Ст. Иванович. О диктатуре
[Португейс С.О.] О диктатуре / Ст. Иванович. // Современные записки. 1922. Кн. X.С. 234–256. – Содерж.: I. Над трупом большевизма. – II. Социальная революция. – III. Диктатура пролетариата. – IV. Когда иллюзии гибнут.


Стр. 234

О ДИКТАТУРЕ.



I 

Над трупом большевизма.



Мы стоим над духовным трупом большевизма. Сколько бы русские большевики еще ни владели русской землей, большевизм как идеология, как теория умер. Тот факт, что хранители коммунистических заветов самым вопиющим образом над ними надругались, превратив Россию из стана социализма в стан самого худшего, самого мерзкого разгула частностяжательских, собственнических и кулацких инстинктов и вожделений, свидетельствует не о временных ошибках и неудачах, а о коренной лжи всей системы. То, что мешало большевизму осуществить свои первые заманчивые перспективы, — весь этот пестрый набор из «блокады», «интервенции», «измены» западноевропейского пролетариата, «предательства» с.-р.’ов, меньшевиков, саботажников — все это еще меньше оправдывает большевизм в его крахе, чем пресловутая засуха — в голодной смерти миллионов людей. Говоря это, мы нисколько не отрицаем действительно гибельного влияния всех выдвигаемых большевиками причин их неудачи, как мы не отрицаем и огромную роль засухи в постигшей Россию катастрофе. Но блокада, интервенция, предательство, измена, равно как и засуха являются теми элементами, на которые натолкнется всякий режим и всякое движение, связанное с теми методами и намерениями, какие вдохновляли большевиков.

Общественная гигиена объясняет целый ряд грозных явлений в области народного здравия наличностью условий, чрезвычайно способствующих развитию всякого рода эпидемий, быстрому распространению заразных заболеваний и т. д.



Стр. 235



Всякий добросовестный деятель общественной медицины скажет вам, что голод, холод, ужасающие жилищные условия, физическая и душевная переутомленность населения, расстройство санитарной организации, порча общественных сооружений, канализации, водопроводов — все это является базой, на которой борьба и предупреждение массового вымирания народа являются делом безнадежным. Причины гибели населения указаны совершенно точно, но сами эти причины являются не чем-то извне привнесенным, а органическими частями системы, при которой должны погибать миллионы людей. Все, что большевизм считает причиной своих неудач, — все это следствия одной большой его удачи в октябре 1917-го года, все это является не более как основными элементами его бытия и его закона. Это не его неудачи, а только формы, в которые отливается строй социально-политических и гражданских отношений, именующийся большевизмом. Неудачи большевизма и причины этих неудач — суть в такой же мере, если не большей, сам большевизм, как и то, что он считает своей удачей.

С этой точки зрения крах большевизма приобретает всемирно-исторический интерес, заключая в себе столь серьезные уроки для всякого социально-политического мышления вообще и социалистического в частности и в особенности, что, вероятно, пройдет не один десяток лет, покуда научно-общественная мысль сумеет исчерпывающим образом обобщить всю эту «философию истории» большевистского поветрия.

В конечном счете социалистическая практика и идеология живут не доктринами и обобщениями великих умов и горячих сердец освободительного движения, а фактами освободительной борьбы угнетенных масс. Вся социалистическая теория в высокой степени запечатлена отражениями революционных движений, среди которых Великая французская революция и Парижская коммуна сыграли особенно значительную роль в формировании социально-революционных воззрений. Но эпоха после войны ставит перед социалистическим сознанием совершенно новые проблемы, о которых понятия не имели самые великие и самые проницательные учителя и вожди социализма, жившие до того. Опыт большевизма, как бы он ни казался сходным в некоторых своих чертах с образцами прежних революционных движений, должен круто повернуть социалистическое сознание в совершенно новые области, дать всей социально-политической мысли толчок в совершенно иных направлениях. И, как всегда это бывает,



Стр. 236



первая работа мысли должна заключаться в том, чтобы похоронить мертвецов.

