|
Мих. Цетлин. Астарта: Новое о Байроне
Цетлин М.О. Астарта: Новое о Байроне / Мих. Цетлин. // Современные записки. 1922. Кн. IX. Культура и жизнь. С. 329–345.
Стр. 329
КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.
АСТАРТА.
(Новое о Байроне.)
Кому нужны «сенсационные разоблачения», интимные и тяжелые подробности личной драмы давно ушедших из жизни людей? Около ста лет тому назад умер Байрон. Умерли взаимным несчастьем связанные женщины — его сестра и жена. Нужно ли тревожить их прах «посмертной сплетней»?
Но разве жизнь великих людей — не такое же общественное достояние, как их произведения? И не только потому, что биография помогает нам в понимании этих произведений.
Нет! Самое интересное для человека — человек. Этот интерес к «человеческому, слишком человеческому» не может удовлетвориться ни узким личным опытом, ни одними художественными произведениями. В нас есть потребность ощущать привкус реальности, подлинности, которого нет в романах. Недаром жизнеописания, письма и дневники представляют самое интересное чтение, даже дневники ничем не выдающихся людей. У людей же одаренных и особенно у людей
Стр. 330
гениальных сама жизнь иногда построена по художественным законам и является произведением искусства. Описание такой жизни дает нам художественное наслаждение, соединенное с тем привкусом подлинности, о котором я говорил. Лорд Байрон был в еще большей степени «гением жизни», чем гениальным писателем. Вероятно, такие гении встречаются чаще, чем это нам кажется. Но ведь только вовне выявленная гениальная деятельность или творчество притягивает к ним внимание, делает их жизнь заметною для людей. Н а д о, чтобы были такие жизни, проходящие как бы под стеклом, открытые для чужого взора. Надо, чтобы они были известны во всех, даже самых интимных деталях. Нет ничего стыдного в том жадном волнении с которым мы читаем, например, о последней личной драме Герцена. И, если есть в этих жизнях темное, как у Достоевского или у Байрона, — мы имеем право об этом знать...
Граф Ловелес, внук Байрона, руководился в своей книге «Астарта»*) другими соображениями. Для него лорд Байрон — не великий человек, а великий преступник, для которого наилучшим уделом было бы молчание и забвение. Им двигало чувство долга по отношению к своей бабушке, леди Байрон, да, может быть, еще подсознательное раздражение против Байрона.
Он очень странный человек — этот «внук сиятельного деда», ныне уже умерший, чья книга благоговейно издана любящей рукой его вдовы. По-видимому, большой оригинал и чудак, с острым и скептическим умом, особенно хорошо подмечающим в людях все дурное, человек литературно образованный, чему свидетельство — масса цитат на всех языках, но с налетом старомодности, «старого воспитания». Особенно поражает в нем страстный темперамент, по-видимому, наследственное достояние всей семьи Байронов. Чтобы защитить честь бабушки, этот внук яростно топчет в грязь память дедушки. Редкий случай своеобразной духовной неподкупности и самостоятельности. Обычно потомки склонны особенно гордиться славой своих предков, и удивительно, что, несмотря на славу Байрона, граф Ловелес остался верен памяти своей несчастной бабки. Впрочем, в том обществе, в котором он жил, — в английской аристократии — слава Байрона была дурная — слава, доставившая, может быть, много неприятных минуть его вну-
_____________________________________
*) Astarte by Ralph Carl of Lovelace Christophers. London 1921. Книга вышла еще в 1905 году, но в ограниченном количестве экземпляров и на правах рукописи, и только теперь стала общим достоянием.
Стр. 331
ку. Но был ли Байрон для него, по выражению Толстого, только «стыдным» родственником?
