А. Керенский. Февраль и Октябрь

Керенский А.Ф. Февраль и Октябрь / А. Керенский. // Современные записки. 1922. Кн. IX.С. 269–293.
О полемике В.М. Чернова с В.В. Рудневым по поводу его статьи в СЗ (см.: 127).


Стр. 269

ФЕВРАЛЬ И ОКТЯБРЬ



Как-то в газете «Воля России», одним из редакторов которой я состоял, в «порядке дискуссии», т. е. для свободного обсуждения, появился ряд статей сначала Моисеева — «Об экономической политике демократической России», а потом В. Чернова — «Проект экономической программы» с соответствующими объяснениями. Работы обоих авторов ставили перед читателем ряд самых сложных и спорных вопросов, связанных с разрешением основной для всего будущего России и труднейшей задачи — экономического возрождения страны после падения большевиков. По поводу этих очерков В. В. Руднев поместил в № 5 «Современных Записок» особую статью, где, подробно останавливаясь на доводах обоих названных авторов, изложил ряд своих суждений на ту же тему, суждений, не всегда совпадающих, а иногда и совсем расходящихся с мнениями как Моисеева, так и В. Чернова.

В ответ на эту статью в № 12—13 Центрального органа П. С. Р. «Революционной России» появилась статья редактора этого журнала В. М. Чернова «Стихия Революции и политические трезвенники».*) Возражая В. Рудневу, автор выходит далеко за пределы первоначального спора, переходя от экономики к политике и делая некоторые весьма интересные исторические замечания. Тройная, если можно так выразиться, оф-



_______________________________

*) К возбуждаемым этой статьей вопросам мы предполагаем еще вернуться.

Ред.



Стр. 270



ициальность этой статьи — во-первых, помещенной в официальном органе партии, во-вторых, написанной его редактором и, в-третьих, написанной не только редактором, но лицом в то же время состоящим одним из представителей ЦК П. С. Р. за границей, — придает ей особую значимость и значительность. Все суждения, исторические справки и политические выводы этой статьи должны быть, по-видимому, восприняты читателем не как весьма интересные, но частные суждения автора, а как официальные мнения целой партии. Так, по крайней мере, думает сам автор, который в заключение своей острой полемики с группой «Современных Записок» прямо пишет следующее. «Мы — варвары друг для друга. Мы давно уже подозревали это. Группа «Современных Записок», взяв на себя инициативу открытия полемического огня по нашим позициям, справедливость этих подозрений подтвердила. Напрасно только полагает т. Руднев, что разделяющая нас пропасть показывает лишь «насколько широки расхождения отдельных эсеров внутри партии». Он не замедлит убедиться, что партия наша гораздо менее пестра и винегретна и, при всех частных нюансах, гораздо более идейно сплочена и едина, чем ему кажется. У партии есть, у партии давно выработался единый общий язык, с которым он и его группа никак не могут освоиться. И то, что ему кажется общим правилом, «широким расхождением между отдельными эсерами», — на деле является исключением, опасным по своей широте расхождением группы Авксентьева, Руднева и др. со всем основным ядром действующей в России Партии Социалистов Революционеров. К чему это расхождение приведет — покажет будущее». Я извиняюсь за слишком длинную выдержку, но в ней характерно и показательно каждое слово. Несомненно, по крайней мере, для самого автора: критика его «проекта», хотя бы и опубликованного для свободного обсуждения, является не чем иным, как опасным почином “принятия на себя инициативы открытия полемического огня по нашим позициям”», т. е. по позициям всей П. С. Р. Несомненно также, что свои «позиции» В. Чернов считает неприступными, а в критике своих мнений видит не



Стр. 271



расхождение двух формально равноценных суждений, а «опасное исключение», обо всех не весьма приятных последствиях которого он довольно недвусмысленно намекает.

Так, благодаря неосторожности В. Руднева, осмелившегося критиковать, как обыкновенную статью, неприкосновенный «проект», вся «группа» его ближайших единомышленников, т. е. все члены редакции «Современных Записок», попали в весьма щекотливое и даже опасное положение. Но в своей легкомысленной неосторожности Руднев повинен не один. Повинна в ней и редакция газ. «Воля России», которая, помещая «проект экономической программы», не предпослала ему редакционной оговорки «критиковать воспрещается». Как бывший редактор «Воли России» я чувствую себя соучастником преступления В. Руднева, чувствую себя как бы невольным его подстрекателем и хочу поэтому солидаризироваться с ним в грядущей ответственности. Вот почему по поводу статьи «Револ. России» «Стихия революции и политические трезвенники» мне бы хотелось кое-что сказать именно на страницах «Современных Записок», хотя к редакционной группе «Современных Записок» не принадлежу и до сих пор сотрудником этого журнала не числился.

Я бы мог, конечно, сделать попытку послать свои замечания по поводу статьи, меня интересующей, в тот самый орган, где она была напечатана, — в «Революционную Россию». Но, по правде сказать, журнал, где за ласковой игривостью полемики официального автора чувствуется карающая десница всемогущего начальства, меня не привлекает.

Будем лучше говорить не на «общем» с начальством языке, а на своем собственном, не задумываясь над последствиями такой дерзости. Пусть будут последствия! Ибо иначе мы оглянуться не успеем, как во всех еще свободных от большевистского воздействия уголках русской общественности воцарится самый отвратительный из всех когда-либо существовавших и существующих видов террора — террора над свободной мыслью человеческой!



