Вишняк М. . На родине: Экономический реализм или политический тупик?


Вишняк М.В. На родине: Экономический реализм или политический тупик? / Марк Вишняк. // Современные записки. 1921. Кн. VIII. С. 346–373. – Содерж.: I. Итоги черного года. – «Пролетарская революция» и «буржуазно-демократическая программа». – Практические достижения. – II. «Новый курс». – Старое в новом. – Новая буржуазия. – «Очаги культурного одичания и разложения». – Реставрационный ажиотаж. – Расчет на воображение. – Капиталистические организаторы социализма. – Что случилось? – III. «Уничтоженная октябрьской революцией» старая буржуазия. – Соблазны. – Капиталистический ренессанс в советской России. – Пример Европы. – На распутьи. – Конец маневренного периода.




Стр. 346



НА РОДИНЕ.

(Экономический реализм или политический тупик?)



I. Итоги черного года. — «Пролетарская революция» и «буржуазно-демократическая программа». — Практические достижения. — II. «Новый курс». — Старое в новом. — Новая буржуазия. — «Очаги культурного одичания и разложения». — Реставрационный ажиотаж. Расчет на воображение. — Капиталистические организаторы социализма. — Что случилось? — III. «Уничтоженная октябрьской революцией» старая буржуазия. — Соблазны. — Капиталистический ренессанс в советской России. — Пример Европы. — На распутье. — Конец маневренного периода.



I.



Минуло четыре года существования большевистской власти. Минул едва ли не самый ч е р н ы й год ее существования ...Большевизм одержал победы как будто бы на всех фронтах: на внешних и внутренних, на военных и дипломатических. Уж пятый год он «царствует свободно» и все же не ушел от ощущений Годунова — «но счастья нет моей душе».



«Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной —

Ни власть, ни жизнь меня не веселят;

Предчувствую небесный гром и горе;

Мне счастья нет».



Стр. 347



И действительно, если сопоставить былой пафос большевизма, коим он пытался освятить и возвеличить октябрь семнадцатого года, с тем скорбным послесловием, почти некрологом, которым звучат его нынешние оправдания четырехлетнего опыта; если сопоставить задание с достижениями — ясно станет, почему не может быть ни счастья, ни отрады большевистской «душе», почему все труднее становится ей не только быть, но и казаться удовлетворенной.

Когда большевики шли к власти, они шли под знаменем социальной революции. Они создавали социалистический оазис, утверждали «социалистическую республику». Они откинули свое прежнее, двойственное и в то же время половинчатое наименование и, вместо социал-демократов, провозгласили себя наиболее революционными и единственно последовательными социалистами — коммунистами. Еще совсем недавно — в Правде от 28/XII.1921 — Ленин уверял: «мы сделали гигантски много с в е р х буржуазной революции д л я социалистической пролетарской революции» (курсив подлинника). А теперь на съезде «политпросвета» Ленин признает: «мы совершили ошибку, решившись на немедленный переход к коммунистическому воспитанию и коммунистическому распределению... Этот шаг, впрочем, стоял в противоречии со всем тем, что мы раньше писали о переходе от капитализма к социализму». И соответственно с этим, подводя четырехлетние итоги, Ленин дает уже гораздо более скромный баланс, нежели раньше: «пролетарская революция с корнем вырвала все пережитки феодализма: монархию, сословные подразделения, помещичье землевладение, власть церкви и национальное угнетение. Она так блестяще выполнила эту буржуазно-демократическую программу именно потому, что является революцией пролетарской и что метила выше — к социализму» («Нов. Мир», № 223).

Метила в социалистический строй — попала в буржуазный. Взлетела высоко, а где-то села... Такую оценку можно бы было счесть злобным издевательством, если бы она не исходила от самого Ленина.