Нельзя осуждать автора за то, что он восстанавливает честь леди Байрон посредством тяжелой правды о Байроне. Хотя прошло столько времени, и мир перестал интересоваться и леди Байрон, и ее честью, но сказать правду никогда не поздно. В некоторых основных человеческих правах нет различия рангов, все личности равноценны, и героически молчавшая всю жизнь, мало замечательная, несимпатичная женщина достойна того, чтобы была, наконец, сказана правда о ней, даже к большому ущербу для ее ослепительно блестящего, гениального мужа. Но то, как эта правда сказана, приходится резко осудить. Граф Ловелес пишет как современник, находящейся в самом разгаре борьбы; не как историк, а как памфлетист. Мур для него — «ирландский авантюрист», другие биографы — подкупленные прихлебатели, а милая и глупенькая графиня Гвиччиоли — какое-то исчадие ада, «отвратительный инкуб» Байрона, его душивший. Сам Байрон для автора — порождение духа французской революции, отрицатель государства и Бога, в которого, впрочем, и Ловелес едва ли верит. Привкус скептического консерватизма, самой худшей разновидности консерватизма, проникает книгу. Все, что делала леди Байрон, для автора прекрасно; все в сестре Байрона Августе — лживо и лицемерно. Но одного достоинства нельзя отрицать в этой книге: она доказательна. Относительно любви Байрона к своей единокровной сестре Августе Ли (Leigh) даже у наиболее противящегося этой мысли читателя, увы, не остается никаких сомнений.
II.
Роковая судьба столкнула трех человек. «Если бы на свете было одним существом меньше — вся моя жизнь могла быть иною», — писала с жестокостью отчаянья леди Байрон. Им было тесно всем троим на свете.
Сложная личность лорда Байрона хорошо известна. Коснемся все же бегло одной стороны в нем — его отношения к женщинам. Гордый девиз «Crede Byron» был справедлив только в применении к одной половине человеческого рода. Женщины, ему верившие, сильно за это платились. По отношению к мужчинам он был прям, благороден, рыцарствен, щедр. С женщинами же он вел в жизни ту тяжбу, которую впоследствии поднял в литературе Август Стриндберг. Вся жизнь его прошла под знаком любви-ненави-
Стр. 332
сти к женщинам. «Это прекрасное бледное лицо — моя судьба», — воскликнула, увидя его, истерическая Королина Ламб, кончившая сумасшествием. «Помни меня», — написала она на книге, пробравшись тайно в кабинет бросившего ее любовника. Он ответил проклинающими строфами: «...Пусть позор и раскаянье преследуют тебя, как лихорадочный бред. Помнить тебя? Ни я, ни твой муж не забудем тебя. Ты, предательница для него, ты, дьявол для меня!» Каролина Ламб, может быть, заслужила эту ненависть. Но с какою жестокостью он отвечал отказом на мольбы несчастной сумасбродной Клары Клармент, умолявшей о свидании с маленькой их дочерью Аллегрой. Девочка умерла, не повидавши мать. Более всего жестоко поступил он с той, которую истинно и сильно любил, — с своей сестрой Августой. Он обрек ее на долгую, почти всю жизнь длившуюся боязнь разоблачения и гибели, на своеобразную «пытку страхом». «Есть нечто смягчающее в присутствии женщины — странное влияние, даже когда нет влюбленности, которое я не могу объяснить, т. к. я о них не очень высокого мнения». В этих словах — весь Байрон с его любовью-презрением. «С женщиной нельзя быть другом. Если вы в согласии — вы любовники. Если любовь прошла — вы все что угодно, но не друзья». Было в его отношении к женщинам и донжуановское искание невоплотимого идеала. Было и просто много эгоизма, тщеславия, всего того, чего не было в его натуре во всех других отношениях. Так, например, он не знал авторского тщеславия, литературной зависти, как художник и человек он нисколько не считался с общественным мнением. Но, может быть, не без основания Каролина Ламб говорила, что он стыдился своего романа с ней, потому что она была некрасива? Но не тщеславие ли искушало его хвастаться неслыханной победой над Августой, намекать на это, говорить об этом? Или это было то, что немцы называют Ubermut, — гордый вызов всему и всем? Или то головокружение, которое влечет с высоты в пропасть (а Байрон ведь б ы л на головокружительной высоте)? То же странное чувство, которое через много лет искушало играть своей судьбой и влекло покорно к гибели Оскара Уайльда? Уайльд погиб, Байрон выдержал. Удар был слабее, и Байрон был человеком громадной силы. Но леди Байрон и Августа погибли.
III.