Стр. 272



Возрожденный большевиками старый аракчеевский клич власти — ограниченным разумом подданных мыслить воспрещается — стал и так уже все глубже проникать во всю толщу русской общественности, стал превращаться в «бытовое явление» нашего политического обихода... В условиях советского или эмигрантского быта, одинаково до крайности затрудняющих всякое общение, русские люди — одни лишенные непосредственных впечатлений родной страны, другие отрезанные от всего зарубежного мира — русские люди, как будто боясь потонуть в хаосе со всех сторон настигающего их великого Неизвестного, с особой настойчивостью цепляются за все давно знакомое, обиходное в данном кругу, а чаще даже в данном кругу «своих людей». В этих болезненных условиях большевистский цензурный террор производит на общественную психику особенно разрушительное воздействие. В ответ на все жуткие в своей исступленной жестокости и бессмыслице меры современных магницких в распыленном, застращенном и физическим террором, и бесстыдной демагогией обществе нарастает другое зло — боязнь новой мысли, нового слова. Как дореволюционное «сектантство» русской интеллигенции усиливалось и слабело вместе с ростом или падением строгостей старой царской цензуры, так ныне это сектантство готово превратиться в изуверное самоистребление по мере того, как цензура, при николаевском режиме лишь кастрировавшая мысль, превращается у большевиков в систематическое уничтожение всякой мысли.

Мыслить воспрещается в коммунистическом государстве! Право на свободное независимое слово объявляется «буржуазным предрассудком». А каждая мысль, высказанная не на жаргоне большевистской казенной прессы, сейчас же демагогически извращается и, снабженная всеми атрибутами «контрреволюционности», швыряется в массу для вящего торжества «коммунистической государственности» и для посрамления эсеровской, меньшевистской и прочей «белогвардейщины».

Вот эта-то террористическая, сказал бы я, демагогия в особенности и настораживает невольных контрреволю-



Стр. 273



ционеров. Загнанные в подполье, лишенные прессы и свободного слова, бессильные бороться с большевистской демагогией тем же орудием, т. е. открытой пропагандой, они невольно ищут спасения в особой отточенности, в особой «стойкости и выдержанности» своих позиций. Количество большевистской лжи они хотят победить безукоризненностью своей правды, безукоризненной белизной своих одежд! Создается особая психология чрезмерной настороженности ко всякому высказыванию ко всякому выявлению вовне своих настроений, ко всякому громко сказанному слову.

Как бы эта не вовремя и неловко высказанная мысль не сделалась орудием для новой травли, для нового науськивания темной массы на тех, кто во имя спасения этой же массы ведет неравную борьбу с захватчиками государственной власти. Так понемногу растет в антибольшевистской революционной среде взаимная отчужденность между вчера еще близкими, «своими». Так зарождается особая подозрительность, потом враждебность к инакомыслящим в своей же среде; к инакомыслящим, нарушающим своими «личными выступлениями» эту столь необходимую «выдержанность позиций». Бессильные против террористической демагогии ленинских литературных чрезвычаек хранители стихии революции сами невольно начинают пугать, почти терроризировать тех из своей среды, в ком они видят вольных или невольных, но опасных потрясателей партийных основ... И раздается, наконец, грозное предостережение — мы варвары друг для друга!

Варвары друг для друга! — Это очень, очень серьезно, почти безнадежно. Тут уже не только отсутствие «общего языка». Друг друга могут не понимать, друг с другом могут не сговориться и люди одного культурного уровня, одной общественной среды. Они просто так разно смотрят на все вокруг происходящее; так различно все оценивают, так по-разному предвидят открывающиеся возможности, что уже больше не спорят, а расходятся по разным дорогам, «иным путем, но все к тому же стремясь». Ну, а с «варварами» по разным дорогам безобидно не разойдешься! С



Стр. 274



ними обязательно повстречаешься на своих путях и перепутьях. Варвары несут с собой угрозу нашим культурным ценностям. Они стремятся разрушить наши храмы и вместо них воздвигнуть свои капища. Варваров не убеждают, с ними не спорят. Им грозят, пока еще не поздно; от них защищаются, если они успевают захватить нас врасплох; отбив нападение, победив, их гонят прочь... Да, варвары — друг для друга — это действительно больно и очень серьезно!

За какие же прегрешения группа «Современных Записок» стала варварами для официального журнала той партии, к которой все же члены этой группы принадлежат? Неужели только за то, что один из них осмелился открыть «полемический огонь по нашим позициям», как бы ни были неприступны они сами, как бы ни были неприкосновенны стратеги, их обороняющие?!

Конечно, нет. «Полемический огонь» явился лишь последней каплей, переполнившей чашу терпения. Так и сказано: «мы давно уже подозревали это» (т. е. что мы варвары). Полемическая инициатива группы лишь «справедливость этих подозрений подтвердила». Действительно, при внимательном чтении всей интересующей нас статьи нетрудно не только убедиться в том, что «группа Руднева» давно уже была взята на подозрение, но и легко можно установить, что давность этим подозрениям по нынешним временам весьма почтенная: в конце концов, она восходит к 1917 году.

Оказывается, это еще тогда, в эпоху февральской революции, «группа лиц, от имени которых может говорить т. Руднев, не раз занимала связанное с ответственностью положение на политической арене». Оказывается, что тогда уже эта группа проявила недопустимую медлительность («кунктаторство»), чрезмерную «политическую трезвенность, то бишь государственность». Оказывается, это они-то, «мудрые кунктаторы», подтолкнули «вышедшую из терпения стихию во все тяжкие октябрьской революции».



Стр. 275



Итак, на группу «Современных Записок» возлагаются грехи всего народа, т. е. всех нас, кто действовал в дни Великой Революции, кто связан с Февралем, от него не отрекается и за него несет всю меру исторической ответственности. К этим, с Февралем связанным, отношусь и я, может быть, даже в большей степени, чем некоторые из группы «Современных Зап.», и во всяком случае несу за события Февральской революции большую, чем они, ответственность. Я не хочу и не могу подражать большинству политических деятелей той незабываемой эпохи. Я не хочу и не могу оставаться в стороне, когда других призывают к ответу за то, в чем я с ними солидарен и чего, по моему мнению, было, к сожалению, проявлено слишком мало в 1917 году.