Стр. 348



Ленин прав, когда перестает говорить о социалистических достижениях «пролетарской революции». Но он не прав, говоря о «блестящем выполнении буржуазно-демократической программы». Не приходится говорить о выполнении буржуазно-демократической программы там, где все остатки демократизма беспощадно и давно уже выметены в столь излюбленный большевистскими публицистами «мусорный ящик истории».

Можно ли назвать блестящим выполнение, после которого приходится признаваться в собственных «ошибках», «стратегическом отступлении» и «повороте» настолько резком, что, по словам Ленина, даже испытанным членам «политпросвета» его не «постичь»? Если буржуазно-демократическая программа уже осуществлена, то к чему призыв: «занимайтесь все хозяйством!» — напоминающий не то призыв Струве «сажать капусту», а не заниматься политикой, не то лозунг орлеанской монархии — «enzichissez-vous!» Если Ленин теперь уверовал в то, что «мы должны разбудить личные экономические интересы крестьян, что очень трудно» и что «все отрасли национального хозяйства должны быть построены на личном интересе», — то к чему разоблачать — и не только разоблачать, но и «бережно сохранять» в коммунистических тюрьмах — «социал-предателей» — «мелкобуржуазных демократов эс-эров и меньшевиков»?

Но нельзя говорить о блестящем выполнении «пролетарской революцией» даже и отрицательной задачи — по искоренению «всех пережитков феодализма: монархии, сословных подразделений, помещичьего землевладения, власти церкви и национального угнетения». Может быть, н и о д и н из пережитков в действительности не вырван «с корнем». Те же пережитки, которые «вырваны», в той мере, в какой они «вырваны», — обязаны этим не «пролетарской революции», а национальной, мартовской. «Пролетарская революция» сделала все для того, чтобы дискредитировать и втоптать в 



Стр. 349



грязь классические принципы буржуазно-демократической революции: свободу, равенство и братство. И она не только не осуществила этих начал, но дала силу и признание, можно сказать, в с е м пережиткам феодализма. Монархический принцип приобрел новых адептов. Национальное угнетение — новые формы своего воплощения в советской унификации и централизации. Религиозное движение, достигшее исключительной степени распространения и напряжения — воодушевления и даже подвижничества, — создает более чем благоприятную почву для усиления власти церкви. В процессе обезземеления крестьян изменились хозяйственно-психологические причины и поводы, но отнюдь не его размеры: по исчислениям большевистской «Экономической Жизни», № 178, сокращение посевов достигло 43,8 %. Наконец, наиболее характерные для феодального строя — личное закрепощение и подразделение населения на особые группы, категории, разряды, сословия, касты или классы — превзошли в некоторых отношениях худшие, «классические» образцы средневековья.

Свою историческую миссию октябрь 1917 года видел в том, чтобы на место торжества идеи третьего сословия дать торжество идее «четвертого сословия» — рабочего класса. Идея третьего сословия казалась узкой и ограниченной, ибо она требовала «формальной» свободы и равенства — освобождения человека только как гражданина. Идея четвертого сословия представлялась морально более высокой, а социально — более глубокой и широкой, потому что она требовала и материальной свободы — эмансипации человека и как трудящегося: равенства в труде, освобождения от экономического гнета. Октябрьское извращение этой идеи заключалось в том, что идея четвертого сословия была противопоставлена идее третьего сословия как ее отрицание, а не как развитие и завершение. Трудящийся и трудовластие были противопоставлены как антитеза гражданину и «формальной» демократии.

Маркс в своем «Коммунистическом манифесте» утверждал: «только во имя прав всего общества может отдельный класс предъявлять требование на свое господство».



Стр. 350



Российские эпигоны Маркса, назвавшие себя коммунистами, предъявили требование на с в о е господство во имя прав городского пролетариата и только его одного. Обреченность большевистской попытки осуществления идеи четвертого сословия в пределах самого «четвертого сословия», в среде одних только трудящихся.