Образ леди Байрон остался окруженным антипатией в памяти людской. Женщина, не-
Стр. 333
сомненно, со странностями и тяжелым характером, но далеко не заурядная, почти что «синий чулок», почти что русская интеллигентка. Правда, вместо обычной для русской окраски социализма, мы видим в ней некоторую религиозность, и читала она не «Капитал», но Библию (а также и Данте, и Тацита, и Тассо). Но по общественным взглядам была в зрелом возрасте почти «радикалкой» и упорно, сжав губы от душевной боли, пыталась делать добро. Только удивлялась, почему филантропы — люди такого дурного вкуса!
Как мог автор статьи о Байроне в русском Брокгаузе поверить, что она говорила мужу, скоро ли он оставит скверную привычку писать стихи? Ряд его поэм переписан ее рукою, и Байрон, не любивший возиться с рукописями, вероятно жалел впоследствии о таком секретаре. Поэта привлекла к ней именно ее интеллигентность: «Метафизик, математик, поэтесса!» — писал он с восторгом в своем дневнике о молодой девушке. Она и после расхождения внимательно читала и испещряла замечаниями его поэмы.
Бедная Аннабелла, la bella, как звал ее Байрон до женитьбы, она мечтала о спасении своего жениха, значит, смутно понимала, насколько отличен от нее и других людей духовный мир гения. Но не знала, что она и Байрон принадлежат к разным «расам», к несмешивающимся элементам, и что гении не меняются. Не знала, что и ее душа — тоже не пластичная душа молодой девушки, а уже незримо покрыта твердой «роговой оболочкой», которая может разбиться, но не поддаться. Когда две такие души, одна огненная и порывистая, другая твердая и неподвижная, сталкиваются — это всегда несчастье. Тут совершилась трагедия.
По-видимому, Байрон женился не по страстной любви и наполовину это был mariage de raison — брак по р а c с у д к у, как почему-то называют самые б е з у м н ы е браки. Мисс Анна Изабелла (Аннабелла) Мильбанк сначала отказала ему и приняла только вторичное его предложение, сделанное в письменной форме. Байрон, разумеется, не был «охотником за приданым», но все же говорил, что не может позволить себе жениться на бесприданнице. А она была наследницей состояния и титула. И хотя она в старости произвела на Шатобриана впечатление человека, которому «недостаточно часто снятся сны», но у молодой девушки не могла не закружиться голова от предложения ослепительного поэта. Один сон ей приснился и, увы, так быстро и невозвратно развеялся!
Говорят, что после своей свадьбы Байрон, проснувшись ночью при красноватом свете
Стр. 334
ночника, воскликнул: «Боже! Неужели же я в аду?» Не знаю, правда ли это, но ад начался очень скоро. «Вы сожалеете о том, что потеряли меня. Но вы никогда не считали себя более несчастливым, чем тогда, когда я была вашей», — писала леди Байрон мужу после их расхождения. Горький упрек в женских устах, ибо, если нет счастья, значит, нет и любви, и явственно, что la vocation est manquée — призвание женщины, жены. За год их совместной жизни его больше чем когда-либо мучили невыносимые припадки болезни печени. Кредиторы девять раз описывали его имущество; наконец, впервые пошатнулось его положение в обществе и литературе. Он искал забвения, отравлял себя употреблением лауданума, грозил жене какими-то связями с актрисами и, по-видимому, приводил в исполнение свои угрозы. По ее словам, он чуть ли не с первого же дня объявил ей, что женился из мести. Мести за что? За первоначальный ли ее отказ, за лишение холостой и полной свободы или за нечто другое, что его раздражало против жены, — за разрыв с сестрой?
Байрон женился 2 января 1813 года. На другой же день после свадьбы, — рассказывает леди Байрон через сорок лет в своих теперь впервые публикуемых записях, — Байрон получил от сестры письмо, полное восторженной влюбленности и начинавшееся словами: «О самый дорогой, первый и лучший из людей!». С каким-то гордым и радостным экстазом Байрон прочел письмо молодой жене. Через несколько дней он, яростно и без видимого повода раздражаясь на жену, защищает самые рискованные взгляды на отношения между братьями и сестрами. Те же взгляды высказывает он часто в обществе, всегда непонятно волнуясь. Вскоре Августа приезжает погостить к ним в Лондон и остается целых три месяца. Что-то в словах Байрона, в его поведении вызывает в жене мучительные, полусознательные подозрения. Она не гонит их прочь, но все же становится холодна с Августой и просит ее ухать. Только в ноябре, за месяц до родов, она снова вызывает золовку в Лондон. Жизнь ее в это время была очень тягостна (вспомним о м е л к о м факте: Байрон не выносил вида едящих женщин, так что она всегда была за столом одна). Муж был в состоянии, казавшемся ей началом сумасшествия, и с одной Августой могла она поделиться этими опасениями, одна Августа имела успокаивающее, смягчающее влияние на брата. Те два месяца, которые провели они под одной кровлей, Августа вела себя как ее преданный друг и сильно облегчила ей жизнь.