Да, я говорю об этой самой «то бишь государственности». Говорю о трагической борьбе этой революционной государственности с реакционной большевистской охлократией. Об этой борьбе, которая в 1917 г. закончилась видимым торжеством красной реакции, но которая далеко еще не завершилась.

Не завершилась! А поэтому необходимо с крайней осторожностью судить обо всех уже заключенных стадиях этой борьбы, ибо поспешно высказанные суждения о прошлом могут подтолкнуть на неправильный путь в настоящем, могут подсказать ошибочные планы на будущее. Во всяком случае, в этом вопросе совершенно исключительной важности — о факторах и о лицах, содействовавших или препятствовавших краху Февральской революции, — в этом вопросе не может быть сейчас никакой догмы, никакой общеобязательной хотя бы в пределах одной партии точки зрения. 

Может быть, лучше было бы во имя неотложных потребностей и задач сегодняшнего дня этого колючего вопроса вовсе не подымать! Но раз он уже поставлен, и даже не столько поставлен, сколько уже предрешен, и определенная точка зрения предложена к руководству в официальном органе партии, — то, каковы бы ни были последствия расхождения «с единым общим языком», — молчать нельзя. 



Стр. 276



Нужно говорить «напрямик, без изгиба», как хочет того и сама «Рев. Россия». Ибо только из открытого и честного столкновения независимых суждений родится та единственная правда, которая поможет нам всем выбраться из болотных топей безвременья на широкую столбовую дорогу новых дерзаний и нового творчества!

Итак, в чем, по мнению «Революционной России», смертный грех «группы лиц, от имени которой может говорить т. Руднев, не раз занимавший связанное с ответственностью на политической арене положение». Прежде всего — «в течение всего периода от марта до октября 1917 г. она выступала сторонницей коалиции «во что бы то ни стало». Когда отпочкование от партии левых эсеров — (какое мягкое выражение для тройных предателей — Родины, Революции и партии!) — временно нарушила партийное равновесие... эта группа — уже после Корниловской авантюры и демократического совещания — заставила партию еще раз пойти на капитуляцию перед требованиями К. Д. и «приять» все те перетасовки во Временном Правительстве и его программе»...

Тут все — поистине творимая легенда! Во-первых, нужно устранить всякое недоразумение с «этой группой». Никакой такой группы, от имени которой как целого имел бы право говорить Руднев или какой-либо другой член редакции «Современных Записок» и которая непрерывно существовала бы от времен мартовской революции до нынешних дней, — такой группы в природе никогда не было. В нынешней так называемой на партийном условном языке «правой» группе «Современных Записок» сошлись и сидят рядом люди, не всегда так близко друг к другу сидевшие в 1917 г. Достаточно напомнить, что здесь рядом с М. В. Вишняком, постоянным сотрудником и одно время редактором «Дела Народа», сидит А. И. Гуковский, принадлежавший к редакционной группе «Воли Народа», почти никогда и ни в чем не сходившейся с партийным центром. Остальные же члены редакции «Современных Записок», хотя, правда, и принадлежали в общем и целом к одному и тому же уклону партийного цент-



Стр. 277



pa, но все-таки никогда не действовали в 1917 году как данная, доныне сохранившая свое индивидуальное существование группа. Можно было бы, пожалуй, назвать кое-какие имена членов П. С. Р., ныне сидящих в Бутырках и причисляемых, несомненно, к современному «основному ядру» партии, но которые в 1917 году, может быть, в большей степени, чем некоторые члены «группы т. Руднева», повинны в том, в чем обвиняется «эта группа».

Одним словом, чтобы найти ответчиков за «ошибки» 1917 года, ошибки если не всей партии, то во всяком случае законного ее большинства, и задним числом придать этому большинству 1917 года образ и подобие партийного «сплоченного ядра» образца 1921 года, центральному органу партии пришлось создать фикцию. Если же эту фикцию устранить, то окажется, как это и было на самом деле, что в 1917 году, со времени вступления представителей совета во Временное Правительство (конец апреля) и до Корниловского заговора совершенно законное и значительное большинство П. С. Р. одобряло участие своих членов в правительственной коалиции, и не потому, что «во что бы то ни стало» жаждало коалиции, а просто потому, что, совершенно правильно оценивая положение страны, не считало возможным возложить всю ответственность за управление государством и за ведение войны исключительно на одни лишь советские и социалистические элементы.

Я отлично помню, как на июньском I Всероссийском съезде Советов на мой прямой вопрос — готовы ли присутствующие в этом собрании представители революционной демократии взять на себя всю ответственность — зал ответил гробовым молчанием. Только кто-то из большевиков, сидевший рядом с Лениным, при молчаливом одобрении последнего явственно сказал — мы возьмем. И я помню, что слышавшие эту фразу отнеслись к ней как к не особенно остроумной шутке со стороны «безответственной оппозиции».

Но я помню еще другое и гораздо более важное! Помню то, что совершенно опровергает утверждение «Революционной России», — что «именно эта группа заставила партию еще раз пойти 



Стр. 278



на капитуляцию перед требованиями К. Д.», т. е. еще раз заставила послать своих представителей в коалиционный, на этот раз последний, состав Временного Правительства. Это последнее изменение в составе Временного Правительства происходило во время Демократического совещания после подавления Корниловского восстания. Здесь не время и не место говорить по существу об этой несчастной затее. Достаточно лишь напомнить, что неизбежным следствием этого восстания генералов против верховной власти было разложение армии, возвращение фронта к анархии апрельских дней и полное исчезновение доверия к правительственной власти в широких народных массах. Прикосновенность почти всего высшего командного состава и виднейших представителей буржуазии к корниловскому заговору делала положение еще более безвыходным.

