С.Р. Минцлов. За мертвыми душами (Продолжение)

Минцлов С.Р. За мертвыми душами (Продолжение) / С.Р. Минцлов. // Современные записки. 1921. Кн. VIII. С. 43–71. – См.: 91, 113, 210, 326, 351, 381.


Стр. 43

ЗА МЕРТВЫМИ ДУШАМИ.

(Продолжение *)



Солнце перешло за полдень, когда мы шагом перебрались по животрепещущему мосту через неподвижную, как бы застывшую узенькую речонку и въехали в тесный двор усадьбы Павловой.

Двухэтажный господский дом был невелик и более походил на Петербургскую дачу, чем на помещичье обиталище.

Мирон остановился у крыльца, с которого нас созерцала босоногая девчонка лет двенадцати.

— Барыня дома? — спросил я, сойдя с брички. Девчонка не отвечала и не двигалась.

— Ай уснула? — крикнул ей Мирон, — подь, умница, скорей, доложи барыне, гость, мол, из Петенбурха приехал!

Девчонка, как заяц, шарахнулась в комнаты. Там поднялся переполох: в одно из окон глянуло молодое, очень полное женское лицо, за ним выставилось другое, еще более круглое, потом бесцеремонно уставилась на меня какая-то тощая и носатая старуха, свирепого вида.

Я остался около брички, наблюдая за носившимися по комнатам обитательницами дома, и делал вид, что обозреваю двор.

Минут через пять подъезд точно выстрелил тою же девчонкой: взволнованная и пылавшая, что кумач, она вылетала на крыльцо и остановилась.



______________________

*) «Современные Записки», №№ 5 и 6.



Стр. 44



— Велели иттить! — возгласила она.

Я последовал за нею и, миновав тесную переднюю, попал в гостиную; мягкую мебель покрывали чехлы, высокую стоячую лампу окутывала белая тряпка, картины на стенах были аккуратно закрыты газетами. В гостиной никого не было. Дверь, ведшая из нее в другие комнаты, была затворена, и за нею слышался шорох и неясный шепот: за мной, очевидно, подглядывали.

Прошло еще минут десять, и таинственная дверь, наконец, распахнулась: из нее сперва выставилась необычайных размеров грудь, а затем величественно появилась дама лет сорока, подрумяненная и с подведенными бровями. Видно было, что ее только что затянули в корсет и едва-едва втиснули в давно ставшее узким светлое платье; руки ее у плеч походили на окорока, и она несла их на манер борца, шествующего на параде. 

За ней, взявшись под руки, скромно выступали две виденные мною девицы: обе обещали перещеголять телесными статьями маменьку, и обе, по-видимому, испытывали те же неприятности от корсетов и платьев. На пухлых устах мамаши играла приятная улыбка, но серые холодные глаза в плутовстве губ не участвовали и имели определенно неприятное выражение. Я представился и объяснил цель моего визита.

— Очень рады, очень рады, — любезно произнесла она. И в то же время глаза ее старались проникнуть не только в мою подоплеку, но и в мои карманы.

— Разумеется, у нас всего множество; мы не знаем даже, куда деваться от всех этих книг и безделушек! В старых дворянских фамилиях всегда, знаете, накапливается бездна интересных вещей!

— А книг у вас много?

— О Господи, чего у нас нет! Они у меня такие любознательные, — она кивнула головой в сторону своих двух граций. — И фарфора сколько угодно. Удивляюсь я людям: теперь ведь, знаете, мода на фарфор, то и дело кто-нибудь приезжает покупать его. И деньги платят безумные, я этого не понимаю:



Стр. 45



странно, неправда ли? У нас и монеты есть замечательные: вы интересуетесь?

— Да, — ответил я, — и даже очень! Разрешите взглянуть на ваши собрания?

— Лили, Аннет, — обратилась хозяйка к дочерям, — приготовьте в столовой фарфор и коллекцию монет: она знаете, где? 

— Знаем! — сочно отозвались обе девицы. И они гуськом, потупясь и поджав бутонами губки, выбрались из гостиной.

У нас начался светский разговор. Всякий жест Павловой, даже повороты головы, сопровождался легким потрескиванием обоев; прислушиваясь, я сообразил, что обои здесь ни при чем, и что эти звуки исходят от платья моей собеседницы, очевидно собиравшегося разлететься в лоскутья. Не без опасения я ожидал свершения этого события и лицезрения во всей красе новой Евы.

Пока я соображал все это, хозяйка успела поставить меня в известность, что покойный муж ее происходил из семьи, «оставившей видный след в нашей литературе», что они записаны в шестой книге, что она — певица и обворожила, как сирена, пением какого-то губернатора, что у дочерей ее — чудесные голоса и т. д. 

В голове у меня началась стукотня; я кивал головой, делал приятное лицо, подмычивал, а сам искоса посматривал на дверь, откуда должно было прийти избавление.

