Ст. Иванович. Четыре года. 25 октября/7 ноября 1917 – 1921 г.: Юбилейные заметки

[Португейс С.О.] Четыре года. 25 октября/7 ноября 1917 – 1921 г.: Юбилейные заметки / Ст. Иванович. // Современные записки. 1921. Кн. VIII. С. 179–213. – Содерж.: I. Война. – II. Революция. – III. Классы.

К четвертой годовщине большевистского переворота.


Стр. 179



ЧЕТЫРЕ ГОДА,

25 ОКТЯБРЯ 1917 — 7 НОЯБРЯ 1921 Г.

(Юбилейные заметки).



Мы сидели в густо накуренной редакционной комнате «Дня» и чутко прислушивались к гулу орудий, обстреливавших Зимний Дворец. Приходил из подвала, где помещалась типография, ментранпаж и приносил гранки очередного №. Было странно и дико смотреть на этого человека, который то ли по своей профессиональной добросовестности, то ли по скудости своего политического горизонта донимал нас в этот момент техническими мелочами. 

— Ставить? 

— Ставьте...

На телефоне висел наш заведующий хроникой и вызывал Зимний. Приблизительно каждые 15 минут удавалось соединиться. Мы знали, как замыкается круг. Раза два приезжали репортеры, которые побывали возле наступавших сил. Их рассказы ничего нового не вносили. Все было ясно: через час или два Временное Правительство станет добычей большевиков. В жуткой осенней ночи умрет, изнасилованная и поруганная, весенняя свобода. Кроме артиллерии эта незабываемая ночь стонала еще тысячей тихих, но мучительно тревожных голосов.

— Тише, — вы слышите?



Стр. 180



Точно сразу сгустились все эти стоны, что-то глухо и мощно ударило.

Мы все устремились к телефону. Заведующий выбивался из сил. 

— Алло! кто говорит? Барышня, барышня, что же вы мешаете! Алло! Зимний? Кто у телефона?

Через несколько секунд невыносимого молчания заведующий швырнул трубку на рычаг. — Мерзавец! — крикнул он одновременно.

— Кончено, все кончено, господа.

— Кто? Что сказал?— послышались вопросы.

— «Убирайтесь ко всем чертям!» — вот что он сказал. А спустя некоторое время более точно, но, к сожалению, нецензурно передал слова пьяного человека, захватившего в числе других Зимний дворец.

— Убирайтесь все к ..........!

Этой похабной бранью начался режим похабной войны сторонников «похабного мира» с русской демократической революцией. 



I.

Война.



С тех пор прошло уже четыре года. Если бы тогда кто-нибудь сказал, что этот режим продержится 4 года, — его бы сочли сумасшедшим. Если кто-нибудь теперь, после этих 4 лет, скажет, что большевики продержатся еще 4 года, его сочтут всего только... пессимистом.

Эта разница оценок только показывает, до чего жалка и ничтожна была наша способность социально-политического предвиденья. А ведь говорят, и правильно говорят, что без него невозможно никакое социально-политическое действие. В общественно-политической борьбе тот, кто не способен предвидеть, не способен и видеть.



Стр. 181



Не помню, где мне недавно пришлось прочесть такое изречение французского художественного критика: «настоящий художник сначала находит и после лишь ищет». Так и настоящий общественно-политический деятель. Он сначала находит общий смысл, движущую пружину, «дух» своего времени, а затем лишь ищет путей для реализации, в обстановке своей «находки», своих практических идеалов. Русская же демократия, потерпевшая поражение 25 октября, пошла обратным путем, вынужденная, прежде чем найти, искать, и — кто станет это отрицать? — по слову матроса, захватившего телефон в Зимнем дворце, пошла искать путей преодоления зла, если не ко всем, то к слишком многим «чертям». 

Не нужно, однако, думать, что это измельчание духа предвидения явилось только русской особенностью. Нет, этот недуг поразил интеллектуальную сферу всего культурного Mиpa. Мы ошиблись насчет возможности долголетнего большевизма. Но вот весь мир вместе с нами ошибся — и как жестоко ошибся! — насчет возможности долголетней мировой войны. Самые светлые умы думали, что этот катаклизм именно ввиду его колоссальной внутренней напряженности не сможет растянуться более чем на несколько месяцев. Народы не выдержат, государства не выдержат, само небо и сама земля не выдержат долго этой дикой схватки, в которую вовлечены были, кроме миллионов людей, миллионы дьяволов природы, химии, физики, индустрии, сгущенный гений человека, страшный и безграничный, когда он направлен на изобретение орудий и средств разрушения.

Выдержали, однако, не только темно-бесстрастная земля и светло-бесстрастное небо. Выдержали и люди, и народы...

Был только один честный чудак — Китченер, который пророчил, что война продлится три года. К его словам отнеслись не как к объективному показанию,



Стр. 182



а как к средству моральной закалки сознания союзников; думали, что это, может быть, пустая бравада, пущенная затем, чтобы напугать немцев готовностью их противников воевать столь долго... Оказалось, однако, что и этот безумно долгий срок раза в l½ был меньше действительного.

Впрочем, кончилась ли война и теперь, после бесконечного ряда т.н. «мирных» трактатов? Не является ли кровь, потоками льющаяся в России, война деспотического правительства с десятками миллионов умирающего от голода населения, продолжением великой мировой бойни? Разве мыслим был бы большевизм при Европе, в которой мир не только сошел бы с перьев на бумагу, но сошел также на труд миллионов людей, все еще вздернутых на дыбу недавних дней «славы»? Ведь покой и воздаяние обрел только этот soldat inconnu.