Нельзя начать новую жизнь, покуда не убраны трупы старых концепций, разлагающих всю духовную атмосферу... Здесь революционная черта социалистического миросозерцания должна сказаться прежде всего. Ибо, прежде чем быть революционером в области материи, нужно быть революционером в области духа. Социализм не потому только революционен, что он свергает правительства, крушит троны и вздымает рати неимущих на твердыни собственности, а еще потому, что в своем отношении к общественно-историческому процессу он свободен или хочет быть свободным от мистики вечности общественных экономических форм не только быта, но и мышления. Только будучи революционером в области идей можно быть революционером в области вещей.

Социализму нужно свергать троны, воздвигнутые им же самим в царстве своей собственной идеологии. Историческая заслуга большевизма как раз в том и заключается, что он с непреоборимой ясностью и отчетливостью показал, до чего эти троны сгнили. Большевизм пробудил острую тревогу за целостность социалистического миросозерцания. Он показал — и только слепые этого не видят, — что в царстве социализма не все ладно. Карикатура, грандиозный поклеп, гомерическое издевательство над основными идеалами и принципами социализма — большевизм и как теория, и как практика заставляет заново присмотреться поближе к тому, что издавна считалось в социализме незыблемым, что было окружено ореолом теоретической неуязвимости, приближение к чему с критическими намерениями вызывало священный ужас и ропот горячего негодования в среде хранителей ортодоксального благочестия.

Здесь в большевизме обнаружилось свойство всякой карикатуры, если она только талантливо исполнена. В этом случае самая злейшая способная иногда открыть в оригинале такие черты и особенности, какие никогда не обнаружит самая точная, бесстрастно-объективная фотография. По такой карикатуре иногда скорей узнаешь оригинал, познаешь его некоторые особенности, чем по зализанным, скрупулезно точным изображениям портретных дел мастеров.

Большевистская карикатура социализма сыграла именно такую роль. Мы при ее помощи разглядели в оригинале две черты, которые раньше как будто и замечали, и не замечали. Эти черты именно потому, что казались они нам обычными,



Стр. 237



слишком хорошо знакомыми, не обращали нашего должного внимания, и мы проходили мимо них в твердой уверенности, что они занимают на лице свое место и что поэтому для беспокойства нет никакого основания.

Но вот большевизм как раз и пробудил очень сильное беспокойство, и знакомые черты лица стали нам казаться уродливыми. Мы стали ближе присматриваться и заметили, как это лицо безобразится и искажается двумя чертами. И черты эти — «диктатура пролетариата» и «социальная революция».



II 

Социальная революция.



Говорить о диктатуре пролетариата имеет смысл лишь в связи с социальной революцией. Ибо мыслимы бывали и такие положения, при которых аппарат государственной власти переходил в руки рабочей партии, но это событие не означало никакой сколько-нибудь коренной ломки социальных отношений.

Новая власть в общем и целом продолжала вести государственную жизнь в тех же социальных и экономических рамках, в каких она развивалась до того, совершенствуя только отдельные стороны. Говорить в таком случае о диктатуре нет никаких оснований, так как при всех многочисленных, частью противоречивых и почти всегда сбивчивых определениях этого термина все же имеется в виду такой решительный поворот политических и социально-экономических рычагов, при котором не может возникнуть никакого сомнения в том, что нечто старое кончилось и нечто новое начинается. Диктатура пролетариата — это предпосылка, орудие, форма осуществления социальной революции. Если нет социальной революции, то нет и диктатуры пролетариата.

Но что же такое социальная революция?

Если хорошо вдуматься в сочетание этих двух слов, то невольно приходишь к заключению, что уж эти два слова сами по себе друг другу противоречат.