Она, наконец, отворилась, и показалась Лили — старшая дочка, раскормленная немного менее сестры. Не входя в комнату, она заявила: — Готово, мама... 

— Прошу! — благосклонно вымолвила хозяйка. Мы поднялись с мест, и я очутился в зальце, где чахли два фикуса, отражался в длинном потускневшем трюмо старый рояль. Первое, что мне бросилось в глаза, была высокая и еще прямая ведьма, стоявшая, опершись потемнелой, что мощи, рукой на рояль; на ней, как на огородном шесте с перекладиной, висел засаленный донельзя малиновый капот; седая голова



Стр. 46



ее тряслась, в другой, опущенной руке она держала табакерку и платок, состоявший из одних табачных пятен.

Ходить в столь чумазом виде — привилегия только хозяев, а потому я поклонился ей на ходу, но она не ответила даже кивком и проводила меня испытующим взглядом. В зеркало я увидал, что старуха сделала за моей спиной знак внучкам, и те подались к ней.

— В оба глядите: еще стянет что-нибудь! — явственно и злобно прошептала ведьма.

— Ш-шть!! — шикнули те разом, подняв руки и оглядываясь.

— Ой, что лопнуло у меня? — с испугом проговорила младшая, хватая себя подмышкою.

Я сделал вид, что не слыхал и не видал ничего. В столовой на обеденном столе словно только что играли дети: он был покрыт множеством фарфоровых дешевых статуэток: слонов, пастушков и пастушек, среди них выделялось несколько стенных тарелок и разрозненный японский чайный сервиз. Все было самое заурядное, и самой старой вещи было разве лет двадцать.

С разочарованием окинул я взглядом весь этот хлам.

— А чего-нибудь поинтереснее нет у вас? — обратился я к владелице. 

— Интереснее?! — изумилась та. — Но ведь это же все первоклассные вещи! Взгляните, какая прелесть! — Она схватила и подала мне какую-то статуэтку из тех, что по сю пору заполняют оконные выставки посудных магазинов средней руки. — Ведь это же старина — она еще с Екатерининских времен у нас хранится.

Барыня, очевидно, решила, что я новоиспеченный собиратель, и вознамерилась поправить свои финансы самым бесцеремонным образом. Спорить о степени действительной древности статуэтки я не стал и попросил показать мне коллекцию монет.

— Вот она! — произнесла старшая из девиц, высвобождая из-за своей спины руку и протягивая коробку из-под конфект.



Стр. 47



Я открыл ее. На меня глянули полустертые Екатерининские пятачки, несколько таких же, ничего не стоящих рублей Анны и Павла и разная мелочь. Я поставил коробки на стол.

— Никуда не годятся! — сказал я. — И это все, что у вас есть?

— Не понимаю, что вам тогда надо? — заявила недовольным тоном хозяйка и обвела рукой стол с расставленными на нем богатствами. — Кажется, все редкие, ценные вещи!..

— А во сколько вы их цените? — полюбопытствовал я. Хозяйка испытующе поглядела на меня.

— Лили, сколько здесь предметов? — обратилась она к старшей дочери.

— Фарфоровых ровно пятьдесят, мама, — ответила та.

— Ну, вот видите... Если считать самым грошовым образом, ну, скажем, хоть по десять рублей, выйдет пятьсот рублей! Дешевле пареной репы.

Я усмехнулся. 

— Ваши вещи мне не подходят, — сказал я, — но разрешите мне сказать, что это цена невероятная!

— Невероятная?! — маменька смерила меня глазами с ног до головы. — А вы знаете, почем теперь любители платят за фарфор: тысячи рублей за штуку!

— Штука штуке рознь. Но не забудьте, что фарфор — не золото, и цены на него начинаются с двугривенного!

— Какая же ваша цена?

— Не цена, а оценка! — поправил я. — На любителя, вместе с сервизом — рублей тридцать.

— Лили, убирай все прочь! — грозно приказала Павлова, отвернувшись от меня.

Я счел дальнейшее свое пребывание излишним.

— Прошу извинения, что обеспокоил вас! — произнес я. — Имею честь кланяться.

— Вы же собирались еще книги посмотреть? — сердито бросила она мне через плечо.

— Пожалуйста, покажите...

Аннет отворила дверцы низенького шкафика, стоявшего



Стр. 48



тут же, против стола. На три четверти он был полон всякого рода учебниками, остальное население его состояло из бульварных романов, изданий Ахматовой, Библиотеки для Чтения и даже Света.

Я мельком окинул взглядом полки и не прикоснулся к книгам.

— Не подойдут и они, — произнес я. — Всего хорошего.

— Прощайте, — ледяным тоном ответила Павлова. — Очень жаль, что вас не интересуют редкие вещи. Разумеется, в старине понимать надо, не всякий ее знает!

Я с усмешкой согласился с этой истиной и, не провожаемый никем, пошел из столовой.