Я постараюсь дальше показать, что в этих вопросах кроется не только отзвук юбилейных сердца горестных замет, но и некоторый зонд в интересную, мало разработанную проблему отношений между войной и большевизмом. Сейчас же, возвращаясь к вопросу об ошибках предвидения относительно войны и большевизма, необходимо подчеркнуть, что ошибка относительно войны была гораздо грубее, чем ошибка наша в оценке возможной длительности большевизма. Как-никак война д е л а е т с я, а революция п р о и с х о д и т. Можно быть заклятым детерминистом и признать, что была тысяча и одна неустранимые причины, неизбежно породившие войну, и все же согласиться с тем, что война, хотя ее и называют стихией, в неизмеримо большей доле поддается рациональному вмешательству человеческой воли, чем революция. Вопреки гениальным характеристикам Л. Толстого иррациональности войны — война все же в общем и целом, а в особенности в ХХ веке, рациональна. Вполне же иррациональной является революция. А если это так, то предвидеть гораздо легче в области



Стр. 183



войны, чем в области, революции. Следовательно, ошибки сознания и предвидения относительно войны гораздо более печальное свидетельство интеллектуального недуга, чем ошибки относительно русской революции. 

Это очень слабое, конечно, утешение для нас, посланных ко всем чертям, так жестоко обманувшихся насчет прочности или, вернее, длительности большевистского режима, который прочным никогда не был и не будет до самого своего скончания. Это и не утешение вообще, а наоборот указание на болезнь, которая хуже, может быть, самого большевизма. Во тьме неведения или, если допустимо такое слово, непредвидения можно себе расшибить лоб или выколоть глаза, напоровшись на любое дерево или сучок. В этом положении вы обречены или на авантюру или на пассивность. Здесь нет шагов осторожных и неосторожных. Здесь всякий шаг — неосторожность. Здесь тени кажутся опаснейшими врагами, «превосходными силами неприятеля», и злая, могучая, напористая сила кажется тенью. В темную ночь, когда не видать ни зги, сбившийся путешественник в ужасе замирает перед вьющейся возле его ног еще более темной, чем тьма ночная, линией. Страшно! — одно движение, и он разбился бы на дне глубокой пропасти. Он бессильно опускается на землю перед выросшей бездной, засыпает, мучимый тяжелыми кошмарами. Но вот брызнули первые лучи восхода, и несчастный путник видит перед собою вместо страшной пропасти — невинную канавку, которую перешагнет и ребенок... Хорошо, что ночь проходит и день приходит. Но в каком состоянии встретит путник восходящее светило?

Большевизм предвидел то, что другие не видели. Он предвидел, что ближайшие годы пройдут в России под знаком хаоса, крушения всех самых элементарных основ общественной, экономической, культурной и практической жизни. Он — или будем говорить так: Ленин — предвидел, что война, другие народы разорившая,



Стр. 184



русский народ искалечит, физически и душевно искалечит, сломает спинной хребет народа. Он знал, что отныне на ближайшие годы править бал будет Сатана — и Сатане, хаосу поклонился, включив свою партию в их чертов пляс.

Вопреки обычному словоупотреблению именно партия Ленина была п а р т и e й в о й н ы, а все партии, против которых она боролась, были партиями мира. И не даром, когда большевизм победил, военное, воинское дело стало наиболее адекватным выражением гения большевизма. Только большевики решились дух войны, ее яд, ее аморальную, зверскую, хаотическую стихию сделать духом своей партии. Они не только сделались «партией войны» в указанном выше смысле, они сознательно ею хотели сделаться. Мы все — оборонцы и интернационалисты, патриоты и пораженцы, либералы и революционеры — больше думали о том, что война сдвинет с места границы государств, изменит соотношения классов, бедности и богатства, труда и капитала. Большевики главным образом думали о том, что война сдвинет ч е л о в е к а с места, которое он занимает в природе, исказит его лик, породнит его вновь с древним хаосом, который, казалось, он в тысячелетиях культурной эмансипации почти поборол.

В этом — сущность большевистского предвидения. Тот, кому приходилось с ними спорить на митингах, кто их видел в работе до их победы, не мог не унести с собою незабываемого впечатления ставки — сознательной, бесстыдно-откровенной, до конца доведенной ставки на хаос.

Если мы, слыша, как под тяжестью войны трещит спина народная, как надрывается организационно примитивная, физически нестойкая, рыхлая, культурно отсталая и граждански расхлябанная страна, думали, что, дотянувшись до общего мира, она сумеет выпрямиться, размять натруженные члены, — то большевики ясно видели, что имен-



Стр. 185



но с перешибленным хребтом, искалеченная, одичавшая от невероятных мук, Россия дальше пойдет тем аллюром, который им угодно было назвать «коммунизмом», а некоторым их противникам — «социализмом».

До и после 25 октября противники большевизма строили свои предвидения на том, что социально-политический процесс есть процесс целостный, включающий свои противоречия в гармоническую цепь прогресса. До и после 25 октября сам большевизм строил свои предвидения на том, что социально-политический процесс в итоге войны распался на ряд несмыкающихся звеньев, что гармоническая цель рухнула, что противоречия долго еще не разрешатся, что мир распался, и на оголенном мировым пожарищем месте станет голый искалеченный человек, которому все нипочем. Этого человека большевики искали на фронте, среди дезертиров, среди деклассированных масс деревни и города, среди разношерстных толп, втянутых военно-промышленной вакханалией в горячее пекло индустрии. И этого человека они нашли в количествах, достаточных для того, чтобы стихийной лавиной затопить разрозненные экземпляры человека-гражданина. Его именно, человека-гражданина, искала демократия. На нем она должна была и хотела строить. Демократия мартовской революции не могла, не изменяя себе, строить на силах хаоса. Поэтому, если бы даже она в большей мере оценила их роль, чем это было на самом деле, она все равно должна была бы пойти против них, а не за ними. Но она их роль недооценила, и поэтому так слабы, нерешительны и непоследовательны были ее меры борьбы с источниками и проявлениями хаоса. Разница предвидения заключалась в том, что большевизм предвидел своих друзей, а демократия не предвидела своих врагов. Несчастье, однако, заключалось в том, что, если бы даже революционная демократия и дала себе полный отчет в тех силах анархии, разложения, хаоса, которые скопились к тому моменту в