Революция всегда есть шаг отчаяния масс, которым невмоготу стало жить в старых правовых рамках. История не знает примеров революций, к которым массы пришли бы в состоянии полноты и развернутости общественно-полити-



Стр. 238



ческой жизни, в эпоху органического подъема творческих процессов жизни. Таких революций не было и быть не может, так как «варварство» революционного процесса, судороги политического отчаяния, взрыв ненависти, паралич страха и священный гнев, не видящий пред собой никакой опасности, преодолевший внутренне страх смерти и страх боли, — все это может вспыхнуть и разлиться волной разрушения только на почве предельной безвыходности, общественно-политического тупика, потрясающего народную волю до самой глубины. Революция с этой точки зрения — всегда акт воли и сознания в том смысле, что для ее осуществления достаточным бывает единство народных масс в отрицании старого порядка и то освобождение от страха перед владыками, которые сильней и гибельней для них всяких баррикад и уличных схваток. Здесь можно сказать смело: от хорошей жизни не полетишь навстречу демонам восстания. Можно точно разграничить революцию от коренного социального переворота, сказавши, что революцию делают, а социальный переворот происходит.

В отличие от политической революции понятие социальной самым тесным образом связано с представлением о полноте и расцвете старой экономической стадии, настолько созревшей и насытившей общество материальными и моральными силами, что оно вынуждено отлить свою социальную и экономическую жизнь в новые, более просторные организационные формы. В марксизме это учение о социализме как продукте полноты и развития предыдущей капиталистической стадии нашло себе достаточно подробную разработку.*) Социализм произойдет от богатства. Революция всегда происходит от нищеты. Поэтому понятие, в котором одновременно заключаются оба противоположные начала, является понятием логически противоречивым.

Но таково именно понятие социальной революции. В нем два полюса: один от увядания, другой от созревания. Чтобы вспыхнула революция (а революции только вспыхивают), общество должно придти в состояние крайнего упадка. Чтобы осуществился социализм, общество должно находиться в состоянии наивысшего расцвета. Социализм вспыхнуть не может, как вообще не вспыхивают новые социальные формы. Между тем политические формы могут очень быстро меняться и народы могут пережить несколько революций, оставаясь в общем и целом в рамках одних и тех же социальных



______________________________

*) Хотя эти положения часто искажались в целях агитационных всякого рода «катастрофическими» интерпретациями.



Стр. 239



отношений. От полноты общественно-экономического развития нельзя прийти к революции, но только от этой полноты можно прийти к высшим формам социальной жизни, и в том числе к социализму.

История до сих пор не знала социальной революции, хотя этот термин часто применялся не только относительно будущего, но и относительно прошлого. Примером социальной революции в прошлом часто выдвигается Великая Французская Революция. Но исходные события этой эпохи имели чисто политический характер. Они закрепили и обобщили остальную эволюцию французского землевладения и земледелия, начавшуюся задолго до 1789 года. Революция уничтожила не хозяйственную систему феодализма, а его политические и сословные остатки. В этом отношении представляется весьма поучительным сослаться на недавно вышедшую книгу Д. Далина «После войн и революций» — не потому, чтоб автор ее был бы авторитетен в области социально-экономических изысканий, а потому, что в качестве члена ЦК РСДРП он — в своем роде авторитет с точки зрения революционного правоверия. Интерпретируя работы Ковалевского и Токвиля о французской революции, а также и некоторые замечания Плеханова, он пишет: «…капитализм имел к началу революции по крайней мере двухсотлетнюю историю; налицо были не только все элементы капитализма, но и капиталистический способ производства был уже вполне развит накануне буржуазной революции. А феодализм? От него остались только обломки, обрывки, юридические нормы, повинности, сословные перегородки и политическая власть. Крепостного права уже давно не существовало, не существовало и феодализма как способа производства». Что же все это означает? С точки зрения несомненно революционного автора это означает, что никакой социальной революции во Франции не было, а была лишь социальная эволюция. Революция же 1789 года была не социальной, а чисто политической, на почве создавшихся уже к тому времени капиталистических отношений.

Но в социалистической литературе с прочностью предрассудка господствует представление о социальной революции в будущем. Социальной революции до сих пор не было, но вот она накануне социализма будет. Между тем, если применить вышеприведенную схему развития французской революции к будущему социалистическому преобразованию общества, то надо сказать: будущая революция не будет социальной, а будет единственно возможной революцией политической, но на этот раз — на основе пустившего глубокие корни социали-



Стр. 240



стического хозяйства. Целью этой революции будет не введение социализма, а устранение остатков социальных прерогатив капиталистических классов. Применим ли, однако, урок французской революции к тому, что принято называть революцией социальной? Цитированный нами автор отвечает на этот вопрос положительно, и мы с ним в этом совершенно согласны. Не революция привела к концу XVIII века к капитализму, не революция приведет в свое время к социализму. Революция вообще не создает новых социально-экономических форм, а только устраняет с далеко зашедшего пути их развития политические остатки прежних хозяйственных институтов.