Изгнанные из советского общежития свобода и равенство неизбежно сменились противоположными началами гнета и закрепощения, индивидуального и группового. На место условной и ограниченной буржуазной свободы стал безусловный и неограниченный коммунистический учет. Началось тираническое «регулирование» всех сторон жизни, производства, распределения, потребления не только хозяйственных благ, но и благ духовной культуры. Вместо царства вольного труда, в котором «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех», как гласил «Коммунистический Манифест», усилиями российских коммунистов было организовано Царство принудительного труда и партийно-группового закрепощения на началах всеобщего уравнительного угнетения.

Вся система нынешнего режима в России покоится на той же сакраментальной идее «Raison d`Etat» — государственной необходимости, или целевого управления — которая так характерна для так называемого полицейского государства и дореволюционного феодально-крепостнического строя западной Европы. Это с неопровержимостью следует не только из духа и текста советской конституции, целиком построенной на подразделении всего населения на разряды: лишенных прав, имеющих некоторые права и наделенных привилегиями — соразмерно их «общественной полезности», расцениваемой Центральным Комитетом коммунистической партии. Это следует и из повседневной практики жизни.

Давно уже быльем поросло то время, когда хотя бы по восьмушке хлеба на день или на два, но все получали продо-



Стр. 351



вольствие уравнительно. «Едоки» вскоре были распределены на категории согласно их полезности (или вредоносности) для советской власти. Право быть «едоком» было прикреплено к повинности казне — быть советским служащим. Кто не работает «общественно полезно», т. е. в советских учреждениях, тот не ест. «Кто может отрицать за ним (пролетарским государством) обязанность требовать в пользу общества от каждого определенной суммы труда? — возмущался Троцкий в сборнике «Партия и Союзы» (стр. 257. — 1921 г.). Никто, кроме жалких филистеров, круглых дураков или бесчестных демагогов»...

Морально-политическая обязанность труда сменилась его фактической принудительностью. Произошла милитаризация труда. Появились «трудармии» и «труддезертиры». Троцкий в «Анти-Каутском» разрешение всех хозяйственных затруднений продолжает видеть в том, чтобы, регулируя «регистрацию, мобилизацию и утилизацию населения, относиться к нему как к резервуару необходимой рабочей силы». Рабочее государство, по убеждению Троцкого, может считать себя в полном праве принудительно поставить каждого рабочего на то место, где его работа необходима. Совершенно естественно, что для таких выводов Троцкий искал и нашел опору и аналогию в крепостном праве, которое в свое время являло собою тоже прогресс, ведя к подъему производительных сил. (Стр. 111, 118 и 119).

Былое формальное равенство в оценке труда по признаку затраченного времени давно уже сменилось расценкой по качеству и результату труда, различием видов труда и специальных видов квалифицированного труда, сдельной оплатой и доплатами «добавочных», «ударных», «премий» за успешность, ответственность и т. д. Новейшее постановление ВЦИК различает семнадцать категорий или типов советской службы, причем первая категория расценивается 450 тыс. р. в месяц, тогда как семнадцатая — высший административный и технический персонал в 2½ милл. р. В проекте соглашения советской власти с Уркартом коллективным догово-



Стр. 352



ром предусматривались т р и д ц а т ь д е в я т ь категорий одних только квалифицированных рабочих с различными тарифами для каждой категории.