В передней меня нагнала Аннет.

— Мама отдает за четыреста! — быстро выговорила она. Я пожал плечами. — Мне такие вещи не нужны!.. Аннет с оскорбленным видом вскинула назад голову и осталась стоять, выпятив вперед шею, как индюк, собирающийся забормотать.

Мирон сидел, согнувшись на подножке, и поджидал меня.

— Что, ай ничего не купил? — спросил он, увидав, что я иду с пустыми руками.

— Ничего! — ответил я, — дрянь все, а уж цену хотят!! — я только махнул рукой. 

Позади послышался топот, и на крыльце появилась, вся расколыхавшаяся и запыхавшаяся, Лили.

— Хотите за двести? Это самая крайняя цена! — воскликнула она, остановившись у ступенек.

— Нет!

Лили, совсем как мать, вздернула плечи, повернулась и с невыразимым презрением вихнула мне задом.

— Ах, мать честная! — изумился Мирон, — смотри, какая мода пошла, — заместо головы задом кланяется?!

Бричка двинулась. Не успели мы отъехать и двух десятков сажень — позади послышался визг.

И я, и Мирон обернулись: за нами во всю прыть неслась босоногая девчонка.



Стр. 49



— Стойте! Стойте! — верещала она поросячьим голосом. Мирон остановил лошадей. — Велели воротиться! — едва переводя дух, выкрикнула она, примчавшись к нам, — за тридцать рублев отдают!

— Скажи, что и даром не возьму! — Я засмеялся.

— Да что ты покупал-то у ей? — вмешался Мирон.

— Куколки детские фарфоровые хотела она всучить мне!..

— За тридцать рублев?! — ужаснулся Мирон. — Накося, выкуси!! — вдруг решительно возгласил он, сложив всероссийское троеперстие и несколько раз потыкав им чуть не в самый разинутый рот девчонки. — Что мы, деньги-то бреднем в реке, что ли, ловим?!

— Э-эх, вы, особливые!! — он зачмокал на лошадей, и те затрусили рысцою. — Сказывал я тебе, жмот-баба! — заговорил Мирон, когда усадьба осталась за нами.

— Кулак в юбке! — отозвался я.

— Верно! Вот ты и слушайся меня вдругорядь; я-то знаю, куда тебя везти, куда нет! Зря только время на нее извели! А что, ваше благородие, пора бы лошадок покормить и самим пообедать?

— Что, иль плохо угостили тебя у Павловой? — пошутил я. Мирон пренебрежительно сплюнул.

— Там угостят: мордой об стол рази?.. А тут за бугром скоро село будет, трактер там — ну, я тебе скажу, в Питере такой поискать! С машиной, ей Богу!

— Едем в трактир! — согласился я. Мирон откинулся назад и задергал коньков. — Но, но, развеселые!! — крикнул он с довольным видом. Лошадки прибавили ходу, и скоро со взгорка открылось большое село, вытянувшееся вдоль широкого большака, обсаженного дуплистыми березами, еще Екатерининской посадки. Будто зеленая река, протек он по желтым полям между двух черно-синих морей-лесов, облегших горизонт слева и справа.



Стр. 50

6.



Почти по середине села подымался пятиглавый красный каменный храм с отдельною колокольней. Село, видимо, было из богатых.

Мы спустились в низину и через проулок попали на улицу. С обеих сторон вставали просторные, высокие избы; многие были крыты тесом, а иные даже железом. С крыш глядели резные коньки; белыми и синими заплатами пестрели раскрашенные ставни.

Мы миновали старый обширный дом с приколоченною над шатровым крылечком доской с надписью «Волостное правление», обогнули церковь и остановились в конце села у крыльца нового двухэтажного дома. Над входом в него красовалась синяя вывеска: «Трахтер и с крепкими напитками».

Под окнами нижнего этажа во всю длину его тянулась коновязь, у нее стояли несколько крестьянских телег и лошадей. Я сошел с брички, а Мирон подъехал в упор к бревну и стал привязывать лошадей. 

— Книги здесь оставим? — нерешительно спросил я.

— А то с собой таскать?! — откликнулся Мирон. — Кто на них польстится-то?

Он отправился во двор за сеном, а я взошел на грязное крыльцо и попал в сени; наверх вела лестница; распахнутая слева дверь как бы приглашала войти в просторную комнату с некрашеными, затоптанными полами; стены ее были оклеены грошовыми розовыми обоями. В глубине комнаты виднелась стойка с ведерным бочонком на ней, с кучкой бутылок пива и несколькими тарелками с какими-то закусками. За ней дремал желтолицый, обрюзглый и длиннобородый человек лет сорока, в русской светлой рубахе с мушками и в надетом поверх нее жилете. 

Трактир наполняли деревянные столы разных размеров; за двумя из них располагались компании мужиков человек с десяток; перед ними находились большие деревянные миски, бутылки с водкой и горы нарезанного ломтями черного хлеба.