Отдав себе во всем этом отчет и убедившись к тому на Демократическом совещании в весьма неопределенном и неустойчивом состоянии вождей советского большинства, я явился в заседание Бюро этого Совещания, происходившее с участием ответственных представителей всех соответствующих групп и партий до большевиков включительно, и сделал здесь после изложения внутреннего, международного и военного положения страны приблизительно следующее заявление: «Если окажутся лица, которые возьмут на себя образование однородного правительства, я ручаюсь, что со стороны Временного Правительства никаких препятствий не последует. Предупредите меня о решении своевременно, и власть будет передана новому составу правительства без всяких потрясений во имя спасения страны от новых внутренних столкновений, которых она больше не выдержит». После этого заявления я тотчас уехал. В тот же день мне сообщили, что в составе присутствовавших в заседании Бюро не оказалось ни партий, ни групп, ни лиц, которые согласились бы взять на себя ответственность за сформирование однородного правительства.

Вся история участия социалистических партий в правительстве Февральской Революции вкратце может быть изло-



Стр. 279



жена так: сначала (до сентября) социалисты не хотели или не считали себя вправе одни, без буржуазных элементов, взять на себя всю формальную ответственность за судьбу государства; потом многие из них захотели, но это оказалось невозможным, ибо, отрываясь от радикальной буржуазии, советские и социалистические группы и партии не могли рассчитывать на коалицию с контрреволюцией слева — с большевиками. Об этом отказе большевиков еще в сентябре участвовать вместе с социалистами в «едином революционном фронте», в «однородном социалистическом правительстве», об этом капитальном факте, оказавшем решающее влияние на колеблющихся участников Демократического совещания, «Рев. Россия» и забывает сказать, возлагая всю ответственность за последнюю якобы капитуляцию эсеров на фиктивную, не существовавшую тогда группу товарища Руднева.

Оторвавшись от тех слоев буржуазии и несоветской демократии, которые так или иначе шли с революцией и ее правительством, имея вне своего единого фронта возродившихся после Корнилова большевиков, — какую силу представляли бы в стране эсеровские и меньшевистские элементы? Весьма малую! В чем они и убедились впоследствии и что тогда, в сентябре, они, если не сознавали, то во всяком случае уже чувствовали. Хорошо чувствовали, что, подталкивая их к разрыву с традицией революционной власти — с ее всенародностью, — большевики стремились только к ослаблению, к распылению революционных организованных сил, так же как к этому стремились, с другой стороны, все военные и невоенные заговорщики, добиваясь еще с июля-месяца выхода кадет из Временного Правительства. Задача большевиков-стратегов была слишком ясна — облегчить себе захват власти, на который они уже решились, распыляя революционные силы, пользуясь однородным социалистическим правительством как трамплином.

Ошибка сентябрьской тактики вождей советской демократии, а в том числе и членов П. С. Р., заключалась, по-моему, не в воображаемой капитуляции перед кадетами, ибо таковой



Стр. 280



не могло быть уже по одному только тому, что представители либеральной буржуазии по своим тактическим соображениям вовсе не стремились препятствовать сформированию однородного социалистического правительства. Повторяю, ошибка была не в капитуляции. Ошибка, если можно так назвать неизбежность, заключалась в том, что, поддавшись под влиянием Корниловского заговора новому припадку навязчивой идеи о грядущей контрреволюции справа, вожди советской демократии, заключив в сентябре фактическое перемирие с большевиками, открыли свой тыл опаснейшим и злейшим своим врагам. Сбылось еще майское наше с Церетели предсказание: «контрреволюция в России придет через левые двери!»

Да, в заключение Демократического Совещания большинство П. С. Р. голосовало за сохранение своей связи с Правительством Революции, за дальнейшее участие в управлении государством. Но что же иное могло оно сделать в той обстановке — умыть руки?! Отойти в сторону и безучастно наблюдать за дальнейшим развитием трагедии? Нет, такого Пилатова выхода партии не дано! Она всегда действует, всегда говорит!

Таким образом, самые беглые воспоминания об участии П. С. Р. в правительственной коалиции 1917 года с несомненностью показывают, что эту политику партия вела не по капризу, не по злой воле отдельных лиц или групп, а потому, что в ту эпоху так складывались взаимоотношения революционных и реакционных сил, что ответственное большинство партии иначе, как поступало, поступить не могло. Более того. Углубленный анализ обстоятельств, заставивших П. С, Р., как и меньшевиков, остаться после Корниловского восстания в составе Временного Правительства, непременно привел бы нас к весьма и сейчас злободневным размышлениям — не таится ли источник многих пережитых нами великих испытаний и несчастий в чрезмерной нашей терпимости ко всему, что носит левое обличье? Было бы величайшим для России несчастием, если опять, как в



Стр. 281



1917 году, мы вовремя не опознаем под личиной революционной левизны самое обычное реакционное нутро!..

Но возвращаюсь к теме. Сурово осудив в лице изобретенной ad hoc группы коалиционную политику всей П. С. Р. в 1917 году, возложив на эту же группу ответственность опять-таки за общее грехопадение — интервенцию (к сожалению я не могу на этом эпизоде останавливаться), «Революционная Россия» выдвигает против группы еще одно и, по-моему, самое тяжкое обвинение. — «О мудрые кунктаторы! Не так ли кунктаторствовали вы в России от февраля по октябрь 1917 года, не так ли топтались вы и вокруг реорганизации армии, и вокруг мирной политики и вокруг земельного вопроса, безнадежно «зацепившись за пень» коалиции с кадетами, пока не налетела на вас, не «отцепила» и не «набила потылицу» вышедшая из терпения стихия, ударившаяся — не без вашей вины — во все тяжкие октябрьской революции».