Стр. 335
Правда, Байрон раздражался по каким-то таинственным причинам и на сестру, и обеим женщинам грозил «актрисами». Наконец 15 января 1816 года, по н а с т о я н и ю Байрона (письменному: он не хотел видеть ни жены, ни дочери)*) едва оправившаяся от родов молодая мать уехала в деревню к своим родителям в уверенности, что Байрон накануне помешательства, и оставив его на попечении Августы.
IV.
Кто же была эта сестра, каковы были ее отношения с Байроном, в чем было то тайное, что лишало Байрона душевного равновесия и вызывало безумные слова о мести?
Августа Ли, дочь его отца от первого брака, была старше брата на четыре года. Она была замужем за ничтожным и дурным человеком, занятым скачками и картами и предоставлявшим ей много свободы. Она принадлежала к высшему обществу, была фрейлиной королевы. С портретов глядит на нас не особенно красивое, неочаровательное лицо. По-видимому, она была очаровательна, эта женщина, полная женских недостатков и тем самым женской прелести. Живая и веселая, бесконечно легкомысленная, любящая болтать о пустяках, и хохотать, и кокетничать. Лишенная твердых нравственных принципов вплоть «до морального идиотизма» — скажет о ней в период вражды Леди Байрон. И вместе с тем, с цитатами из Евангелия на устах и с книгами Библии для раздачи в руках: таков уж английский воздух! Ловелес обвиняет ее в отсутствии элементарного чувства правды. Это утверждение трудно проверить, но несомненно, что она говорила, судя по ее письмам, таким путаным, неоткрытым языком, что даже правда становилась похожей на ложь. Байрон называл ее письма «damned crincum crancum», что можно приблизительно передать по-русски: «проклятая неразбериха».
Отсутствие моральных принципов... А может быть, своя мораль, основанная на доброте и жалости, в которой высший принцип — «счастье». К чему пуританская строгость, кому какой вред во лжи — лишь бы всем было хорошо и весело. И мужу, который ведь ничего не узнает; и ей; и брату, которого она обожает и который безумствует и умоляет; и Леди Байрон, которой она не сделала никакого зла, т. к., если даже и было что-нибудь до женитьбы, — это никого не касается и в счет не идет!
С братом они ни разу не виделись до тех пор, пока ему не минуло 14 лет. Потом долгое время они главным
Стр. 336
образом дружески переписывались. Для понимания их будущих отношений важно отметить, что между ними не было создающейся с детства родственной привычки. Августа предстала перед ним молодой девушкой, полной женского очарования, в сущности, чужой и вместе столь близкой — и по самому имени сестры, звучащему так пленительно для того, кто сестры не имел, и по духовному сходству, рождающему взаимное понимание с быстротой, похожей на чудо. Все данные для дружбы, которую только незримая черта отделяет от «страстной дружбы», от любви! Иногда она приезжала в Ньюстэдское Аббатство в гости к Байрону, и тогда стены его оживлялись бесконечным смехом и веселой болтовней. Никто не умел так веселить Байрона, «приводить его в счастливое настроение», как Августа. В 1813 г. когда обычные для всех Байронов хронические денежные затруднения перешли в острый кризис, — Августа уехала из дому и долго гостила у брата в Лондоне. В это время он разошелся с графиней Оксфорд и собирался уехать с Августой в Сицилию, но не поехал. В 1813—1814 году они много бывали вместе. В апреле 1814 года у Августы родилась дочь Медора. К этому же времени относятся прекрасные и волнующие строки «Стансов для Музыки», говорящие о какой-то сильной, таинственной и, быть может, преступной любви.