Стр. 51



Запах щей обдал меня приятной густой волной. Не успел я перешагнуть за порог, дремавший открыл глаза и уставился на меня. Повернулись в мою сторону и обедавшие.

Я поздоровался и подошел к прилавку. Из-за него, опершись обеими, широко расставленными руками, тяжело поднялось, словно налитое водой, огромное тело с отекшим лицом и бесцветными глазами.

— Нельзя ли у вас пообедать? — спросил я.

— Отчего же нельзя, можно-с! — глухо, утробой, ответил хозяин. — Пожалуйте наверх на чистую половину; сейчас я к вам паренька пришлю-с!

Я вернулся в сени и поднялся по деревянной лестнице во второй этаж.

Чистая половина состояла из двух небольших горенок и отличалась от нижней тем, что на столах в ней были накинуты грязные скатеретки розовато-кирпичного цвета; вместо скамеек стояли простые деревянные стулья.

Из задней горенки на меня выглянуло румяное, круглое лицо в овале из темно-русой бородки, принадлежавшее какому-то молодому духовному. 

Я сел около окошка, заказал прибежавшему вихрастому половому яичницу и селянку и стал смотреть на улицу. Проезжих не было; на противоположной стороне горячо беседовали о чем-то две бабы с коромыслами на плечах; пара мальчишек с криком и смехом гонялись за третьим; тот метался из стороны в сторону, как заяц, но преследовавшие настигали его.

— Не утекешь! Не утекешь! — визжали они в полном восторге. 

Вдруг визг мальчишек оборвался, и они прыснули по дворам; бабы оглянулись в их сторону и, приняв чинный вид, заспешили прочь, покачивая боками и ведрами: из-за угла проулка показался седогривый великан в сером подряснике. Он шел, опираясь на толстую дубинку со светлым, должно быть, серебряным, набалдашником.

Завидев его приближение, игравшие кое-где около изб ребята шарахались прочь; встречный мужик торопливо скинул



Стр. 52



картуз и метнулся благословляться. Великан высоко поднял руку для знамения и сунул ее к губам мужика.

То же самое проделала и баба, поспешно бросившая для этого коромысло и ведра.

— Видали? — с упоением произнес за моей спиной приятный тенорок.

Я оглянулся: около меня стоял виденный уже мною духовный; карие глаза его искрились от удовольствия.

— Богатырь! — ответил я, — кто это такой?

— Неужто не знаете? — удивился духовный, — персона-с! Отец протоиерей Алексей.

Мы познакомились. Собеседник мой оказался дьяконом из соседнего уезда, ехавшим в город к тестю.

— Не угодно ли мне компанию составить? — обратился ко мне дьякон, — та горенка посокровеннее, эта на юру как-то.

Я согласился, и мы перебрались в нее. Горенка, действительно, оказалась сокровеннее и уютнее. В дальнем углу ее на столе лежала гора съестных припасов, завернутых в просалившиеся газетные обрывки; среди них, словно наполненная рубинами, ярко пылала в лучах солнца бутылка.

— Пожалуйста, присосеживайтесь! — приглашал дьякон, отодвигая к одному концу свои свертки. — Неопалимая купина-то моя как светится! — он подмигнул на бутылку, — вкушаете?

— А что такое? — осведомился я.

— Вишневка, домашняя, — благоговейно ответил дьякон, бережно, обеими руками беря бутылку. — Такую наливку разве у архиерея в подвалах сыщете! Пять годов выдержана: свадебная!

Он осторожно, стараясь не пролить, налил стаканчик и поднес его мне.

— Откушайте, сделайте одолжение!

Я попробовал, свадебная наливка действительно оказалась превосходною. Дьякон стоял, держа бутылку в руке, словно орарь во время ектении, и глотал слюнки, глядя, как я отпиваю понемногу из стаканчика.



Стр. 53



— Сама в горло течет... истинно мед и елей!!

— Очень хороша! — похвалил и я. Дьякон принялся разворачивать свертки.

— Полну торбу дьяконица мне всего наклала: на день езды, на неделю еды — такое уж правило у нее! Ах, и заботливая же она у меня!

Из свертков появилась жареная курица, кусок копченого сала, вареный язык и т.д.

—Угощайтесь, пожалуйста. Мастерица дьяконица у меня: на свете второй такой не сыскать! В пути сущим и в посте разрешается!

Я поблагодарил и отказался; как раз в эту минуту половой внес заказанный мною обед.

— Это вот напрасно! — с искренним сожалением произнес дьякон, — с собою надо возить — дорого все такое в трактирах! Небось, рублевку отвалите?..

— Вероятно.