Словом, «пролетарская революция» давно уже забыла и думать о том экономическом равенстве, которое она утверждала взамен и в противовес «формальной» свободе и свободе экономической эксплуатации, который принесла мартовская «обычная буржуазная» «империалистическая республика с Керенским во главе», как гласит один из 19 тезисов Ленина незадолго до разгона Учредительного Собрания. Вся сеть правовых и фактических отношений, сложившихся в Советской России, возвращает нас к XVIII и даже к XVII веку. Здесь не только закрепощенный труд и лишение возможности перехода к другому труду без санкции власти. Вся система управления покоится здесь на «сословных» подразделениях, на сложной лестнице различных чинов и званий, осуществляющих власть по делегации от центрального ее средоточия. Имеется свое «благородное» сословие — коммунисты; второе сословие — ответственные советские служащие; затем сословия рабочих, крестьян и т. д., в свою очередь подразделяемых на крестьян безземельных, малоземельных, средняков, кулаков и пр. Каждое из этих «сословий» ведет свое существование и имеет свои правообязанности, у одних исчерпывающиеся правами, а у других — обязанностями... Задача управления сводится к тому, чтобы ничтожное число сытых или неголодных (коммунистов) оказалось в силах заставить большее число полуголодных (красноармейцев, чиновников, рабочих) держать в повиновении подавляющее число голодных (крестьян и интеллигентов). В процессе развития советской системы управления первый член обнаруживает тенденцию к сокращению: число «сытых» коммунистов убывает все сильнее. Остальные же два члена — полуголодные и голодные — обнаруживают обратную тенденцию — к увеличению.

Для нынешних противников социализма стало традицией сближать и даже отождествлять социализм с большевизмом.



Стр. 353



Тем большего внимания заслуживают те редкие случаи, когда беспристрастие возвращается к противникам социализма. В «Руле», № 253 совершенно правильно отмечается — в явное, впрочем, противоречие с передовой в № 289, — что «советская власть не прекратила социалистического эксперимента, ибо она никогда его не начинала. В советской республике никогда не было ни тени социализма. И теперь она не возвращается к буржуазному строю. Она была и есть типичное феодально-крепостническое государство, возникшее на почве разрушения производительных сил страны и непрерывной войны».

За четыре года существования большевистской власти мы имеем не только отдаление от «конечной цели» трудящихся классов России, но и лишение всего населения, за немногочисленным слоем правящей верхушки, всех видов, формальной и неформальной, свободы и равенства. Советский строй не только не дал «максимума демократизма для рабочих и крестьян», как пытается уверить Ленин в своей юбилейной статье в «Правде» № 234. Он не дал им и минимума демократизма! Он и не мог его дать, ибо подлинный демократизм, если он существует, существует для всех; если же его нет — то его нет ни для кого... Ленин пишет: «мы довели буржуазно-демократическую революцию до конца», «походя, мимоходом, как побочный продукт нашей главной и настоящей, пролетарски-революционной, социалистической работы». Именно потому, что большевики считали буржуазно-демократическую программу не только «побочной», как они сейчас уверяют, а противной и противоречащей «главной и настоящей» программе «пролетарски-революционной, социалистической», — именно поэтому они не только не довели буржуазно-демократическую революцию до конца, а вернули Россию вспять, к каторжному полицейско-крепостническому режиму Аракчеева и дальше — к эпохе Екатерины и Петра I.



Стр. 354

II.



Итак, в прошлом — «мы совершили ошибку, решившись на немедленный переход к коммунистическому воспитанию масс и коммунистическому распределению». Зато в настоящем — сознав свою ошибку, «мы» сделали «резкий поворот», взяли «новый курс».

Правда, этот мотив, усердно варьируемый коммунистической властью, несколько не вяжется с тем бравурным самодовольством, которым отмечены параллельные утверждения о «блестящем выполнении» буржуазно-демократической программы и даже «гигантски многого» «сверх» нее. Не будем задерживаться на том, что политике Ленинского коммунизма противостоит политика других коммунистов, так называемых, левых, группирующихся вокруг «Коминтерна» и ВЧК; что даже сторонники «нового курса» определенно заявляют, что «видоизменения и ограничения коммунизма» предполагается подчинить «той мере, которая будет совместима с сохранением власти, существующей ныне в России», как формулировал это Литвинов сотруднику копенгагенского «Социал-Демократа». Но ведь Ленин и его единомышленники сами неоднократно подчеркивают, что никакой новизны в «новом курсе» или повороте 

собственно и нет, что можно говорить лишь о «новой политике» в кавычках.