Из всего сказанного с совершенной очевидностью вытекает, что и для будущего термин «социальная революция» так же неприменим, как неприменим он и для прошлого, и для настоящего. Социальной революции не было и быть не может. Если употреблять слова в их действительном значении, а не по той роли агитационного возбудителя, какую они играют в повседневной практике всякого политического движения, то надо решительно отказаться от употребления таких слов, которым — во-первых — не соответствует никакая реальность и которые — во-вторых — в их взаимном сочетании друг другу противоречат.

Если б нужно было во что бы то ни стало сохранить в нашем лексиконе термин социальная революция, то им можно было бы пользоваться только для того, чтобы определить такое движение, которое обязательно должно кончиться жестокой неудачей. Парижская коммуна 71-го года, русская, венгерская и баварская советские республики — являются примерами таких социальных революций. Политическая революция бывает удачной или неудачной. Народы приходят к твердому сознанию, превращающемуся в органическое чувство: так дольше жить нельзя — и свергают старый режим. Но, лишенные достаточного запаса творческих элементов, дезорганизовав в порядке разрушения старого режима страну, они не в состоянии возвыситься до новых форм жизни, и тогда старые силы берут реванш, торжествует контрреволюция, и новая власть, кое в чем уступив народу, сжимает его во всем остальном в тесном кольце мстительной диктатуры.

Неудачных революций в истории было много. Раньше, чем народы были в состоянии наладить новую жизнь, они уже не были в состоянии выносить старую. Но бывали, хотя и в гораздо меньшем числе, политические революции и удачные. Между тем социальная революция необходимо должна быть



Стр. 241



неудачной. Ибо в основе ее лежит утопическая мысль о том, что можно приспособить социально-экономические отношения к уровню сознания революционного авангарда единовременным или единовременными актами политического насилия.

В критике утопических методов социальной борьбы часто выдвигается тот мотив, что нельзя разрушить старые экономические отношения и создать новые, раз на стороне революции находится только меньшинство народа, хотя бы и самое активное и сознательное. Это совершенно верно, но, взятое изолированно, это положение скрывает от нас тот факт, что, если бы даже на стороне такой революции стояло огромное большинство народа, исход ее все равно был бы плачевным. Допустим на время невозможное: огромное большинство членов Учредительного Собрания санкционировало большевистский переворот. И в этом случае социальная революция привела бы Россию на дно той пропасти, в которой она находится сейчас, хотя и более длинными и менее кровавыми путями. Ибо утопия, облеченная даже в самые демократические формы, остается утопией, ибо дело не в формах ее, а в насилии над социальным развитием, в вере в то, что можно усилиями воли вогнать эволюционный процесс экономического развития в чуждые ему рамки насильственного переворота. Террор, тирания, всеобщее озверение – не причины гибели или неудачи таких социальных выкидышей, а всегда их последствия. Там, где свирепствует насилие над органическими процессами социального развития, там насилие над личностью — неизбежный логический и психологический результат бессилия господствующих групп «перемахнуть» через исторически поставленную преграду.

Изложенные выше соображения лишают поэтому реального содержания не только термин «социальная революция», но и суррогат его в виде «социального переворота». И то, и другое выражение — оба одинаково подчеркивают мифическую сторону явления, которое по самому своему существу является органическим процессом роста и развития экономических отношений.