Дьякон вдруг радостно рассмеялся: — А мне дьяконица денег на руку ни-ни, не дает! Харча всякого — сколько угодно, а денег — нет, туго! Рупь на всю поездку отпустила! Он опять залился смехом. — В пузырьке содержусь у ней. Не вздумайте, что жадная она, — нет, а так, для порядку, чтобы не растратился!..

И язык, и белые зубы дьякона работали неутомимо; я yбедился, что дьяконица была воистину мудра, наготовив мужу на два дня пути гору провизии.

— А почему вы с таким восхищением отозвались о здешнем благочинном? — полюбопытствовал я.

Дьякон широко раскрыл глаза и отнял ото рта куриную ногу.

— Вы и не слыхали, стало быть, ничего про отца протоиерея? — несказанно изумился он.

— Нет...

— Ну да как же это?! — воскликнул дьякон, — знаменитое лицо, воистину пастырь, — на всю губернию, можно сказать, единственный! 



Стр. 54



— Чем же он знаменит, проповедями? 

Дьякон отмахнулся рукой.

— Что там проповеди! Всякий эти хляби небесные разверзать может. А вот паству держать в руках, как он — это уж извините! — Дьякон вытянул перед собой руку и сжал кулак. — Весь уезд вот где у него!

— Каким же образом? 

— Убедителен очень! Сами изволили видеть — без вершка сажень в человеке, силища — жеребца за передние ноги на дыбки ставит! Мы, если с крестом обход делаем — настоятель у нас, как пупырушек, старенький, слабый, — ну какое же причту уважение? Кланяйся, если корчику ржи тебе в мешок всыплют! А отец Алексей идет — загляденье: Синай-гора; риза золотая, в сиянии весь, за ним целый поезд телег едет; кто же такому пастырю меньше меры дать осмелится? Да еще, если мера с краями не вровень, — глянет и слова не вымолвит, а только кулаку воздвиженье сделает, — и уж весь двор как ошалелый за добавкой бежит! Нам яичко — ему десяточек. Да-с!.. А кулачище — из других уездов нарочно приезжают, чтобы его обозреть: в арбуз!

— Дерется, стало быть?

— Зачем? И кого же ему бить-то, помилуйте? Да он только в лоб когда для назидания кому безымянным перстом постучит — шишка вскакивает! И без битья почитают! Русскому человеку ведь битья не надо: только бы палка всегда наготове стояла — вот тогда он все понимать может!

Дьякон со смаком опорожнил еще стаканчик свадебной и со стуком поставил его на стол.

— Возьмите хоть бы такой случай. Сект у нас по губернии, по деревням — сколько угодно. Беседы всякие мы по приказу преосвященного ведем, прения. Ну, да что же из этого выходит? Ты дураку — слово, а он тебе в ответ — десять; ты ему — текст, а он тебе — три! Семь потов стечет, а он все свое долбит; зря только словесами воздух сотрясаем. А у отца Алексея —



Стр. 55



ни словопрений, ни проповедей, а расколу — ни Боже мой, и духу нет; благолепие, порядок!!

— Чем же он этого достиг? Неужели тем же воздвиженьем?

— Зачем? Словами! Слово умеет сказать! Да вот приведу я вам в пример: гусь тут неподалеку один завелся, в соблазн стал вводить мужиков. Ярмарка подошла. Отправился отец Алексей пройтись и видит — у церковной ограды толпа стоит, а середи нее гусь этот разглагольствует. Подошел отец Алексей. Расступились все, а он прямо к сектанту.

— Ты это о чем же здесь умствуешь? — спрашивает.

Смутился тот.

— Да так, — говорит, — промежду себя мы тут...

— Слыхал я, будто ты в естестве Бога Сына сомнение имеешь?

Тот туда-сюда, а отвечать надо: народ стеной стоит, слушает!

— Имею! — отвечает.

Отец Алексей цоп его за загривок, да на воздуси в вытянутой руке и вознес, аки змия в пустыне.

— За мной все! — приказал. И зашагал в церковь, а Ария этого самого над народом, как на шесте повешенного, несет. Тот и не шелохнется, скрючился, скис со страху! Ярмарка, понятное дело, валом за ним; полна церковь набилась. Остановился отец Алексей середи храма, указал эдак вокруг себя свободною рукой и спрашивает: — Православные, кто это такие на иконах изображены? 

Голосок-то у него — аки рык львиный, так и загремело по всем углам! 

— Святые — отвечают.

— А мощи чьи в церквах и монастырях нетленные почивают?

— Святых же...

— А как они верили? Отметали ли они Господа Иисуса Христа, нашего Спасителя?

— Нет!! — кричат кругом. 

— Как же ты, паршивец, отметать его осмеливаешься? — 



Стр. 56



да как тряханет его — у того руки и ноги чуть прочь не поотлетали. — Умней ты их, святее? — Да опять позвонил им, как в колокольчик... — Братцы, свят сей или нет? Кому верить: роже этой или угодникам?!