«Нечто непонятное происходит сейчас в некоторых уголках нашего отечества в связи с так называемой «новой» экономической политикой. Коммунисты, прошедшие марксистскую школу, прекрасно понимают, что ничего нового в этой политике нет», — писал Стеклов в «Известиях» 16—8.



Также и главный большевистский национализатор Ларин пишет, что «новый курс», делающий ряд уступок капиталистической форме хозяйства, вовсе не является новым, а, напротив, он-то и соответствует коммунистическим принципам. Передачу предприятий в руки частных лиц и свободу торговли надлежит рассматривать не как «отклонение,



Стр. 355



а как выпрямление фронта». «Дискуссия о «новом курсе» и сам «новый курс» явились в мир по крайней мере три года тому назад», — указывает «Новый Мир» 15.X 192, — еще с выступлением Ленина на заседании в ВЦИК в мае 1918 г., когда «велись нашумевшие переговоры с директором Коломенского завода Мещерским об образовании гигантского металлургического треста», за которым «стояли иностранные банки» и американцы; еще тогда Бухарин оспаривал «новую политику» «государственного капитализма».

Эти указания справедливы. Еще в январе 1919 г. издан был декрет, разрешавший советским учреждениям в случаях невозможности удовлетворить свои нужды продуктами национализированной индустрии прибегать к услугам вольного рынка. Под видом «кустарных» и «кооперативных» товариществ давно уже культивировались та самая «частная инициатива» и «личный экономический интерес», пробуждение и возбуждение коих утверждаются ныне как задача «нового» курса. Точно так же и снабжение армии, и поставка дров при посредстве так называемых «государственных заготовителей» служили пунктами приложения частно-хозяйственной энергии и инициативы и до новейшей эры «государственного капитализма».

Перед нами показания эксперта-специалиста, занимавшего должности последовательно от делопроизводителя до управляющего отделом в «главколесе». Он пишет:



«В области заготовки и вывозки дров и лесных материалов, где допускается в извращенной и хищнической форме частная инициатива в виде сдачи подрядов — берут при подписании договоров, берут за отвод лесных площадей, берут за выдачу авансов, берут за отпускаемое продовольствие и инструменты, берут при приемке дров, берут за подлоги в обмере дров и в указании расстояния возки — словом, всех возможностей взять не перечтешь. В деревообрабатывающей промышленности, имеющей дело с национализированными заводами, соприкосновения с частными лицами меньше; но и здесь берут за отсрочку национализации, за требующийся состав Правительственного правления завода, за сдачу подрядов, за отпуск лесных материалов и т. д. К тому же взятки дают не только частные лица, но и учреждения: Продрасмет не отпустит Главлескому пил, Наркомпрод — продовольствия, Главкож — кожи, без «смазки» соот-



Стр. 356



ветствующих лиц; в свою очередь, при распределении Главлескомом этих предметов или лесных материалов между другими учреждениями дело не обходится без взяток.

...Неискоренимому личному интересу обязана русская промышленность тем, что не все заводы расхищены, не все запасы лесных материалов уничтожены, сожжены или распроданы... Не будь замешаны во всех советских промышленных комбинациях соображения личной выгоды, отмерла бы главная часть деятельности учреждений, исчезла бы или сократилась до минимума «производственная инициатива», лишенная своего действительного стимула». (См. ст. I. Рапопорта в «Архиве Русской Революции», Т. II, стр. 104—105).



