоплатоника, все дело которого состояло в том, чтобы, разрушив старые, подыскать новые, «разумные» основания жизни и творческой, культурной деятельности. Что к этому именно свелись как будто попытки Ницше, из бунтаря, нигилиста, революционера обратившегося в конце концов в законодателя и реформатора, — с этим приходится согласиться: одни идеалы, одни нормы он в конечном результате заменял другими. Не в этом реформаторстве, однако, пафос Ницше, но в прозрении изначальной трагичности бытия; он понимал, ощущал всегда в глубине иллюзорный характер всех возвещенных им новых норм, формул, идеалов; знал, что это — лишь игра, нужная, необходимая даже, быть может, для земного строительства, и хотел сделать эту игру сознательной. Если видеть в «переоценке ценностей» (но такова именно позиция Андлера) перестановку терминов добро-зло, истина-ложь и др., попытку нового законодательства, то истинный смысл героического пессимизма или трагического оптимизма Ницше совершенно потерян.

Превосходны в книге Андлера страницы, посвященные семейной, а позднее школьной обстановке, в которой воспиты-



Стр. 420



вался Ницше; метки и даже блестящи характеристики его ближайших друзей и профессоров, в особенности Ритчля. Но наибольшее значение (ибо здесь много действительно нового) представляют главы, описывающие дружбу, а затем ссору Ницше и Вагнера. Их сближение; тайная, а позднее явная борьба между ними; роль, которую здесь сыграла Козима Вагнер; платонический роман между нею и Ницше; попытки Ницше сначала победить Вагнера в сердце Козимы, а затем — оторвать Вагнера от Козимы, спасти его от тлетворного, по мнению Ницше, влияние Козимы — все сложные перипетии этих отношений изложены Андлером проникновенно и беспристрастно. Здесь не было, конечно, ни правых ни виноватых, что бы ни говорили друзья той и другой стороны: и Ницше, и Вагнер хотели главенствовать; каждый из них мечтал подчинить себе другого и использовать в своих целях. Разочарование наступило одновременно с обеих сторон, когда оказалось, что Ницше отказывается быть только глашатаем вагнеризма, а Вагнер не хочет, да и не может осуществить мечты молодого Ницше о возрождении эллинской культуры. Для моралиста здесь собран интереснейший, хотя и скорбный, материал: вновь убеждаешься, что и величайшим гениям не чуждо ничто человеческое, даже самое мелкое и пошлое.



Б. Ш.