V.
Поэты — большие выдумщики, и часто за таинственными строками не скрывается никакой тайны. Можно ли верить поэтам?
Самые прочувствованные лирические строфы посвящены Байроном своей сестре. Словно от сознания общности крови стихала в его душе любовь-ненависть к женщине и сменялась чистой и светлой любовью:
Сестра моя! Будь в мире ближе слово,
Священней — я тебя назвал бы им...
...Еще две цели мне даны судьбою:
Мир — для скитаний, кров родной с тобою...
...Мы связаны, и всех других прочней,
До самой смерти — узы первых дней.
(Перевод О. Чюминой)
Это была трогательная и сильная привязанность, действительно сохранившаяся до самой смерти: его последнее письмо к ней смерть помешала ему окончить, его предсмертными словами были: «моя сестра, моя дочь».
Стр. 337
Из людей — ты одна мне не льстила,
Между женщин — осталась верна...
говорит он в известных «Стансах к Августе».
А вот рядом с этой лирикой братской любви — другое стихотворение, по-иному прекрасное:
Стансы для Музыки.
Ни слова, ни знака, ни вздоха!.. О, нет!
Это имя звучало б как грех и как бред!
Пусть слеза, что горит на щеке, говорит
О том, что в душе полновластно царит.
Слишком краток для страсти часов был полет —
Горечь их не пройдет, радость их не пройдет.
Сожалеть, отрекаться и цепь разрывать,
Расставаться, бежать и быть вместе опять!
Пусть вся радость — тебе, мне — ответить судьбе.
О прости иль покинь, коль угодно тебе!
Это сердце, которому в прахе не быть,
Ты могла бы разбить, но другим не разбить.
Этот дух с его горькой и черной судьбой
Лишь с надменными горд, но смиренен с тобой.
И быстрее, и сладостней каждый мой миг
С тобой — чем с мирами у ног моих!
Этой скорби вздох и любви твоей взор —
Вся надежда моя, смертный мой приговор.
Не понять моей жертвы не знавшим любви,
Но не им улыбаются губы твои!
(Перевод Амари)
Перевод не передает дикой энергии и страсти этих неравномерных, словно прорывающихся от волненья строк. Нет, они не «сочинены», за ними есть подлинное переживание, преподлинная тайна.
«Когда она ушла — любимая, потерянная — единственная, чья улыбка радовала, хотя, быть может, и погубила, чье имя слишком нежно лелеемо, чтобы высказать его, и, умирая на устах, дрожит в сердце: даже внезапное напоминание о нем потрясает... и сердце бьется так сильно, что боишься: вот другие услышат его биение»... К кому относятся эти начальные строки посвящения «Лары»? кто героиня тайного романа Байрона?
В последнее время выдвинута была новая гипотеза: эта тайная любовь — Мери Чаворт, героиня его полудетского увлечения. Та самая, которой посвящены строки, переведенные Блоком (вероятно, плененным дорогим ему именем Мери).
Стр. 338
...Нет прежних светлых мест, где сердце так любило
День долгий коротать.
Вам небом для меня в улыбке Мери милой
Уже не заблистать!
Но отроческая любовь Байрона к Мери носит все признаки обычной полудетской любви: страдания нетанцующего мальчика по поводу танцев с «соперником» «коварной» девушки, которая старше его, катанье на лодке, подслушанные им слова ее: «Неужели вы думаете, что мне есть дело до этого хромого мальчика?» Все это напоминает детское увлечение Лермонтова, но не Лопухиною, а Сушковою и тысячи подобных же романов. Когда предпочившая ему грубого помещика девушка, несчастная в замужестве, сошла с ума, а сам он был в изгнании, он опоэтизировал эту Мери, построил мечту о неосуществившейся возможности их соединения и счастья и посвятил этой м е ч т е трогательную поэму «Сон». Но нет решительно н и о д н о г о указания на то, что она играла реальную роль в его жизни. И подумайте, к ней ли могли относиться слова, что в «самом имени ее — грех, в и н а». Какое ужасное преступление для Байрона — связь с замужней женщиной, несчастной в браке, вскоре разошедшейся с мужем!
Между тем приложите слова «Стансов» к Августе — и они сразу оживут и получат трагический смысл. И не только они, а многие темные и таинственные страницы поэта.