Эти наблюдения восходят еще к началу 1919 года — сентябрю 1920-го. Самая же «экспертиза» составлена до применения «новой экономической политики». И когда теперь параллельно с «Главлесом» возникает лесной трест, в правление коего должности последовательно от делопроизводителя до управлизированных предприятий, — то вряд ли подобных фактов достаточно для того, чтобы признать их «поворотными» в истории большевистского управления Россией. Конечно, личное положение и благополучие отдельных главноуправляющих и промышленников Либерманов, Колотиловых, Зайцевых, фон-Мекков, Мешковых и т. п. может значительно измениться к лучшему оттого, что они, совместно с коммунистами, вошли в правление «Северолеса» и получили от Высшего Совета народного хозяйства ни много, ни мало, а 26 миллионов десятин леса с 43 лесопильнями, государственный заем в миллион золотых рублей и некоторую возможность самостоятельного экспорта и закупок заграницей... Но вряд ли такие меры способны поднять авторитет советской власти за границей, как на то рассчитывает «Экономическая Жизнь». А главное — вряд ли от расширения частно-хозяйственной инициативы при сохранении большевистской власти можно ждать каких-либо иных результатов, кроме тех, которые можно было уже наблюдать на примере лесной и деревообделочной промышленности.

Достаточно было наполовину приоткрыть двери этой частной инициативе во все отрасли промышленной и торговой деятельности советской России, как все поле зрения даже казенных бытописателей оказалось без остатка занято новым



Стр. 357



явлением — «совбурами», новой советской буржуазией; «совбирами» (советскими биржевиками) и «совбюрами» (советской бюрократией).

«Буржуазная стихия поперла сейчас из всех щелей, и нет сомнения, что в ней скоро потонет политическая власть большевиков, — это просто закон жизни». Так пишет из Риги только что приехавший из Советской России антибольшевик, социал-демократ.



«Центр тяжести всей нашей жизни, всех слоев русского населения, от дворцов до хижины — был в духовной ценности жизни... Революция доказала могущество материальной стороны, и, чтобы пройти к подлинному свету духовной ценности, русскому человеку необходимо пройти через этап ценности материальной. Это он понял из всего опыта революции и понял, что пробиваться к этому ему необходимо.

... Это «прет» из жизни, «прет» всякому в самые глаза, и, может быть, от этого всякое национальное, экономическое, духовное и иное прочее отпевание русского народа всеми сидящими за рубежом страны русскими — приобретает окраску детского лепета».



Это пишет уже в большевистском «Новом Пути», № 205 В. Муйжель. Различны морально-политические оценки там и тут. Но самый факт «прущей» из всех щелей силы отмечается согласно. О происхождении этой силы яркое представление дает описание другого большевистского издания. «Новый Мир», № 204 пишет:



«Незаметно выросла большая, новая сила. Хитрая, серая, наглая, ни перед чем не останавливающаяся, лишенная каких бы то ни было сдержек и культурных традиций... Представьте себе этого (германского) «шибера» в азиатском варианте, и вы получите представление об основном ядре московской новой буржуазии. Спекулянт, или сокращенно «спек», вчера еще гонимый и преследуемый законом по всей линии, он сегодня легально признан. Значительная часть его операции узаконена.

...Основное ядро новой буржуазии... элементы, несомненно, общественно-вредные и, с точки зрения закона, преступные. Спекулянт, казнокрад и взяточник — вот три наиболее характерные фигуры среди новой буржуазии. Новый буржуа — редко выходец из рядов старой крупной буржуазии. Обычно это вчерашний мелкий торговец, кулак, кабатчик, коммивояжер, а то и шулер или профессиональный сбытчик краденого, как мы уже говорили, у него нет никаких культурных традиций и нет даже того небольшого подобия внеш-



Стр. 358



ной культурности, которую успела приобрести старая буржуазия, уничтоженная октябрьской революцией.

...Не внося в жизнь Советской России ни новых материальных ценностей, ни культурных традиций, ни хотя бы элементарных «добродетелей» мещанской порядочности, новая буржуазия является чисто отрицательной, и в экономическом и культурном отношении, силой. Грубая, наглая, безвкусная, примитивно-жадная, она является очагом культурного одичания и разложения».