Стр. 186



России, — она все равно в то время не нашла бы в стране тех элементов, которые в жестокой — а иной она быть не могла — схватке могли бы раздавить силы хаоса. Демократия, которая не была в состоянии идти по линии хаоса, вынуждена была искать р а в н о д е й с т в у ю щ у ю линию между силами хаоса и идеалами демократии. Но она не была в состоянии найти достаточно мощную силу, п р о т и в о д е й с т в у ю щ у ю хаосу. Распятая вместе с другими странами на кресте Мировой войны, Россия не только не могла самостоятельно устранить причину хаоса до решения мировой войны, но не могла и преодолеть большевистские последствия войны, потому что она вошла в нее гораздо более слабой, чем другие страны, и гораздо сильнее в ней пострадала. Невзгоды, ужасы войны — физические и моральные — не могли так глубоко подорвать устои человеческого общежития в странах Запада, как в нашей бедной, убогой России. И поэтому, когда послевоенная судорога — большевизм — временами охватывала ту или иную часть западного мира, реакция всего организма получалась страшно повышенная, решительная, и пролетариат, выделявший Спартакуса на одном полюсе, выделял Носке на другом.

Русский большевизм знал и не только знал, но оценил эту рыхлость и нестойкость русского народа. Еще в 1902 г. Ленин, будучи социал-демократом, мечтал о построении партии, на основе «способной к подчинению массы». Из рабочего класса он собирался лепить те или иные фигуры, в твердой уверенности, что это мягкая, рыхлая глина, с которой можно делать что угодно. Идеология, или вернее апология пролетариата у Ленина была в основе своей построена на чувстве глубочайшего к нему презрения, питавшего полную уверенность в том, что «красная скотинка», роковой аналог «серой скотинки», пойдет туда и сделает то, куда и что прикажут демиурги истории — «профессиональные революционеры». Эта серая скотинка, ставшая красной, явилась главной опорой



Стр. 187



«социалистического строительства», и милитаризация всех сторон жизни в России является только организационным выражением этого презрения к людскому быдлу.

Война и здесь сыграла роковую роль. Если на западе мертвящий дух военной дисциплины нейтрализовался и внутренне освящался сознанием национальной цели, худо ли, хорошо ли понятой, то в России благодаря социально-примитивному антипатриотизму, или, вернее, апатриотизму темных масс, эта военная муштра, эта убивающая душу дисциплина, этот вызванный войной размах жестокости, аморальности ничем почти не ослаблялись, нисколько почти не сочетались с теми идеальными чувствами, мыслями и настроениями, какие, праведно или неправедно, носили в своей душе и в своем сознании массы западного мира, вошедшие, втянутые или вогнанные в преисподнюю мировой схватки.

Большевизм учел эту духовную опустошенность миллионов русских бойцов, для которых война была только школой страдания, школой боли, школой ненависти, жестокости, звериной лютости, но не школой борьбы за родину, за независимость, за смутные ли, ясные ли, праведные ли или неправедные — но все же идеалы. Большевизм учел это все и дал ряд простых, ясных, как воинская команда, лозунгов:



Запирайте етажи —

Нынче будут грабежи...



Долой! До-лой! Вложите в этот возглас боль, сумятицу воспаленного сознания, нечеловеческие муки миллионов голодных, продрогших, изъеденных паразитами, темных, веками рабства истощенных духовно и физически людей, и вы близко подойдете к загадке торжества большевизма.

Большевизм кончает в России войну. Так огромная волна, вздыбившаяся на мировых просторах океана, приходит к берегу шумным всплеском бесчисленных



Стр. 188



отбросов, обломков, грязи, морской гнили и падали, поднятых со дна грозной бурей. Эта буря пригнала грязный всплеск к нашим берегам. Четыре года Россия бессильно, беспомощно под ним барахтается. И если подойти к вопросу о длительности большевистского владычества с изложенной выше точки зрения, то самый этот вопрос: почему большевики так долго, так невыносимо долго владеют Россией — рисуется в совершенно ином свете. Если большевизм — эпилог войны, то масштабы для его измерения — не русские масштабы, а всемирно исторические. В этом разрезе взятый большевизм — не задержавшийся эпизод русской революции, а преходящий момент в истории великого столкновения народов, который на большевизме не кончится. 

Ни от кого не скрыто то обстоятельство, что на России и за счет России более сильные и более культурные народы стремятся разрешить те вопиющие противоречия, которые порождены войной. Пролетариат и буржуазия этих народов одинаково стремятся использовать ее в своих интересах. И изумительно: чем левее пролетариат и чем правее буржуазия — тем теснее их не обусловленное никаким сознательным договором содружество. Коммунизм и империализм здесь — родные братья. Когда красные элементы английского, французского, американского и германского пролетариата требуют признания совдепии и заключения с ней договоров, то объективно, а может быть, и субъективно, здесь реализуется стремление безработных масс, сшибленных войною с достигнутого уровня жизни, получить колонию, куда можно было бы сплавлять товары и откуда за гроши можно было бы получать сырье и продукты сельского хозяйства. Если бы завтра вдруг возникла Россия, которая пустила бы в ход все свои фабрики и заводы, понастроила бы новых; Россия, которая не хочет стать и может не стать колонией Европы, а является равной и равноправной участницей мирового хозяйства, — то коммунистический пафос «признания», «дого-



Стр. 189



воров» и т. п. сразу бы испарился. «Коммунизм» в Европе теперь объективно является подручным империализма, думающего залечить раны, нанесенные себе и мировому хозяйству своим собственным неистовством, колониальным грабежом России. Поэтому Ллойд Джордж демагогически затыкает рот недовольным крайним элементам пролетариата своей русской политикой. Большевизм русский, грабящий Россию изнутри, субсидирует большевизм иностранный, помогающий своей агитацией грабить Россию извне. 