Вспомните Манфреда. Его мучит преступление (я буду цитировать по прекрасному переводу Бунина):
Манфред. Прочь от меня. — На кубке кровь!—
О Боже! Ужели никогда она не сгинет?
Охотник. Какая кровь? Ты бредишь!
Манфред. Наша кровь! Та, что текла в сердцах отцов и наших,
Когда мы были юны и любили
Так горячо, как было грех любить.
О, нет — нет — нет! Я только тех губил,
Кем был любим, кого любил всем сердцем.
Врагов я поражал, лишь защищаясь,
Но гибельны объятия мои.
...Я не знавал ни друга,
Ни матери, ни милой — никого
Из тех, с кем нас связуют цепи жизни.
Я их имел, но был им чужд душою,
И лишь одна, одна из всех...
Фея. Мужайся.
Манфред. Она была похожа на меня,
Черты лица, цвет глаз, волос и даже
Тон голоса — все родственно в нас было...
Стр. 339
...Но ей не чуждо было и другое:
Участье к людям, слезы и улыбки,
Которых я не ведаю, смиренье —
Моей душе не сродное — и нежность,
Что только к ней имел я; недостатки
Ее натуры были и моими,
Достоинства лишь ей принадлежали.
Я полюбил и погубил ее.
И наконец, известный призыв из могилы призрака Астарты и страстная к ней мольба:
Услышь меня, Астарта!
Я так скорбел, я так скорблю! — Ты видишь:
Тебя могила меньше изменила,
Чем скорбь — меня! Безумною любовью
Любили мы; нам жизнь была дана
Не для того, чтоб мы терзались вечно,
Хотя любить, как мы с тобой любили, —
Великий грех...
Какой изумительной красотой дышит любовь к Каину сестры и жены его, Ады. И когда она говорит Люциферу, что любит Каина сильнее, чем отца и мать, и спрашивает его: разве это тоже смертный грех — Люцифер отвечает:
Пока не грех, но будет им в грядущем
Для вашего потомства.
Ада. Как, ужели
Любить Эноха дочь моя не будет?
...Ужель они не будут ни любить,
Ни жизнь давать созданьям, что возникли б
Из их любви, чтоб вновь любить друг друга?
За ее голосом слышится голос Байрона, как и вообще кажется, что тема «et soror et conjunx» привлекла его к «Каину» наряду с основной темой богоборчества.
VI.
Ни к чему огненные намеки стихов, когда есть книга Ловелеса с ее документами. По каким-то мотивам, якобы щадя Августу (которую вообще он не склонен щадить), Ловелес не приводит ее униженных и покаянных писем, в которых, по его утверждению, она рассказывает о своих отношениях с Байроном. По словам леди Байрон, Августа во всем ей призналась устно при свидании в 1816 году. Но в тех письмах, которые приведены, нет п р я м ы х признаний, а есть тягостная история взаимных намеков, упреков, полупризнаний — словом, тех «косвенных доказательств», которые действуют своей массой и не оставляют
Стр. 340
в душе почти никакого сомненья.
Кое-что остается необъясненным; трудно понять все извилины, все противоречия человеческих отношений на расстоянии почти столетия по одним письмам. Когда впервые в 1869 году Бичер-Стоу выступила с аналогичными, но совершенно бездоказательными разоблачениями, их встретили единодушным негодованием: «Каким образом, — спрашивали тогда ее противники, — могла леди Байрон написать Байрону с дороги нежное письмо — и почему потом вдруг стала непримиримой? Каким образом смогла она на долгие годы оставаться в дружеской переписке с Августой?». Письмо с дороги с шутливою подписью «Твоя Пиппин. Пип..ип..» сама Аннабелла старалась впоследствии объяснить тем, что в ней тогда еще была сильна привычная привязанность к мужу. Плохое объяснение после таких оскорблений! Вероятнее другое: она считала мужа близким к безумию, склонна была смотреть на его признания и намеки как на бред сумасшедшего и — верх ужаса! — у т е ш а л а себя этим. Отсюда нарочитая ласковость с дороги, чтобы успокоить больного, отсюда дружеская переписка с Августой, оставшейся при нем в качестве сиделки, хотя горячо дружеский тон этих писем при таких подозрениях, близких к уверенности, не совсем понятен. Но кто может объяснить все противоречия и нелогичности человеческой души? Отсюда и то, что враги леди Байрон называют «подсылкой» к мужу врачей психиатров. Все это время не была исключена возможность ее возвращения к нему.