Это уже настоящий, правда, весьма краткий, но и весьма содержательный обвинительный акт всей государственной политики Февральской революции. Даже больше — это, конечно, невольное, но оправдание — да, да, оправдание — «революции октябрьской». Что было с марта до октября? Вместо революционного дерзания — безнадежное топтание на поводу у кадет, т. е., на жаргоне советской России, — у самой подлинной реакции. Ну, а если это верно, если это ныне вынужден признать официальный орган тогда одной из правительственных партий, то совершенно естественно было возмущение подлинной революционной стихии, и тогда октябрьский контрреволюционный переворот превращается в подлинную народную революцию!

На секунду допустим, что обвинение в топтании на месте — в кунктаторстве — справедливо. Допустим; но кто же такие кунктаторы? Кто эти «вы», к которым с такой горечью обращается автор только что приведенной цитаты?

Несомненно, что пятеро членов редакции «Современных Записок» застопорить всю правительственную машину не мог-



Стр. 282



ли, если бы даже хотели. Очевидно, что здесь имеется в виду кто-то другой, или, точнее сказать, еще кто-то другой. Но кто же? Топтались везде: и в армии, и в аграрном вопросе, и в вопросе о войне и мире. Можно сказать, все государство топталось на месте, зацепившись за кадетский пень. Саботировать Революцию, выражаясь на модном ныне языке, в таком грандиозном масштабе не под силу было, конечно, не только отдельным группам, но даже и отдельным партиям, в особенности при коалиции. Такой саботаж под силу был только правительству. У него в партиях могли быть сообщники, подстрекатели, укрыватели, но самую процедуру топтания могла исполнить со всем соответствующим ритуалом только Власть. «Вы — о, мудрые кунктаторы —» — это Временное Правительство. Другого адресата быть не может!

Правительство несет ответственность за свое топтание и те лица, кто в него входил, если необходимо искать личной ответственности. Кто же в этом смысле «ответственен» из членов группы «Современных Записок»? Просматривая их список, вижу одного только Н. Д. Авксентьева. Да и тот был министром Вн. Дел всего менее двух месяцев! Но зато сам-то обвинитель В. М. Чернов был членом Временного Правительства целых четыре месяца, т. е. половину всего времени его существования. И я смею свидетельствовать, что за все время своего пребывания в Правительстве Министр Земледелия ни разу по всем общим и принципиальным вопросам не оставался при особом мнении, ни разу не расходился с его большинством. А следовательно, за преступное топтание Временного Правительства на месте В. М. Чернов несет в рядах П. С. Р. наибольшую после меня, пробывшего в составе Временного Правительства все восемь месяцев, ответственность.

Итак, «вы» — это мы! В особенности — мы, ибо у одного была в руках армия, у другого — земля. И оба требовали от фронта «активных действий во имя мира», т. е. наступления.



Стр. 283



Но остановимся подробнее на трех смертных грехах нашего топтания — армии, земле, мире.

«Не так ли топтались вы (мы?) вокруг реорганизации армии» — т. е. в каком смысле нужно понимать эту реорганизацию армии? Если в смысле ее «революционного раскрепощения», то разве редакторам «Революционной России» не известно то, что признал в своей книге даже генерал Деникин? Разве им не известно, что русская армия была без остатка «раскрепощена» т. е. дезорганизована еще в управление Гучкова при благожелательном содействии генерала Поливанова и прочих «старорежимников»?

Конечно, не такую, с позволения сказать, реорганизацию имеет в виду «Революционная Россия», обвиняя нас в медлительности. Дело идет, очевидно, о той медлительности, которую нам действительно приходилось проявлять в сизифовой работе укрепления дисциплины в армии и восстановления в ней нормальных отношений между начальниками и подчиненными. Я помню, с какой энергией высказывались все члены Временного Правительства, а в том числе и Министр Земледелия, против «революционных эксцессов» в армии! Я помню, с какой горечью в душе, но единогласно голосовало все Временное Правительство закон о восстановлении смертной казни на фронте после прорыва у Тарнополя! Я все это помню и поэтому вполне понимаю, что медлительность военного министерства в работе его по освобождению армии от гучковского раскрепощения до сих пор вызывает у В. Чернова, как вообще у всех русских патриотов, законное раздражение и огорчение.

В этой медленности восстановления дисциплины в армии военное министерство повинно, но для смягчения нашей ответственности не вспомнит ли строгий обвинитель, какие препоны приходилось преодолевать нам при этой реорганизации? Не вспомнит ли он, с какой нечеловеческой энергией и самоотвержением приходилось комиссарам Воен. Министра (почти исключительно эсерам и меньшевикам) на фронте и в тылу вырывать армию из-под гипноза большевистской и



Стр. 284



неприятельской демагогии? Не вспомнит ли он, что даже в своей собственной среде мы иногда были бессильны против отражения этой демагогии? 

«Не так ли топтались вы (мы?) вокруг земельного вопроса?» — ставится «политическим трезвенникам, то бишь государственникам» второе обвинение. Вот здесь мое положение, нужно сознаться, довольно щекотливое: приходится защищать земельную политику министерства земледелия от упреков, высказанных по его адресу самым долгосрочным из всех министров земледелия эпохи февральской революции... Не касаясь пока конкретной деятельности отдельных сменявших друг друга министров земледелия и их роли в ускорении или замедлении подготовки величайшей земельной реформы, поставленной в очередь дня Временным Правительством в самые первые дни революции, — не касаясь пока всего этого, я лучше приведу здесь один мой разговор с Е. К. Брешко-Брешковской как раз об этой самой земельной политике Временного Правительства. Разговор этот происходил еще весной 1918 года в Москве. Бабушка была очень мной недовольна; недовольна тем, что я сам не «давил» на ускорение работ по земельной реформе, что «подчинялся» партиям в выборе руководителей этого сложнейшего дела, почему в эти руководители иногда попадали люди недостаточно подготовленные к административной и практической работе. «Вот взял бы вовремя — говорила она — знающих, дельных людей, хоть бы того же X. Он бы за шесть-то месяцев много наделал. С такими людьми успел бы вовремя землю поделить. Все крестьянство успокоилось бы и за правительство бы горой стояло. Смелее надо было действовать»...