Что в этом шуме вокруг признания и соглашения с совдепией меньше всего интернационального сознания и интернациональных чувств, видно из того, что по отношению к закабаленной Германии, которая все же весьма опасна как конкурент, интернациональные обязанности почти совершенно не сказываются. А между тем, кроме большевизма в России, важнейший узел мирового послевоенного кризиса заключается как раз в отсутствии нормальных отношений между Антантой и центральными державами. Но здесь все еще свирепствует безумие войны. И здесь «коммунизм» менее всего себя проявляет.

Европа и сейчас уже пытается закончить войну в России за счет России. Но это ей не удается и не может из этого при большевиках ничего выйти. Но независимо от этого обольшевиченная Россия — пленница злой воли и злого безволия тех же самых сил, которые создали нынешний хаос, раньше именовавшийся войной, а теперь — «миром». В этом хаосе большевизм не более изумителен, не более алогичен, чем весь тот международный кавардак, который ныне царствует в Европе, чем франк равный 54-й доле английского фунта, марка равная 20-й доле франка и крона, равная ¾ сантима. В с е э т о о д н о и т о ж е. Одна и та же судорога потрясенного мира. Большевизм, царствующий в темной стране, не более удивителен, чем хаос, царствующий в Европе. И то и другое имеет свои собственные источники,



Стр. 190



но то и другое взаимно друг другом питается. И, когда кончится хаос в Европе, кончится и большевизм, а когда кончится большевизм, кончится и европейский хаос. В каком порядке, в каком пункте раньше закончится мировая война — я не берусь сказать. Но на обычно задаваемый вопрос «почему так долго задержался в России большевизм» здесь кроется, как мне кажется, ответ. Он задержался потому, что мир в целом не в состоянии до сих пор выскочить из трясины, в которую его загнала война, и глубже всех загнала Россию.

Россия не смогла помочь Европе ликвидировать войну своей кровью. Страшно, что ей придется помочь ее ликвидировать своим телом. Большевизм хочет организовать из России огромный рынок живого товара, скликая всех на распродажу.

«Спешите», — торопит Чичерин, а не то все жирные куски уйдут. Спешите — шантажируют западноевропейские коммунисты, а не то... мы устроим революцию. 

Все спешат и... никто не поспевает.



II.

Революция.



Если с точки зрения всемирно-исторического конфликта большевизм — только момент заканчивающейся мировой войны, то с точки зрения русской революции большевизм все еще остается мучительной, невыносимо долгой трагедией. В дни четырехлетнего юбилея большевистского владычества — не надо это скрывать — чувство тяжкого поражения давит сознание острой, жгучей болью...

Как! Революция, начавшаяся в феврале 1917 г. по поводу того, что в Петербурге прекратили выпечку хлеба 10—15 пекарен, может терпеть режим, превративший плодороднейшие равнины в мертвую пустыню, на которой умирают миллионы прежних кормильцев всей Европы?



Стр. 191



Можно задать десятки подобных же недоуменно-негодующих вопросов. В них можно выразить всю боль поражения, но нельзя найти точки опоры в хаосе злых парадоксов революции. Эти точки обыкновенно находятся спустя много времени после того, как «все это» кончается. Спустя 100 лет после конца Великой французской революции буржуазный историк Олар, объективно исследуя эпоху террора, рисует ее в чертах столь спокойных и даже мягких, что нам, современникам большевистских ужасов, становится бесконечно больно и обидно за страдания родины и великого народа: неужели повесть наших ужасных лет напишут так же спокойно и мягко? Неужели наши олары так же спокойно, методически будут изобличать во лжи, подлогах, искажениях, цитировании несуществующих документов наших тэнов? Неужели ураган красного террора, разбушевавшийся после убийства Урицкого, будет изображен нашим оларом так же сдержанно, извинительно, как это делает французский Олар, исследуя сентябрьские убийства Великой революции? 

Мы знали хорошо духовный облик великого гуманиста и трибуна Жореса. По всему складу своего мироощущения, по своим тактическим взглядам, по роли его в международной борьбе пролетариата, по своим интеллектуальным интересам Жорес, если брать термины Великой Революции, был жирондистом. Но на вопрос о том, где бы он сел в Конвенте, он, не колеблясь, ответил, что сел бы он на скамьях якобинцев. И Жорес — «реформист», «оппортунист», и какие еще ярлычки к нему подвешивали — оправдал якобинизм, оправдал вопреки грязи, крови, неслыханным преступлениям, ознаменовавшим господство горы. Что же, произойдет что-нибудь подобное и с нашим большевизмом?

Как бы мы ни старались, мы теперь не можем подняться на ту высоту объективности, какая дается людям, имеющим дело не с людьми и событиями, а с доку-



Стр. 192



ментами о них. Самые плохие свидетели событий — это их участники. Мы же — не свидетели, а стороны в роковой тяжбе. Чтобы будущий судья мог вынести справедливый и объективный приговор, участники «состязательного процесса» истории должны вложить в него всю страсть и весь пыл одушевляющих их интересов. Иначе говоря, для того чтобы дать возможность будущим нашим оларам быть в высшей мере объективными, мы, участники событий, должны быть в высшей мере субъективными и не отбивать хлеб у будущих историков России незаконными попытками стать по ту сторону добра и зла.