Потом вдруг резкая перемена: врачи признали Байрона душевно здоровым, значит этого объяснения больше не было. В то же время Аннабелла рассказала о своих подозрениях трем друзьям и посредникам в переговорах ее с Байроном о разводе, и после и они, которые стояли за примирение, резко высказались против, в тоже время отказываясь сообщить адвокату Байрона мотивы их решения. С Августой они советовали леди Байрон держаться в отдалении. Как добрые юристы и житейски опытные люди они все это запротоколили и подписали, даже то, что продолжение отношений с Августой не должно быть истолковано во вред их клиентке. Ныне впервые в книге Ловелеса эти протоколы появляются на свет Божий.
Одно дело — подозрение, таимое в душе, другое — подозрение высказанное. Оно тогда или рассеивается, или затвердевает и становится уверенностью. Несомненно, что, когда опытные и достойные люди, ее друзья, разделили с нею ее подозрения, это окончательно
Стр. 341
укрепило в них несчастную женщину. Любовь осталась: «моим единственным стремлением в жизни будет не вспоминать его со слишком большою нежностью», — пишет она. Высказаться было нельзя — чтобы не губить Августу, чтобы уберечь дочь от такой правды об отце. И она предпочла остаться в памяти людей как новое воплощение вечного образа, вечного мифа Ксантиппы, дурной жены великого человека, а по словам Лорда Байрона, даже «духовной Клитемнестры».
В английском обществе ходили ужасные слухи о причинах их развода. Версия об Августе была еще н е с а м о й ужасной, если и самой упорной. Положение Августы было очень тяжелым, она жила под нависшей над ней угрозой, а мы знаем, что значит такая угроза в «добродетельной» Англии. Единственным щитом между нею и этой опасностью была леди Байрон, дружеские отношения с ней. Три задачи были перед Аннабеллой: во-первых, не дать распространиться слухам об Августе, спасти ее внешне. Во-вторых, спасти ее нравственно, укрепить на пути раскаяния и добродетели. И, как соединениe обеих задач, — не дать Байрону снова овладеть ее душой, не дать ей внять его мольбам, поехать к нему и открыто соединить свою судьбу с братом. Ловелес как страстный сторонник своей бабки жалеет, что не произошло именно последнего, чему она так противилась. Тогда для всех явственно воссияла бы ее правота.
Может быть, это было бы лучше и для Августы. Может быть... Но у нее не хватило решимости, и она униженно и покаянно переписывалась с золовкой, особенно настаивая на том, что п о с л е женитьбы между нею и братом больше «ничего не было». Леди Байрон склонна была этому верить. Тяжело читать, как она, не называя вещей своим именем, особенно настаивает на «э т о м п у н к т е», и как счастлива она, что Аннабелла ей в этом верит. «Этот пункт» подтверждают и письма Байрона к Августе, где он вспоминает, например, как он был «расстроен и измучен» в год своей свадьбы ее «н о в ы м р е ш е н и е м». Это твердое новое решение сестры, по-видимому, и было причиной его бешеных вспышек против нее и, главное, против жены. Он не ожидал этого сопротивления от любящей, покорной и робкой сестры. У Аннабеллы не было причины для непримиримой вражды.
«Не думайте, что, когда я требую доверия, я хочу вынудить вас на исповедь, — пишет она. — Если бы у меня было малейшее предположение о ваших подозрениях, я бы не
Стр. 342
переступила порога вашего дома», — отвечает Августа. Когда, дождавшись, чтобы минули роды Августы, леди Байрон в п е р в ы е написала ей: «…есть причины, основанные на обстоятельствах вашего поведения, которые (хотя я абсолютно убеждена в них) я хочу хранить в молчании, но заставляющие меня с о к р а т и т ь отношения с вами...», Августа отвечает не возмущенным, а у н и ж е н н ы м письмом. Так много лет тянется эта кошмарная переписка намеками. «Вы не верите в силу и глубину его дурных намерений по отношению к вам. Но разве о п ы т ничего не значит», — подчеркивает леди Байрон. Когда Байрон напоминает Августе о завещании, составленном им в пользу ее и ее детей, Аннабелла пишет: «Он оскорбительно напоминает вам о денежных интересах, как будто вам можно д а т ь в з я т к у з а п о р о ч н о с т ь»...