— «Ну, помилуйте, бабушка, отвечал я, какое значение имели все эти крупные промашки и всяческие технические недочеты — неуменье составить деловой законопроект, незнание местных условий и т. д.?! — Все это ведь были частности. Грандиозная земельная реформа, небывалая еще в истории человечества и подлежавшая осуществлению на всем безграничном просторе Российского государства, не могла быть осуществлена не только в шесть месяцев, но и в шесть лет.



Стр. 285



Всякая поспешность, всякое нервничанье под давлением разожженных демагогией аппетитов привели бы лишь к такому земельному хаосу, в котором потом десятки лет нельзя было бы разобраться».

Большевики красноречиво подтвердили своей земельной политикой достаточную обоснованность моих опасений. Как их «перемирия поротно» превратились в бесконечную цепь внешних и гражданских войн, так и их «стихийная социализация» земли превратилась в подлинную земельную анархию, из которой все увереннее выглядывает теперь крепкий столыпинский мужичок-кулачок. Я не спорю, много было ненужных промедлений в текущей деятельности Временного Правительства при осуществлении земельной реформы, но «топтания» все-таки не было, ибо коренной земельный переворот был предрешен Временным Правительством, и к осуществлению его мы приближались неуклонно.

«Не так ли топтались вы (мы?) и вокруг мирной политики» — предъявляется нам следующий вопрос. Да, топтались — в том смысле, что на сепаратный мир не шли! А вот большевики пошли — что же, из этого вышел мир? В чем же собственно выразилось наше топтание? Ну, допустим, что Временное Правительство действительно, топталось, потому что находилось безнадежно в руках «западных» капиталистов, империалистов», и пр., и пр.... А Советы? Разве от знаменитого воззвания «К народам всего мира» от 14-го марта они не пришли в мае через испытание Стохода к сознанию, что только в усилении боеспособности страны, что только в активных действиях на фронте — ключ к скорейшему достижению всеобщего мира? Разве из встреч с приезжавшими тогда в Петербург иностранными социалистами лидеры русской демократии не убедились в том, что не в «буржуазных правительствах» только найдут они упорных противников своей слишком стремительной, слишком отвлеченной, слишком идеалистической для практичного запада мирной политики? Ведь тогда, в эпоху 1916—1917 годов, не только бессовестный перевертень Кашен, вернувшись



Стр. 286



из Италии, где добивался от социалистов участия в войне, требовал у Бриана с трибуны парламента отрицательного ответа на знаменитое воззвание «о мире без победителей» Вильсона, а затем поехал в Россию выплакивать на наших жилетах продолжение войны до «победоносного конца». Нет, тогда (да и потом до самого конца) самые непримиримые и честные социалисты-пацифисты твердо стояли на позиции Национальной обороны. «Во время войны никто еще не подымал голоса против национальной обороны», — пишет безупречный левый, член Венского объединения Прессман. Все представители меньшинства были в этом согласны. Подтверждение их верности принципу национальной обороны вы найдете во всех их статьях, речах и резолюциях конгрессов. Даже те, кого звали тогда киентальцами, не расходились в этом вопросе с остальными. Все — от Бризона, который в Циммервальде боролся с точкой зрения большевиков, до Рафен-Дюженя, который публично заявлял, что он подал бы свой голос, если бы только этого голоса не хватало для проведения в палате военных кредитов. То же самое я установил соответствующими фактами по отношению к Суварину и, конечно, все согласятся со мной, что это еще легче было бы сделать по отношению к Фроссару, нынешнему генеральному секретарю французской коммунистической партии»*). К этому списку я бы от себя мог добавить Жана Лонге, которого наблюдал на сентябрьской междусоюзнической социалистической конференции 1918 года, когда он обращался к знаменитому своей «реакционностью» Гомперсу со словами, далеко не соответствовавшими белоснежности «интернационалистических» одежд, в которые он, облекся после перемирия.

Так было тогда, во время войны, во Франции. Так было в Англии, Германии, Италии, не говоря уже о растерзанной Бельгии. Надо смотреть правде прямо в глаза. Те, кого в России принимали тогда за выразителей истинных мнений международного революционного пролетариата, в действительности представляли мнения ничтожнейших мень-



_________________________________

*) Le Populaire — Nr. 275, 1922 г.



Стр. 287



шинства среди меньшинства социалистической оппозиции Запада. Война в Европе была не войной правительств, а борьбой народов, борьбой не на живот, а на смерть. Там пролетарские массы чувствовали, а их вожди сознавали, что «международная солидарность рабочих в защите их общих интересов против капитализма, как пишет тот же Прессман, не исключает, однако, чувства солидарности между людьми одной и той же нации, когда их общие интересы и права подвергаются опасности извне»*). 

Во всей Европе среди великих государств не было страны, право которой на оборону не было бы более оправдано, чем в России, ибо, как еще в 1915 году доказал будущий сотрудник большевиков Н. Н. Суханов, наша родина не имела никаких агрессивных капиталистических целей в мировой войне. Мы не могли бросить ружья, не предавая Родины, не изменяя Революции!

И, несмотря на Тарнопольский прорыв, несмотря на польское большевистское восстание, несмотря на Корниловский заговор, на весь развал тыла, Февральская революция победила бы своих противников в вопросе о мире, а следовательно, победила бы во всем остальном! Австрия не выдержала — она должна была во что бы то ни стало выйти из боя. За ней последовала бы Болгария. К октябрю Австрия решила вступить с нами в переговоры о мире. Мы были у якоря спасения!.. Но решение Вены стало известно Берлину. И пока австрийское предложение шло к Временному Правительству, во имя «мира» в спешном порядке вспыхнула так наз. октябрьская революция. Началось восстание, сорвавшее «мирную политику» мартовской революции накануне ее торжества! Началось восстание, бросившее растерзанную Россию в хаос кровавых смут и внешних войн. Началось восстание, продлившее мировую бойню еще на долгие месяцы...