Для будущего историка, нет никакого сомнения, большевизм будет включен в единую цепь русской революции. С этим мог бы согласиться и современник, и участник событий, если только под революцией понимать цикл потрясений, лежащий посредине между двумя органическими периодами развития. Но у участников революции существует законная и понятная тенденция понимать под революцией не сумму событий критического периода более или менее катастрофического характера, а только те из них, которые идут по линии их интересов, их целей, их взглядов и программ. Поэтому для консервативных элементов русского общества, принявших революцию, она кончилась, выродилась, умерла через неделю–две после отречения Николая, когда вошел в силу Совет рабочих депутатов; для демократии она потерпела жестокое поражение в октябре 1917 г., 4 года назад; а для большевиков она только тогда началась и кончится, когда России удастся созвать всенародный учредительный орган, вышедший из всеобщего избирательного права.

Для нас 4 года тому назад победила не революция, ибо в этом слове для нас не описание событий и их о ц е н к а, а контрреволюция. Революция, говорил Жорес, — это варварская форма прогресса. Но варварская форма регресса никоим образом революцией названа быть не может. Ибо только прогресс оправдывает неустранимое



Стр. 193



варварство революционного метода. Большевизм же как раз обозначал торжество начал регресса в цикле событий, начавшихся весною 1917 г. Через 4 года, большевизм, повернув вспять от «коммунизма» к капитализму, сам в этом признался и расписался.

Наш политический и социологический словарь знает такие термины как «мирная революция», «промышленная революция», «аграрная революция» и т. п. Теория Эйнштейна — это «революция в науке.» о движении, времени, масс. Все эти применения слова «революция» сходны в том отношении, что им обозначается более менее быстрый, решительный, коренной сдвиг в сторону высших форм жизни, труда, знания. Научная тема раннего средневековья, забывшего, потерявшего великие научные, экономические и общественные достижения античного мира, не была революцией, потому что, пользуясь обычной терминологией, это был не прогресс, а регресс — движение вспять. В общественно-политических явлениях не все так ясно и просто, но общие контуры, общую их тенденцию, характер их направленности уловить все же можно и должно. И с этой точки зрения, если под революцией понимать не сумму событий, лежащих между старым строем и новым, а определенный их комплекс, лежащий по линии социального, экономического и культурно-политического прогресса, то большевизм включать в цепь русской революции нельзя, а надо его выделить из потока событий как явление антиреволюционное или контрреволюционное.

Дело тут даже не только в терроре, в зверствах и преступлениях или в качественной низости огромного большинства большевистских агентов, великих и малых. Варварство и революция, в особенности тяжело дающаяся революция, столь же нерасторжимы, как варварство и война. Но эта варварская форма должна все же быть формой прогресса, а не формой регресса. Если бы Дзержинский занимался не тем, чем он занимается, а исключительно утиранием слез бедных вдовиц, большевизм



Стр. 194



все же не перестал бы быть ярко выраженной контрреволюцией.

Олары и жоресы потому так снисходительно отнеслись к варварству французской революции, что тогда оно было формой, в которую отлилось восходящее, поступательное движение французского народа. Это было варварской формой прогресса. То неистовство французской революции эпохи Конвента было порождено национальной защитой против внешнего врага. Наше же варварство родилось не из движения национальной защиты, а из движения национального предательства. Те дзержинские состояли при дантонах, призывавших к оружию против внешнего врага, наши же дзержинские состояли при крыленках, призывавших к похабному миру поротно и повзводно. Там для крыленок пожалели бы даже гильотины, а вешали бы их просто на фонарях. Здесь в «штаб Духонина» отправляли наиболее энергичных деятелей национальной защиты.

Вот почему большевизм, даже минус террор, является контрреволюцией — если допустить, что возможен большевизм минус террор. Вот почему якобинизм плюс террор являлся революцией, хотя этот террор принимал самые варварские и отвратительные формы, опускаясь часто на лучшие, светлые головы тогдашней Франции. Я думаю, что будущие наши историки оценят эту разницу, и нам из гробов своих не придется, может быть, подниматься, чтобы напомнить о великих и напрасных страданиях великого народа. 

Из всего предыдущего нисколько, однако, не вытекает признание большевизма «случайностью», «недоразумением», промахом не доглядевшей демократии. Кто же станет отрицать, что контрреволюции столь же «естественны», как и революции? Сколько и ныне еще охотников задним числом рассуждать на тему о том, что, если бы в июле 1917 г. Временное Правительство не выпустило Троцкого, а вместо того уплотнило бы его камеру Лени-



Стр. 195



ным, Зиновьевым и т. п.; если бы Керенский не пошел против Корнилова, то большевизма бы не было! Садуль в своих записках, изданных в Совдепии на французском языке, утверждает, что Г. В. Плеханов говорил ему о необходимости вызвать большевиков на улицу и устроить им кровавую баню, которая окончательно избавила бы от них Россию. Я сомневаюсь, говорил ли это Плеханов Садулю, но сколько есть охотников рассуждать именно таким образом!

Нечего говорить о том, что в этих рассуждениях обнаруживается большая слепота их авторов. Как я пытался показать выше, большевизм был дан, и был дан неустранимо обстановкой жестокой мировой бойни. И как раз то обстоятельство, что Троцкого выпустили, что Ленина не арестовали, что кровавой бани большевикам не устроили, только подчеркивает, до чего большевизм был неустранимым фактором политического и социального развития последних лет. Это нисколько не оправдывает Временное Правительство в его слабости, нерешительности, непонятном благодушии по отношению к большевикам, но во всяком случае историческая проблема большевизма этим ничуть не решалась. Арестом взломщика нисколько не решается проблема преступности, хотя плоха та полиция, которая боится арестовать взломщика.