— Смех, конечно, кругом! Поставил отец Алексей сектанта на пол, а того уж и ноги не держат: на четвереньки пал! К-э-э-к зыкнет на него — вон из храма, поганый пес! Попадись еще раз мне в руки — башку об колесо расшибу! Да носком сапога подцепил его под чрево и метнул к дверям: верите ли — через полхрама, как нетопырь, перелетел; вскочил с полу, едва в двери попал, пулей вынесся! И вот вам и все, и собеседованию конец; с тем и ересь вся кончилась! 

— Уверовал после этого Арий?

— Да еще как! Первый говельщик и церковник теперь. С отцом Алексеем не наговоришь!.. Иоанн Златоуст, воистину!

Я потребовал себе чаю, а дьякону пива — и пара бутылок разморила его окончательно.

Внизу неистово и хрипло, будто пьяный, заорал какую-то песню граммофон.

— Машина! — Дьякон наклонил голову, послушал и засмеялся. — Ах ты, дьяконица какая... промолвил — вот уж,воистину умна! Рупь дала? Что я на такой капитал сочинить могу? И не дома, а опять, значит, в пузырьке сижу!!.

Граммофон сыграл торжественный марш и смолк. Время было ехать.

Я расплатился, простился с моим занятным собеседником и спустился вниз.

Мирон сидел за столом близ стойки и разглагольствовал на весь трактир. Его снисходительно слушали два почтенного вида мужика и хозяин.

Перед Мироном стояла совершенно пустая полубутылка от водки и стакан зеленого пузырчатого стекла. Что Мирон отобедал на славу, свидетельствовали обширная лужа на столе с капустными частицами и остатки хлеба.

— Пора ехать! — сказал я.



Стр. 57



Мирон вскочил.

— Верно, что так! — воскликнул он.

— Огребай с меня кровные, хозяин! — он полез в карман и стал расплачиваться. Я отправился к лошадям. Развеселые стояли, понурившись и развесив по-ослиному уши. Через минуту выбежал Мирон, собрал разбросанные остатки сена в бричку и стал заворачивать ее. Я уселся, и мы выехали на большак.

— Ты здешнего благочинного знаешь? — спросил я. Мирон повернулся ко мне; водка, видимо, действовала на него скверно, лицо его стало бледным, оспины выступили резче, на щеках пятнами горел малиновый румянец.

— Во-та-а?.. Да кто ж его не знает? — ответил он. — У, ерой! чистый Скобелев, одно слово!

— Чем же он герой?

— Строг. Ну, до чего строг — рассказать нельзя! Исправника мужики так не боятся, как его, ей Богу! А уж бабы! — Мирон махнул рукой, — однова он шасть невзначай в избу к здешнему мужику, а навстречу ему невестка-молодуха и попадись! Так ведь что ж бы ты, голова, думал? Бяк об пол, да и родила с перепугу!

Я засмеялся.

— Чего смеешься? истинный Господь, не вру! Спрашивали ее потом: чего ты, дура, испужалась? — Думала, говорит, что это медведь взошел... Так-то! Тут, друг, не то, что у нас: здесь в церкву явился — стой и не пикни, Богу молись, как следовает! Шу-шу-шу заведешь, отец Алексей из алтаря поглядит, да так те отчехвостит — в щелку заместо дверей от стыда полезешь!

— А уважают его прихожане?

— Уважают! — убежденно ответил Мирон. — Как же не уважать: четверть вина человек выпить может! Попробуй-ка, не уважь его!

— Ну, а с бабами он так же распоряжается, как и с мужиками?

— А ты думал, в зубы глядит им? Не-ет! Самому окаяшке не спустит! Ты бы на великом посту поговеть сюда прие-



Стр. 58



хал, вот бы тогда и поглядел на баб! На исповедь идут — с лица спадают, лихоманка бьет! Однова молодайка одна — она из соседнего села сюда замуж только что вышла — впервой исповедаться к отцу Алексею пошла. И так-то мозгу у баб — самая чуть, а тут напугали ее и совсем уму помутнение сделалось! Что ее отец Алексей ни спрашивает — дрожит как лист, да все «не грешна» твердит! Он ее и об этом, и об этом, отцу-матери не грубила ли, худых слов не говорила ли — не грешна, да и все тут; все грехи растеряла! Взял он ее легонько сзади под ушки за шею, отодвинул ширму, выставил к исповедникам, да и кличет дьячка: — Михалыч, подь-ка сюда!

Тот тут как тут.

— Вот, — говорит, — поставь поди ей свечку: новая святая явилась! — И ширму закрыл. Так без причастия баба и осталась: еще неделю грехи вспоминать пришлось! Поп необнаковенный!..



7.



С большака мы свернули на проселок и заныряли со взгорка на взгорок. Часа через два показалась убогая деревушка, Мирон въехал в нее и остановился у крайней избы.

— Кума, ваше благородие, повидать надоть! — заявил он мне, как бы извиняясь, — в секунд ворочусь! — И он исчез в воротах. 