Трудно более красочно изобразить социально-политическую и моральную природу той силы, которую большевизм сумел вызвать, но которую он, конечно, бессилен обезвредить. Если деятелям «октябрьской революции» приходится с оттенком уважения и горечи вспоминать достоинства «старой буржуазии, уничтоженной октябрьской революцией», — то в этом, быть может, лучший приговор самой «октябрьской революции» и «блестящему выполнению» ею намеченной программы. Подобно библейскому пророку Валааму, большевизм вышел для проклятия, а кончает благословением. Он начал с уничтожения старой буржуазии, обладавшей хотя бы «небольшим подобием внешней культурности». А кончил — насаждением новой буржуазии, «грубой, наглой, безвкусной, примитивно-жадной», которая даже малотребовательному коммунисту представляется «очагом культурного одичания и разложения»...



Уже больше полугода прошло, как в дни кронштадского восстания был провозглашен «новый курс» и начали строиться «мостки, ведущие в мелко-крестьянской среде через государственный капитализм к социализму» — по юбилейной формуле Ленина в «Правде», №234. Защищая тогда отмену хлебной «разверстки» и частичное разрешение свободной торговли, Ленин доказывал, что эти меры «не страшны», потому что «мы имеем в руках фабрики, заводы, транспорт и заграничную торговлю», и «государственная власть остается в наших руках». С того времени было введено много новшеств и, хотя главное и всеопределяющее в настоящих условиях — власть — продолжает оставаться в руках большевиков, «фабрики, заводы, транспорт и заграничная торговля» 



Стр. 359



в некоторой, пока весьма ограниченной мере уже уходят из рук большевиков.

Пресловутый учет повсеместно ограничивается. За его счет расширяется сфера «частной инициативы». Сдаются в аренду частным лицам предприятия, от которых советская власть потеряла надежду получить «интересную прибыль» для своего «государственного капитализма». Постановлено, в частности, сдать в аренду некоторые винокуренные заводы. («Новый Мир от 29.X.). Создаются тресты — пожалуй, более похожие на откупа — «с устранением мелочной государственной регламентации, с ведением хозяйства на основе рентабельности и с применением выплаты тантьемы для организаторов» («Новый Мир, № 146). Реставрируется «Положение о государственных подрядах и поставках»: последние должны сдаваться путем публичных торгов с предварительным опубликованием о времени и условиях торгов. Открываются биржи, пока еще не фондовые. Восстанавливаются в крупных городах отделения Государственного Банка с допущением производства операций по учету векселей, приему и выдаче вкладов, покупке и продаже за собственный счет и по поручению, и т. д. Проводится сокращение государственных расходов и увеличение доходов путем возвращения к принципу платности за обучение, за лечение, за паек, жилище, проезд и т. д. Вводится косвенное обложение. Устанавливается обязательность предварительного представления смет. Воспрещаются сверх- и вне-сметные ассигнования. Разграничиваются бюджеты, общегосударственный и местные. Одобрен проект комиссариата труда о допущении вольнонаемного труда в промышленности. Поднят вопрос об устранении «неопределенного землепользования, препятствующего отдельным старательным крестьянам улучшать свое хозяйство». Установлено, что сделки на сумму свыше миллиона рублей должны быть засвидетельствованы в нотариальном столе. «Приходится подумать, пишет «Красная газета», и о наследственном праве для того, чтобы договоры аренды, займа и банковские операции получили применение. Поэтому в настоящее время в Москве



Стр. 360



вырабатываются нормы нового обязательственного права». Наконец, последний, но далеко не худший шаг — засвидетельствованная советской властью готовность «пойти навстречу мелким держателям русских займов» и «признать обязательства государственных займов, заключенных до 1914 года», царской властью под условием «предоставления льгот», обеспечивающих возможность выполнения этих обязательств советской властью и международного признания советской власти. («Нов. Мир» 1—XI).