Большевизм не был создан германским генеральным штабом, а был дан мировой войной, в которой участвовали все генеральные штабы, в том числе и русский. Все вынужденные вести войну тем самым вынуждены были ввести большевизм в поток несчастий, обрушившихся на культурный мир. Русская контрреволюция стала большевизмом и большевизм стал русской контрреволюцией в итоге непреоборимых в то время и на это время разрушительных действий международного помешательства. Когда окончательно выяснится вопрос о подкупе Ленина германским штабом, когда Эд. Бернштейн прольет полный свет на сделанные им заявле-



Стр. 196



ния, то это обстоятельство не только не опровергнет закономерности большевизма, но, наоборот, еще более подчеркнет связь его со всей системой отношений, созданных ходом мировой войны. И будущие историки — я прошу у них извинения, — если они захотят быть добросовестными и объективными, должны будут на этой связи остановить свое сугубое внимание.

Большевизм стал русской контрреволюцией. Не столько потому, что он убивал, преследовал, надругался над людьми, органами и социально-политическими достижениями русской революции, сколько потому, что он далеко погнал назад все проявления народной жизни к ступеням, казалось, преодоленным. Он стал реакцией не только в сравнении с достижениями мартовской революции — он стал реакцией в сравнении с достижениями последних лет самодержавия. И теперь мы все чувствуем, как одновременно с социальным опустошением «коммунизма» растет духовный брат красной контрреволюции — контрреволюция черная.

Несчастье заключается в том, что, если последняя победит, ей мало что придется доделывать и изменять в России, до того все там для нее готово. Бесправный закабаленный народ, неимоверный произвол, атмосфера всеобщей коррупции, недоверие масс к интеллигенции, широко разлитый антисемитизм, забитость и покорность вымуштрованной массы, разрушенные профессиональные и политические организации пролетариата, приспособление населения к самым примитивным, чисто скотским условиям существования, страх перед сильной властью, пониженная реакция на самые мерзкие виды и формы деспотизма — нужно ли реакции что-либо иное, кроме этого, чтобы, получив власть, устроить свое царство? Ведь в реакционной литературе сплошь и рядом большевики аттестуются как истинно государственные люди, и ведь готовая стрелять в народ армия стоит на такой высоте, какая способна вскружить голову любому «белогвардейскому



Стр. 197



золотопогоннику», хотя бы и самому ярому врагу большевизма.

Когда большевизм уничтожал собственность, неистовствовал в своих социальных экспериментах, его духовная близость к черной реакции терялась, не была столь заметной в облаках красной пыли, поднятой коммунистическими пострелами. Они ведь уничтожали капитализм и вводили коммунизм. Но когда сверху все это приказано было «отставить» и была отдана другая команда: левым плечом, кругом — марш к капитализму, — тогда исчезло или исчезает и это различие между красной реакцией и черной. Политическое рабство на почве капитализма — да еще какого капитализма: самого хамского, самого хищного, самого разбойного пошиба в стиле первоначального накопления — какая еще нужна обстановочка для торжества черной реакции?

В России, в которой никак не вытанцовывалась «левая политика, делаемая правыми руками», на диво всему миру энергично проводится правая политика, делаемая левыми руками. Правая контрреволюция может утешиться в горькой скорби своей, что ее место занимает пока левая контрреволюция. Она занимает его недаром. Порою кажется, что занимает она его по мандату справа, работая и за себя и за нее, работая н а н е е, на русскую реакцию, как вначале своего владычества большевики работали на реакцию германскую. Вокруг большевизма создается (каким образом — это другой вопрос) целое, пока литературное, течение «Смена всех», которое никак не может нахвалиться большевизмом именно потому, что он все больше и больше осуществляет в России «национальные» начала в духе столыпинской «Великой России». И даже такой «национальный» плод, как официальный антисемитизм, не говоря уже о широко разлитом антисемитизме в армии, находит себе все больше места в складках «пролетарской власти».

Было бы, однако, ошибочно думать, что с путей чер-



Стр. 198



ной реакции большевизм убирает только политические, демократические «предрассудки» — «предрассудки» права, свободы, парламентаризма, контроля, выборности и т. п. Нет, большевизм заботливо убирает с путей черной реакции и действительные предрассудки социального характера. Он точно собирается своим наследникам сдать Россию «в полном порядке». Для этого ему остается еще убить в массах вкус к «коммунизму» — к магизму и утопизму в области социального творчества. На 4-й год своего существования большевизм приступил к этому делу со свойственной ему решительностью и размахом. И величайшая ирония судьбы: при происходящей теперь чистке коммунистической партии нередки случаи, когда из партии выкидываются вон совершенно или впредь до исправления особенно упорные противники нового капиталистического курса.

Какой же он, простите, коммунист, если он против возвращения предприятий предпринимателям, против свободной торговли, против концессий иностранным капиталистам, против возобновления бирж, банковских операций, против платности всех услуг государства, против сдачи в аренду земли управляющим бывших помещиков и т. п.? Он никуда не годный коммунист, ибо настоящий коммунист ныне насаждает капитализм, и Стеклов, не вполне уверенный в том, не выбросит ли его за ноги Дзержинский, грозит выбросить за ноги противников «нового курса».