Да, армия, земля, мир — это были поистине три нечеловеческие задачи, которые должна была разрешить Февральская революция, но она должна была их разрешить, обороняя



__________________________________

* ) Le Populaire — Nr. 277, 1922 г.



Стр. 288



страну от жесточайших ударов закованного в броню всей современной техники врага и защищая едва родившуюся свободу от безумного натиска внутренней анархии, шкурничества и измен!

Да, эта тройная задача — восстановление в три дня распавшегося государственного аппарата, революционное преобразование всего политического и социального уклада страны и борьба за внешнюю независимость Родины — эта задача оказалась свыше сил едва освободившегося и переутомленного трехлетней войной народа. Но разве эту жуткую трагедию целой нации можно объяснить, можно понять, слагая всю ответственность на горсть «кунктаторов» и сводя все к какому-то анекдоту о чудаках, «зацепившихся за пень» столь ненавистной ныне коалиции?

Повторяю: бесконечно много было всевозможных ошибок, промашек в деятельности всех тех, кого судьба толкнула тогда в самую гущу Революции. Этих ошибок и не могло не быть. Они всегда бывают в начале всякой революции, в начале всякого нового периода государственной жизни, ибо новым людям в неожиданных условиях приходится, создавая свое новое, расплачиваться за столетия чужих грехов, платить за чужие протори и убытки!

Но ведь нужно же, наконец, на расстоянии пятилетия, отделяющего нас от величайшего мига русской истории, — нужно же, наконец, из-за деревьев всех этих переходящих мелочей увидеть самый-то лес, самую суть исторической драмы, закончившейся временной победой демагогической реакции над революцией — единственной, ибо никакой новой революции в октябре не было. Нужно же, наконец, понять, что не в медлительности «политических трезвенников», т. е. революционных государственников, нужно искать причину того, что «вышедшая из терпения стихия» ударилась во все тяжкие октябрьской революции. Я утверждаю, пока этого не доказывая (впрочем, так же утверждает, не доказывая свои положения, «Революционная Россия»), я утверждаю, что Февральская Революция не только не медлила в своем стремлении удовлетво-



Стр. 289



рить революционное нетерпение масс, но что она в этом своем стремлении подошла к самому краю пропасти. В той исторической обстановке, в условиях военного времени больше дать государство, хотя бы сто раз революционное, никаким массам не могло. Мы были на пределе, за чертой которого был уже хаос, закруживший в огненной пляске Россию после октября. Ту стихию, которая кинулась во все тяжкие большевистской реакции, не могли удовлетворить никакие другие уступки, кроме тех щедрых даров, которыми влекли их за собой ленинские демагоги-агитаторы: похабный мир, бесстыдный грабеж и безграничный произвол над жизнью и смертью всякого, кого угодно будет темной толпе назвать «буржуем».

Неужели же теперь, когда сама трезвеющая стихия все больше и больше сознает, как обманули ее, надругались над ней большевики, разбудив в ней зверя; неужели и теперь, когда в самых темных низах все чаще вспоминают о 1917 годе и к февралю возвращаются разум и совесть народная; неужели теперь мы сами начнем повторять эти навсегда ушедшие в небытие ударные лозунги из большевистских листков лета 1917 года: а почему землю не делят, почему мира не заключают, зачем вместо свободы «декларацию солдатского бесправия» объявляют и т. п.

Еще раз: трагедия 1917 года — не в государственности революции, а в том, что в урагане военного лихолетья в один мутный поток смешались две стихии: стихия революции, которой мы служили, и стихия разложения и шкурничества, на которой играли большевики вместе с неприятельскими агентами. Величайшее несчастье заключалось в том, что, издавна привыкнув с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире» генерала на «белом коне», многие вожди революции и сама их армия не смогли вовремя распознать своего самого опасного, упорного и безжалостного врага — контрреволюцию, перерядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку. Привыкли ненавидеть представителей «старого Мира», но не сумели со всей страстью революционеров вовремя возненавидеть гнуснейших разрушителей



Стр. 290



государства, бессовестных поработителей трудящихся! Привыкнув долгие десятилетия видеть государство олицетворенным в царском жандарме, стыдились под напором анархической демагогии своей революционной государственности, стыдились поддерживать авторитет своей Власти, пока не оказались в государственных тюрьмах под высокой рукой воскресших жандармов-чрезвычайщиков!

И вот теперь, когда с совершенной ясностью вскрылся весь дьявольский обман большевистской «революционности» и ленинской «коммунистической» государственности, когда вместо дымящихся головешек октябрьской реакции нужно снова зажигать маяки свободы и права, труда и остальной справедливости, жертвенной любви к Родине и государственности; когда пришло время звать народ к этим маякам Февраля — теперь эти маяки хотят загасить в братоубийственной распре, возлагая на измышленных «кунктаторов» все «ошибки» целой эпохи и оправдывая невольно их медленностью большевистский «скачок в неизвестное». Опять берут слово «государственности» в иронические кавычки, забывая, что уже и так горькую чашу невыносимых страданий и испытаний выпила Россия за эти проклятые кавычки!

Зачем же все это делается? Зачем понадобилось искать козлов отпущения за собственные прегрешения, за ошибки всей революции? Оказывается, это нужно потому, что старые грехи 1917 года мешают сейчас «созданию единого революционного фронта». «Не надо забывать, — говорит «Революционная Россия», что тяжелой гирей на центристских элементах социализма доселе висят их ошибки в прошлом, их кунктаторство, их топтание на одном месте, вынужденное связью с правым крылом — связью, которой трудно было избежать в виду бешеного натиска безумных элементов слева. Эти ошибки нужно еще загладить».