Своим темпом и ажиотажем реставрационное творчество «нового курса» живо напоминает период «декретомании» в первые месяцы большевистского управления. Как и тогда, все большевистские шаги и жесты рассчитаны больше на воображение, на то, чтобы поразить и удивить, нежели на реальное дело. И, хотя все шаги и жесты делаются теперь в направлении, обратном прежнему, они не способны вызвать улучшения в хозяйственном положении России. Наоборот, имеются данные о явном уклоне к дальнейшему ухудшению. Официальный «Наказ Совнаркома» (от 9.VIII) о проведении «новой политики» отмечает «резкое ухудшение в целом ряде отраслей хозяйства, даже по сравнению с концом 1920 г.». На август, по свидетельству «Экономической Жизни», №171, погрузочные расчеты строились «исключительно на использовании старых запасов (Донецкого бассейна); о свежей добыче к вывозу не может быть, по-видимому, и речи». Председатель «Сто» (совета обороны и труда) Смилга тщетно взывает к «Рабочим, покинувшим Донбасс»: «Возвращайтесь на шахты, хлеб вам обеспечен; на месте введены новые правила оплаты труда; рабочему и хлеб, и деньги будут выдаваться сообразно производительности. Кто больше, производительнее работает, тому больше хлеба, продовольствия, заработка. Опустевшие шахты вас ждут. Возвращайтесь в красный Донбасс! Беритесь за кирку, идите в забой! Давайте уголь из шахт на поверхность!» Рабочие, увы, не возвращаются, за кирку не берутся, не идут в забой и угля не дают.

В столицах, верно, внешняя картина жизни изменилась.



Стр. 361



Наблюдатели петроградской жизни отмечают, что там вновь появились не только лихачи, которых, впрочем, избегают даже те, кому они по средствам, так как лихачи — агенты ЧК, — но и... собаки, кошки, голуби. В обеих столицах открылось множество магазинов, где продается пудра, духи, зонты, бумажники и статуэтки. Почти в каждом доме открывается своя булочная. А на каждые 3—4 дома — своя кофейня, ресторан, гастрономический магазин. Яства и деликатесы дразнят советского жителя, не утоляя его голода и вызывая в нем лишь возмущение слишком уж бесцеремонным оказательством постигшего его абсолютного и относительного обнищания. Некий С. А—ч пишет из Москвы 2 октября: 



«А как смотрят на витрины! Боже мой, вы не знаете, вы не представляете себе, что значит смотреть на эти витрины человеку, два года не евшему, два года в глаза ничего, кроме пропитанной соломой пародии на хлеб, не видавшему, измученному, истасканному; человеку, в течение долгих месяцев мечтающему лишь об одном — «поесть бы». Долгими часами стоят у этих окон странные, застывшие скелеты; стоят, облокотившись, иссохшие детишки и жадными глазами смотрят на обильные яства, от которых отделяет их маленький кусочек прозрачного стекла. Вот стоит какая-то старушка, жена профессора, смотрит и невольно потирает живот; вдруг заметила, что кругом люди ходят, сконфузилась, притворяется, что жакетку поправляет... А сумасшедшие... Сколько их теперь развелось, этих несчастных, помешанных на голоде. О, как они смотрят на эти окна! — жутко делается. Но так долго продолжаться не может. Нельзя показывать умирающему с голоду хлеб, не связав его предварительно веревкой. И витрины долго не просуществуют. Битье стекол непременно произойдет» («Руль», № 277).



Ленин может сколько угодно уверять: «новый поворот в политике решен всерьез, надолго, и никаких колебаний в этом направлении не может быть» (3-е Всероссийское Продовольственное совещание). Но кто же может поверить этому диалектику, с равным жаром и убеждением доказывающему историческую непреложность противоположного не в разное время, а одновременно... Перемена «курса» аргументировалась признанием прошлой ошибки и сознанием необходимости «стратегического отступления» — уступок мел-



Стр. 362



ко-буржуазной крестьянской стихии в отсталой стране. И в то же время никому другому, как Ленину принадлежат строки в «Правде», № 190 — о том, что «все нападки на изменения нашей революционной программы есть не