На борьбу с социальным магизмом и иллюзионизмом поднялись сами маги и престидижитаторы коммунизма. Здесь массы, верившие коммунистам, зараженные их утопиями, освобождаются от них не потому, что пришел к власти социальный антипод, мстительный и жестокий, который мерами кровавой репрессии стал вышибать «завиральные идеи»; а потому, что несостоятельность этой утопии, имевшей полный политический простор для своего осуществления в факте господства ее носителей, стала



Стр. 199



ясна на практике самим утопистам, увидевшим в ее проведении угрозу самому существованию их диктатуры.

С точки зрения интересов демократии и социализма было бы выгоднее, чтобы на другой день после свержения советской власти им пришлось иметь дело с пролетариатом, расставшимся с коммунистическими утопиями до того, еще в лоне т. н. «пролетарской власти», как для демократии было бы выгоднее, чтобы новый республиканский строй застал население, свободное от утопии и традиции абсолютизма.

История, однако, редко дает возможность выбора, и, как французская революция имела свою черную Вандею, так не исключена возможность того, что на долю демократической России выпадет красная Вандея. Это будет горем России и большим тормозом в развитии рабочего движения. Ибо очень часто безжизненная идея, утопия, социальная иллюзия встает на время из мертвых, грозная не праведным ликом своей жизни, а страдальческим ликом своей смерти. Смертью смерть поправ, насильственной — естественную, она воскресает, чтобы вновь вокруг имени ее пролилась кровь и по стране вновь прошла судорога гражданской войны.

Большевизм точно задался целью самому убить коммунистического уродца, им же и рожденного.

Мы в этом желаем ему успеха. Для идейного провала «коммунизма» на Западе и в России курс на капитализм — средство довольно сильное. Но не надо упускать из виду, что вместе с водой большевизм выплескивает из ванны и ребенка. Не «коммунизм» только вышибают большевики из голов своей паствы, но и основные элементы социализма. Приняв впервые последний в уродливой форме коммунизма, многие отойдут и от социализма. История рабочего движения, в особенности во Франции, знает много случаев, когда рабочие массы, расставшись на время с иллюзорными, утопическими формами борьбы,



Стр. 200



уходили вообще от всякой борьбы. Эта опасность весьма велика и в России.

Сейчас в России состояние сознания рабочих масс крайне смятенное и запутанное. И когда мы в рядах противников «нового курса» видим деятелей чрезвычайки, то это пикантное обстоятельство заслоняет гораздо более важное явление, что среди противников этого курса имеются наиболее честные, хотя и наиболее наивные рабочие и интеллигентские элементы коммунистической партии, для которых 25 октября 1917 г. было всемирно-историческим «ныне отпущаеши». Они верили и верят в коммунизм, ничего не понимают, политически и душевно раздавлены новой политикой и не видят они — несчастные слепцы, — что их вождь не столько Бухарин, сколько Дзержинский...

Те — главари, спасаются, спасают свою власть поворотом на 180 градусов в сторону капитализма; а эти — паства, готовая пойти на переворот, чтобы спасти свою глубоко потрясенную Веру. Честные и наивные идут против политических плутов и мошенников. Борьба между ними может принять жестокие формы. Если сегодня «коммунизму» честных бросают гекатомбу жертв из числа «буржуев», то завтра в угоду «капитализму» мошенников могут «разменять» пару–другую особенно упорствующих староверов.

В этой возникшей вокруг «нового курса» борьбе, в его растлевающем «коммунизм» социально-психологическом влиянии — и весь интерес, и все значение «нового курса». Не в том его сила, что он способен вывести нынешнюю Россию из тупика, расколдовать ее производительные силы и толкнуть на путь экономического вырождения. Нет — это другая утопия, утопия утверждения капитализма на почве, совершенно лишенной элементов права, а следовательно, и порядка, а следовательно, и уверенности в завтрашнем дне. А без этого можно иной раз удачно урвать жирный кусок, в другой — сломать себе



Стр. 201



зубы или подавиться, но нельзя вести сколько-нибудь нормальную хозяйственную деятельность.

Как я старался показать в другом месте, большевики, ранее занимавшиеся коммунистическими экспериментами, ныне занимаются теми же... экспериментами, но... капиталистическими. Провалились коммунистические, провалятся и капиталистические. Потому что на почве большевизма возможны только эксперименты, социальное озорство, но невозможны никакие органические формы социально-экономического развития. РКП никогда в Российскую Капиталистическую Партию не превратится, как бы она ни старалась казаться ласковой и ручной русским и иностранным капиталистам. Капитализм как «передышка», как маневр, как «стратегическое отступление» — это нонсенс, это утопия. Но утопия гораздо более бесчестная, чем коммунизм. Утопия-обман, утопия-надувательство — еще более безнадежная утопия, чем утопия-иллюзия, утопия-самообман. 

И надо быть слепым или выплакать себе глаза в юдоли безмерной скорби российской, чтобы не видеть, что ни на почве самого «нового курса», ни на почве той внутренней борьбы в недрах господствующей партии, которая происходит в связи с «новым курсом», возрождение России невозможно. И этот курс, и эта борьба, закипевшая вокруг него, — несомненные и серьезные признаки разложения большевизма. Но разложение стана диктатуры, не сопровождаемое внутренним — количественным и качественным — ростом стана свободы, само по себе освобождения не несет. Отрадно разложение контрреволюции. Но, не сопровождаемое укреплением и ростом революции, это разложение может стать только подробностью в разложении всей страны. Разложение большевизма, или т. н. «эволюция большевизма» как единственное упование страны — это гибель России. И наоборот, оно может стать тем более важным элементом освобождения от ига диктатуры, чем больше энергии, решимости, самоотверженности,



Стр. 202



любви к родине и к человеку будет вложено в революционную борьбу русского народа против большевистской контрреволюции.