Самое разумное и осторожное понимание термина «революция» всегда связано с представлением о механической, более или менее быстрой ломке. Говорят о революции научной, технической, философской, литературной и т. д., и всегда в этих случаях подразумевается элемент неожиданности, внезапности и решительного перелома. Но как раз все эти черты, свойственные понятию революции, чужды экономическим про-



Стр. 242



цессам. Они в высокой мере органичны. Как бы ни зависело экономическое развитие от уровня техники, пережившей ряд несомненных революций, сама экономическая жизнь, тем не менее, продолжает развиваться в органических формах, лишь отдаленно отображая революционные прыжки технического прогресса. Только в утопических романах рисуются такие положения, при которых великий инженер, сделавший великое открытие, опрокидывает этим все законы и формы социально-экономической жизни. Конечно, гений отдельного человека может наткнуться на величайшие открытия, которые действительно явятся революцией в области его науки. Но это открытие ассимилируется экономическими отношениями ровно в той мере, в какой они для этого открытия созрели. Революционные идеи в этих случаях внезапно рождаются, но воплощаются в жизни человеческих обществ лишь медленно и постепенно.

Социалистическая мысль до сих пор страдала от употребления образных выражений. Только в порядке образного выражения и могло так долго удержаться в словесном обиходе социализма выражение «социальная революция». Не трудно видеть, что оно служило не столько формой научного мышления, сколько средством социально-педагогического воздействия на угнетенные массы. Было много революций, которые оставляли нетронутыми основные черты эксплуатации класса классом и человека человеком. Но не было той революций, которая уничтожила бы самый факт эксплуатации. Такая революция будет и это будет с о ц и а л ь н а я революция. Нужно за внешними, формальными чертами тех или иных социальных или политических лозунгов уловить живой трепет страдающих масс, психологию социальной и политической воли, чтобы понять, как на этой основе всякого широкого движения становятся незаметными и безразличными логические противоречия, которые вкрадываются в законченные и застывшие формулы движения.

Спустя много лет мы распознаем относительный и служебный характер всех политических и социальных формул, убеждаемся, насколько они мало соответствуют наполняющему их содержанию. Терминология всех больших народных движений одинаково страдает этим пороком. Лозунги крестьянской войны, английской и французской революций, чартистов и всех вообще широких народных движений не являются выводом из их реального исторического содержания, а своего рода религиозными заклятьями, которыми хотят отпугнуть и отогнать злых духов общественного ми-





Стр. 243



роздания и привлечь к себе добрых. Но социализм претендует на позитивный строй не только своего мышления, но и своих средств воздействия на людей и события. Он хочет и может жить и развиваться без мифологии и без мистицизма, кладя в основу точное познание того, что есть. В этом познании он видит гораздо более мощный двигатель общественного развития, чем в волнующей прелести социального мифа.

Именно поэтому социализму нужно расстаться с мифом о социальной революции, причинившем, как мы за последние годы в этом слишком печально убедились, огромный вред всему социалистическому движению.



III

Диктатура пролетариата.



Изложенные выше соображения о социальной революции позволяют нам близко подойти к разрешению вопроса о диктатуре пролетариата. После всего сказанного приходится под диктатурой пролетариата понимать такой политический режим, при котором класс или партия, захватившие власть, пытаются методами революции осуществить такие социально-экономические отношения, какие не подготовлены или недостаточно подготовлены предыдущей эволюцией общества. В этом виде диктатура пролетариата рисуется нам утопическим средством для достижения утопической цели. Раз дан п е р е в о р о т, то вообще дана и диктатура. Раз дан социалистический переворот, то дана и диктатура пролетариата. Нельзя отказаться от диктатуры пролетариата, не отказываясь одновременно от того, что именуется социальной революцией. Большевизм последователен в своем безумии, принимая их вместе. Социализму нужно быть последовательным в своем разуме, чтобы вместе их отвергнуть. Не может быть социальной революции без диктатуры пролетариата. А там, где нет места для того, что именуется социальной революцией, там нет места и для диктатуры пролетариата.