Прежде всего, о каких «центристских элементах социализма» идет здесь речь? Очевидно, только о русских, ибо небезызвестно, что «центристские элементы» Запада медленно, но верно отходят от своих недавних большевистских



Стр. 291



увлечений, стремятся сбросить с себя «тяжелую гирю» именно этих «ошибок» и все смелее выходят к линии английской «Labour Party».

Перед кем же русские «центристские элементы социализма» должны загладить свои ошибки в прошлом? Перед всей страной за недостаточную энергию в отстаивании в прошлом новой государственности от натиска «варваров» слева? Нет, ибо тогда не было бы обвинения в трезвенности, в кунктаторстве. Перед крестьянством, которое лютою ненавистью ненавидит все и вся, что напоминает коммуниста? Нет, ибо, во-первых, все эти ошибки центристских элементов для него — темная вода «во облацех небесных», а во-вторых, «по отношению к распыленной, рассеянной, атомистически-бессвязной деревенской Руси» руководящую роль будет «по-прежнему играть город». А в городе, конечно, пролетариат — «самый сплоченный и отзывчивый элемент населения».

Задача и заключается в том, чтобы «загладить ошибки», очистившись от всех этих «правых элементов», от всех политических трезвенников, то бишь государственников, — «вести самую упорную идейную борьбу с большевиками за сердца и умы»... всех рабочих, скажете вы? Нет! Сама пролетарская масса «дезорганизована», но зато в ней есть небольшой процент «упрямых энтузиастов». Эти энтузиасты — «самые энергичные волевые, действенные элементы, задающие тон всем остальным». Эти энтузиасты не дрогнули... они неизменно становятся в первых рядах красных бойцов за существующий режим». И, пока это так, «сплошь и рядом не будет подниматься рука на этот режим у многих таких элементов массы, которые всем своим существом и всей логикой положения влекутся на борьбу против него».

Вот этих-то «красных бойцов» необходимо во что бы то ни стало увлечь прочь от большевиков в стан очистившихся от всякия скверны «центристских элементов социализма». Для них нужно зажечь «новые маяки, яркие и ослепительные, а не дымящиеся головешки» старых наших лозунгов. Но какие новые маяки ослепительнее большевистских 



Стр. 292



призывов осени 1917 года можно изобрести? Что можно еще обещать «несбыточнее», «огненнее», «революционнее»? Ничего.

Поистине, такая цель — овладеть умами этих верных Ленину «красных бойцов» — бессмысленные мечтания! Есть две категории этих бойцов. Одни — бескорыстные идейные коммунисты, настоящие фанатики пролетарской диктатуры в ее нынешнем виде, верящие в новое социалистическое Царствие Божие, уже осуществленное Лениным на земле. Эти — погибнут на боевых постах, сгорят на кострах, но «от писания» не откажутся. В этих обреченных — последняя ставка московских диктаторов, с которыми они и погибнут, если, конечно, вовремя не предадут. Никакие чужие маяки, хотя бы яркие, как звезды небесные, таких «бойцов» никуда не увлекут.

Есть еще другие — просто властолюбивые, честолюбивые, первобытные классовики, Марковы-Валяй наизнанку. Им плевать на все социализмы вместе взятые, но им нравится быть «господами жизни». Им нравится, когда «за пролетарское происхождение» их выпускают на волю за то, за что «бывших буржуев» и простых крестьян расстреливают. Это они комиссарствуют в красной армии и гонят во славу пролетарской диктатуры на убой мобилизованную «святую скотинку», согнанную с разных концов «распыленной деревенской Руси». Это они вместе с фанатиками-коммунистами неистовствуют в чрезвычайках, но только те — бескорыстно, а эти и себя не забывают. Это они так же, как в четвертой Государственной Думе Замысловские и Марковы, гогочут при рассказах о пытках и истязаниях в ленинских застенках. Этих тоже никакими новыми маяками не проймешь! Эти первобытные «классовики» — такое же зло, такая же проказа для государства, для нации, как и отошедшие в вечность доблестные представители «объединенного дворянства»!

Строить новые маяки для красных бойцов-фанатиков бессмысленно, для Валяй-Марковых от пролетариата — постыдно! А если, как утверждает «Революционная Россия»,



Стр. 293



существование преданных большевистской диктатуре рабочих «держит в сфере притяжения коммунизма многих идейных людей из интеллигенции, в частности, из молодежи, которая, не может жить без потрясающих утопий...», — то этим идейным интеллигентам и молодым утопистам нужно, наконец, разъяснить, что следует служить идеям, а не создавать идолов, хотя бы они и назывались «рабочими и работницами»; что нужно быть не с теми рабочими, которые расстреливают и сажают в тюрьмы, а с теми, которые этим операциям подвергаются. Пора этих юношей, гоняющихся за «потрясающими утопиями», вернуть к не менее потрясающей действительности — захлебывающейся в крови, гибнущей среди голода и нищеты, брошенной под пяту хищника-иностранца страны, которая и для этих юношей все-таки... Родина.

Неужели спасение и освобождение России невозможно, пока не превратятся в эсеров или меньшевиков последние «красные бойцы» Ленина, пока не выйдут вместе с ними «из сферы притяжения коммунизма» последние бородатые и безбородые утописты? Неужели для уловления этих последних могикан обреченного режима нужно перед кем-то заглаживать свои ошибки, приносить в жертву свое единство?! Неужели для них нужно отшвырнуть от себя свое прошлое, всю традицию Великой Революции, как дымящиеся головешки, и возжечь новые маяки из перепевов большевистской демагогии?!

Нет, пусть назовут меня «варваром» и трижды предадут отлучению, я останусь у старых маяков, к которым еще вернется Россия.



А. Керенский.