Четыре года тому назад русская революция не кончилась — она только потерпела поражение. Но поражение революции — не конец ее, как и победа революции — не всегда ее конец. Наоборот — 4 года тому назад мы только увидели, как далек этот конец, как много еще прольется крови и ляжет борцов, покуда этот конец ее наступит. И здесь опять уместно вспомним про войну, на которой следует учиться всем революционерам. Сколько раз после сильного поражения, после великих битв казалось: вот он, конец! Сколько было слабых, малодушных людей, которые укрывались формулой: лучше страшный конец, чем страх без конца! Война не кончалась ни после самых «решительных» побед, ни после самых «решительных поражений». Была «воля к победе», а не только к победам. Был тот «жюскобутизм»*), которого так не хватает у многих и у многих противников большевизма и который так нужен во всякой политической борьбе. Была та закаленность воли, которая позволяла после самых трагических неудач, после сокрушительных ударов, после того, как целые народы целиком теряли свою родину и переселялись в другие страны, констатировать простую, но духовно мощную истину: это всего только поражение, не больше, чем поражение.

Разве поражение в борьбе — конец борьбы? Разве поражение революции — конец революции? Октябрь 1917 года также мало знаменует конец русской революции, как мало знаменовал ее конец март 1917 года.

Это в особенности надо запомнить сейчас, когда так размножились охотники поставить точку в революционной борьбе с большевизмом.



_____________________

*) Заимствую этот удачный, по-моему, термин у П. Юшкевича.



Стр. 203

III.

Классы.



В обстановке исторической бури 4 года бессменного господства узурпации — слишком большой срок, чтобы она не наложила своего отпечатка на все социальные отношения подвластной ей страны. С другой стороны, самая «твердая», самая безумная деспотическая власть не в состоянии настолько овладеть стихийными процессами общественно-экономического развития, чтобы совершенно их приостановить или же направить в обратную сторону.

Эти простые, часто повторяющиеся в теоретических рассуждениях истины непростительно, однако, игнорируются в применении к большевизму. Что большевизм создал, и что большевизм разрушил? Что от него останется, и что погибнет вместе с ним? Что из того, что останется, достойно смерти, и что из того, что с ним погибнет, достойно жизни? В ответах, которые до сих пор давались на эти вопросы, скрыто много если не прямых ошибок, то больших недоразумений и неясностей.

Говорят так: большевизм действовал в духе революции, шел по ее линии, когда огнем и железом очищал Россию от остатков поместного сословия, окончательно добив ее социально и политически. Большевизм довел до конца дело социального раскрепощения крестьянства. 

Если считать, что все это действительно случилось, то от утверждения, что такое-то явление случилось п р и б о л ь ш е в и з м е до утверждения, что оно случилось б л а г о д а р я б о л ь ш е в и з м у — дистанция огромного размера. Еще при самодержавии в последние его десятилетия роль дворянского сословия не только в земледелии, но и в землевладении катастрофически падала. Процесс этот шел неуклонно все более ускорявшимся темпом, и были серьезные научные попытки доказать и даже точно



Стр. 204



определить тот недалекий уже срок, когда от дворянского землевладения ровно ничего не останется. Само правительство, дворянско-крепостническое правительство вынуждено было ускорять иногда этот процесс ликвидации помещичьего землевладения. Это все факты, которые излишне здесь объяснять и доказывать. Можно ли, однако, на основании этих несомненных фактов утверждать, что ликвидация дворянского землевладения происходила благодаря самодержавию? Это было бы грубой ошибкой, и не меньшая ошибка — приписывать большевизму заслугу социальной ликвидации дворянства.

Если не скользить по поверхности явлений, а войти в их внутреннюю структуру, то надо сказать, что большевизм усилил опасность социальной реставрации крупного землевладения. Дело не только в декрете о сдаче бывших имений бывшим управляющим помещиков, которые явятся только подставными лицами этих же помещиков. Это явление новое и только симптоматическое. Но вот что гораздо важнее. Социальная ликвидация какого-нибудь класса идет тем решительнее и бесповоротнее, чем быстрее и прочнее экономический, политический и социальный рост класса-антипода. Поэтому ликвидация дворянского землевладения только тогда может быть воспринята как окончательная и безвозвратная, если на другом социальном полюсе, в крестьянстве, замечаются интенсивные процессы количественного и качественного укрепления хозяйства и вместе с тем рост политической силы класса. Никто не станет отрицать, что вместе с ликвидацией дворянского землевладения в годы, предшествовавшие революции, замечались кой-какиe, иногда весьма серьезные, прогрессивные процессы в крестьянском хозяйстве. При большевизме и благодаря большевизму не только ничего подобного не было, но происходило нечто диаметрально противоположное. Голод 1921 г. показал достаточно наглядно, что крестьянство и крестьянское хозяйство пошли не только при большевизме, но и благодаря большевизму 



Стр. 205



ко дну. Н е п о м е щ и к а с о г н а л с з е м л и б о л ь ш е в и з м (он был согнан до большевизма), а к р е с т ь я н и н а. Половина, а то и ⅔ (советская статистика — это ты!) посевной площади России превратились в кладбища былой производительной мощи русской земли. И теперь мы можем это смело сказать: после 4 лет преступлений большевизма аграрный вопрос в России — еще более тяжелый, более больной вопрос, чем после 300 лет самодержавия. И в области аграрной русский большевизм явился силой контрреволюционной, ослабив и разорив тот класс, в росте которого заключается главная гарантия против реставрации помещичьего класса.

Так обстоит дело с одним из недоразумений, широко распространяемых относительно большевизма. Но оно не единственное. 

Другое заключается в том, что большевизм, уничтожив крупную буржуазию, истребив ее, создал новые огромные кадры средней и м