Пропадал он минут десять, и, когда вернулся, нос у него пылал, как дьяконская бутылка со свадебной; разило от него на всю улицу. С блаженным видом, не без труда, взобрался он на козлы, и мы тронулись. Я молча наблюдал за ним; его, что называется, развезло; он что то бормотал сам себе, усмехался и поматывал головой. Развеселые, очевидно, учли это обстоятельство и пошли совсем шагом.

— А ведь ты назюзился, брат? — сказал я — еще заплутаешься, смотри!



Стр. 59



— Я?! — ужаснулся Мирон, — да никогда в жисти! хоть на тот свет тебя предоставлю!

— А как мы до Чижикова доберемся? — спросил я, невольно усмехнувшись.

— До Мартьяновки? Да тут верстов пятнадцать всего! 

Я вынул часы. Мирон тоже заглянул в них.

— Это сколько же теперь времени?

— Семь.

— Ну, вот и по солнышку столько же выходит!.. Предоставлю в плепорцию! Э-эй, вы, знаменитые! — и он принялся нахлестывать коньков.

Дорога вилась лиственным лесом. Он царственно окутался в золото и пурпур, и синева небес над ним казалась еще бездоннее, еще удивительней. Было свежо. В воздухе, как снежок, плыли белые паутинки.

Лес — это грезы земли. Ей снятся мрачные и светлые сны, и тихо, будто туманы, вырастают шатры елей, кудри берез, зовущий в небо тополь.

Лес — место выхода подземных сил. Вот почему он страшен и загадочен для человека, давно оторвавшегося от этих сил...

Голос Мирона вернул меня из хоровода отрывков мыслей, неясных грез и Бог весть чего-то прекрасного и светлого, что, как гашиш, опьяняет всегда в пути путешественника.

— Эва, Мартьяновку видать! — возгласил он, нацелив вперед заскорузлым перстом.

Лес кончился. За небольшим оврагом, на дне которого блестел ручеек, начинались бесконечные поля, частью уже перепаханные, частью отдыхавшие под паром. Они, как приподнятая за два угла пестрая турецкая шаль, подымались к горизонту, и на самом гребне белел среди совершенной пустыни дом, сразу отметный по своей стройке. Из-за него показывало желтый купол какое-то огромное дерево; больше кругом не виднелось ни кустика.

Я изумился; старина любила окружать себя густыми садами



Стр. 60



и парками, и отсутствие их вокруг такого истинно барского дома казалось непонятным.

— Что ж, он так с покон веку и стоял на юру, как голый в бане? — спросил я.

— Зачем? Парк кругом дому раньше был, огромаднеющий. Вырубил его господин Чижиков.

— Для чего?

— Вот те здравствуйте, для чего! Для виду! Ишь, теперь дом-то за сто верстов со всех сторон видать! Что толку в лес-то лезть? Едешь, бывало, мимо, и не миганет оттоле ничто; не знай, леший ли там или живая душа! А теперь всякий видит — господин Чижиков проживает в свое удовольствие! Опять же, липа в парке была хороша: сколько он за нее с токарей деньги снял!

Я стал расспрашивать о новом владельце.

Происходил он из местных, мелких купцов; занимался подрядами и сумел нажить большие деньги. «Мельон, ей-Богу», как заверял Мирон. Человек он, видимо, был очень честолюбивый и пошел по дороге пожертвований; это принесло ему звание попечителя местной гимназии, орден и даже какой-то значительный чин.

Мирон повествовал о нем чуть не с благоговением.

— Ума необнаковенного! — с самим губернатором за ручку здоровкается. В чилиндре ходит, в перчатках желтых! Все ему «ваше происходительство» говорят, ну то есть орел, во всей форме!

Я слушал своего болтливого возницу и поглядывал на дом. Это был настоящий двухэтажный дворец, хранивший отпечаток гениальной руки Растрелли. Со стороны дороги его отделяла невысокая сквозная железная решетка. В значительном удалении от дома позади него привольно раскинулись флигеля и службы.

Только что мы подъехали к перекрестку, из соломенного шалаша, стоявшего у самой дороги, вылезла грузная лохматая фигура в тулупе и подняла вверх руку на манер городового, останавливающего движение где-нибудь на Невском проспекте,



Стр. 61



Мирон остановил коньков.

— Куда Бог несет? — лениво спросил мужик.

— Да к вам, не утруждайся, лезь назад, на покой! Будь здоров, добрый человек.

— Здорово, — отозвался тот, — ну, поезжай, коли к нам! И он полез обратно в шалаш.

Мирон свернул влево, и беляки доставили нас через открытые настежь ворота к шатровому подъезду.

— Книжки твои я уж сберегу! — вполголоса заявил мне Мирон, — не робей, вали прямо в дом, там холуи доложат! — И он заторопился отъехать по направлению к дворовым постройкам.