Так, героически и жестоко, годы и годы, леди Байрон была «ангелом-хранителем» Августы. Нравственное спасение заблудшей отвечало душевной потребности этого «добродетельного чудовища», по выражению Байрона. Августа показывала ей все письма брата («совершенно любовные письма!» — ужасалась Аннабелла). Байрон умолял сестру приехать. «Данте более человечен в своем Аду, — писал он об их разлуке, — когда помещает вместе своих несчастных любовников (Франческу да Римини и Паоло, чей случай был д а л е к о п о з а д и н а ш е г о, хотя тоже достаточно скверный) и они, хоть и мучаются, но, по крайней мере, вместе... Когда этот мерзкий дьявол выгнал меня из моей страны и покушался на мою жизнь, пытаясь лишить меня всего, что делает ее ценной, вспомни, что и тогда ты была единственным, что стоило мне слез, — и каких слез! Помнишь ведь нашу разлуку!» Сколько любви к сестре и ненависти к другой, к жене, в противоречие к трогательным стихам «Прощай», ей посвященным. Эта ненависть наполняет все письма, он не перестает говорить о своем «погребальном», «проклятом» браке! Немудрено, что Аннабелла, когда он объявил, что сам едет в Англию для свидания с сестрой, всеми силами старалась ее от этого свидания удержать, грозя ей полным разрывом. Кто знает, не входило ли в ее старания и немного ревности? Но Августа во что бы то ни стало хотела увидеть брата и искала предлога не послушаться своего ментора: что скажет свет, если они не увидятся? Что скажет, наконец, муж! Байрон умер, не успев осуществить своей поездки. Но леди Байрон не простила золовке этого ослуша-
Стр. 343
ния. Августа умерла много лет спустя, в старости и в такой нищете, что была вынуждена продавать из-за куска хлеба бесценные письма своего брата.
VII.
Письма Байрона после переписки двух несчастных женщин — словно вольный ветер после душной камеры судебного следователя. И какой ветер: морской, соленый, озонированный! Удивительно, что в обширной переписке его почти нет любовных писем.
Несколько писем к невесте, одно письмо к графине Гвиччиоли, написанное на языке, которого та не знала, — скорее лирический отрывок для себя, чем письмо. И только одни письма к Августе горят и волнуют, уже не потому ли, что она была его е д и н с т в е н н о ю любовью?
Письма Байрона очаровательны! Открытые, веселые, жизнерадостные — они стоят его стихов. Вообще мастерство беседы, устной и письменной, перешло, кажется, в XIX веке от французов к англичанам. Дух causerie (хотя само это слово, созданное французами, осталось непереводимым) из французских салонов XVIII века перекочевал в Англию и принял там особую английскую окраску у Уайльда, Черстертона, Шоу. А высшие образцы эпистолярной литературы — письма Байрона.
Коренная, глубокая двойственность натуры Байрона резко проявилась в том, как непохожи эти письма на его стихи. Словно они писаны двумя разными людьми. Все, что мы привыкли считать типично байроновским, все «байроническое» естественно нашло свое выражение в поэзии. Письма являют веселого, бодрого, умного человека, весьма замечательного, но совершенно не похожего на того, который создал. «Манфреда», «Каина» и даже «Дон Жуана». До некоторой степени несходство человека и поэта естественно. Пушкин говорил о «ничтожестве» поэта, пока молчит его святая лира. Ни Пушкин, ни Байрон не были «ничтожными» людьми. Но тон пушкинской прозы созвучен его поэзии. Стихи же и проза Байрона написаны в р а з н ы х т о н а л ь н о с т я х.
Когда читаешь письма Байрона, невольно является мысль: да не был ли и Байрон тоже только «байронистом» в том дурном значении этого слова, какое мы применяем ко многим писателям? У скольких писателей, подражавших Байрону, был привкус позы и лжи! Б
|