Рядом с подъездом помещалась новая собачья конура; с нее свисала цепь, валявшаяся другим концом на земле; собака отсутствовала. Я поднялся по ступеням; парадная дверь была открыта, открытой оказалась и вторая дверь. В высокой передней было полутемно, вдоль стен ее шли коники для лакеев. Против входа стояли большие английские часы конца ХVIII века; они показывали девять. Около них в виде изваяния фараона сидел, выставив реденькую русую бородку, какой-то простоватого вида человек в засаленном сюртуке и в грязной ночной рубашке без воротничка. Руки его были положены вдоль колен, голова запрокинута назад; спиною он опирался на стенку, из раскрытого рта вырывалось похрапывание.

Ни души кругом больше не было. Я подошел к спавшему и тронул его за плечо.

— Мм... да! — проговорил он во сне. Я потряс сильнее. По векам его пробежала дрожь, они раскрылись и на меня в упор уставились два еще ничего не видящих бессмысленных глаза. Любопытно было видеть, как сознание искрами стало вливаться в них. Человек вскочил и, будто умываясь, потер лицо ладонями.

— Что, что угодно? — забормотал он.

— Павла Павловича могу видеть? — спросил я. Человек окончательно пришел в себя.

— Отчего нельзя... можно! — ответил он, окинув меня



Стр. 62



принявшими серый цвет проницательными глазами. — Вам по делу, что ли?

— По делу...

Я выбрал из визитных карточек самую торжественную, на которой были поименованы все ученые учреждения, членом которых я состоял, и дал разговаривавшему со мной.

— Вот... пожалуйста, передайте! Павел Павлович уже встал?

— Встал. Шенпанское пьет... — ответил человек и с некоторым недоумением повертел мою карточку. — Обождите тут!

Он ушел, а я осмотрел великолепные часы, вот уже два столетия важно и точно отсчитывающие время, прошелся раза два по лакейской... Посланный все не возвращался.

Наконец он показался в дверях.

— Пожалуйте! — пригласил он. Я направился за ним. Мы пересекли какую-то длинную комнату и вошли в большую гостиную.

— Подождите тут! — заявил мой вожатый. — Сейчас выйдет: убирается...

— Как убирается?

— Раздемшись хозяин был... в одних подштанниках... припараживается теперь!

Я остался один.

Гостиную наполняла далеко не изящная мебель шестидесятых годов; на полке у большого простеночного зеркала сияли новые золоченой бронзы часы, изображавшие двух возлежавших головами друг к другу необыкновенно носатых дев с неизвестно почему обнаженными грудями.

Я посидел в кресле, потом походил, опять сел... хозяин не показывался.

Дверь в дальнейшие комнаты была затворена. За ней послышались какие-то шерхающие звуки: будто щеткою чистили платье. Я сообразил, что там готовился парад.

Я встал, и в ту же минуту две неведомо чьи руки — одна в розовом рукаве, другая — в синем — проворно распахнули обе



Стр. 63



половинки двери и исчезли. Передо мной предстал, будто поставленный в дверях, портрет во весь рост какого-то бритого по-актерски господина в черном сюртуке с необыкновенных размеров Станиславом на шее. Голова портрета была несколько склонена к правому плечу, глаза прищурены, руки скрещивались одна с другой ниже пояса, причем на левой, приходившейся сверху, желтела перчатка. Волосы на голове этого господина были встрепаны и, видимо, только сейчас наспех кое-как приглажены. «Элегант с крулевской псарни» — мелькнула у меня в голове польская поговорка.

Секунд пять мы глядели друг на друга как зачарованные. Первым ожил портрет.

— Не узнаю? — с величаво-приятной улыбкой, немного нараспев, выговорил он. — Но рад вас видеть под своими пенатами!.. Голова его приняла естественное положение, глаза раскрылись по-настоящему и оказались мутными и осоловелыми; мы сделали несколько шагов друг к другу навстречу и поздоровались.

— Прошу садиться! — Чижиков с вывертом указал мне рукою на кресло, раздвинул фалды сюртука, опустился на диван и привольно раскинул по бокам себя руки. Запах вина распространился по всей комнате.

— По делу, стало быть, изволили пожаловать? 

Я приступил к изложению. 

— Дом ваш принадлежал родственникам Потемкина...

— Как же, как же! — Чижиков закинул ногу на ногу, выставил вперед довольно округлый живот и забарабанил по дивану всеми десятью пальцами. Обвислые щеки его и шея раздулись. — Не то что Потемкин, а и Екатерина Великая здесь у меня хаживала. И этот, как его... Орлов; мелкоты-то всей этой сразу и не вспомнишь!

— Так вот, я хотел познакомиться с вами и с вашими владениями. Мне разрешите их осмотреть и описать потом?

— Как это описать? — хозяин несколько обеспокоился.

— В статье... в жур