Однако в России, Венгрии, Баварии мы имели ведь диктатуру пролетариата? Она ведь несомненно была там одушевлена идеями социализма. Так что же? — Произошла ли там и социальная революция? Теперь даже самые глупые коммунисты признают, что никакой социальной революции в этих странах не произошло. Наоборот, общественно-экономические 



Стр. 244



отношения в результате нового порядка далеко откатились назад к примитивным формам натурального хозяйства. Восставшие из гробов своих, эти формы оказались гораздо более отвратительными явлениями, чем в первый день своего творения. Тогда они были продуктами социального прогресса, а теперь они явились в качестве продуктов социального распада, «регрессивного метаморфоза», употребляя выражение П. Струве. Мы имели и имеем здесь дело не с социальной революцией, а, если допустимо такое выражение, с с о ц и а л ь н о й к о н т р р е в о л ю ц и е й. Мы поэтому поймем грустный вывод немецкого коммуниста Пауля Леви: «Существует ли, — спрашивает он, — такая форма пролетарского государства, которая самым фактом своего бытия как формы обеспечивала бы господство пролетариата, или же возможно и под прикрытием пролетарской формы государства такое изменение, при котором решающую роль играют уж не пролетарские, а иные силы?».*)

Решительный и бесповоротный ответ на этот вопрос дает опыт советских республик. Как это с необычайной наглядностью и добросовестностью обнаружил венгерский коммунист Е. Варга,**) под мантией пролетарской диктатуры в Венгрии скрывалась реальная экономическая диктатура крестьянства. Политическая власть пролетариата являлась формой социального господства крестьянского хозяйства и мелкого городского мещанства. Социалистическая власть привела к экономической диктатуре антисоциалистических, враждебных городу и высшим формам хозяйства социальных слоев. Диктатура превратилась в голую власть, а власть — в голое насилие; и то и другое было лишено социального содержания, свойственного идее социалистического пролетариата. Но именно потому, что идея класса не нашла и не могла себе найти никакого применения, — именно поэтому его диктатура превратилась в диктатуру партии, а диктатура партии — в диктатуру ее централизованных верхушек, давивших через всю партию и через пролетариат на всю страну, в том числе и тяжелей всего — на нареченный в диктаторы рабочий класс.

Самой снисходительной для этого режима формулой могла бы быть следующая: пролетариат царствует, партийная бюрократия управляет, а отсталые собственнические слои народа — господствуют. Царствуют, управляют и господству-



________________________

*) См. предисловие П. Леви к посмертной работе Р. Люксембург «Die Russische Revolution. Eine kritische Wërdigung». Berlin, 1922. S. 25.

**) Рецензию на его чрезвычайно интересную работу читатель найдет в этом же № «Совр. Записок».



Стр. 245



ют совершенно различные социальные элементы, причем каждый из них враждебен двум остальным, и степень реального влияния каждого на ход экономического развития повышается по мере удаления его от того социального слоя, чьим именем окрещена диктатура.

Для того, чтобы глубже оценить значение обрисованного выше явления, полезно рассмотреть вкратце вопрос о диктатуре в применении к странам буржуазной демократии. Возьмем, например, Англию, Бельгию, Германию, Австрию, Швецию и вообще все те страны, где рабочие партии пользуются значительным влиянием на ход политической и общественной жизни. Говорить здесь о диктатуре буржуазии нет никаких оснований. Буржуазия вынуждена здесь разделять власть с представителями трудящихся масс, уступая им в некоторых случаях наиболее ответственные административно-политические позиции. Стоит, однако, сравнить реальное влияние на экономическую и общественную жизнь этой не пользующейся единовластием буржуазии с влиянием единовластной диктатуры пролетариата в странах «социальной революции», чтобы сразу же убедиться, насколько буржуазия без диктатуры сильнее владеет ходом экономического и политического развития, чем пролетариат с его диктатурой. Ни в одной из стран современной демократии буржуазия не в состоянии применять к своим классовым противникам те меры массовой и крутой репрессии, какие применяет к своим противникам диктатура пролетариата. И тем не менее буржуазия свои классовые интересы осуществляет в гораздо большей мере в обстановке разделенной власти, чем пролетариат в обстановке единодержавия. Власти у пролетариата больше, а реального влияния на общественные и экономические отношения гораздо меньше. Диктатура дает пролетариату гораздо меньше простора для осуществления его классовых задач, чем дает буржуазии коалиция со своими остальными противниками. Мало того, и пролетариат этих буржуазных стран обладает гораздо большей мерой реального воздействия на ход политического и экономического развития, чем в тех странах, где до сих пор существовала или существует мантия его диктатуры.

Весь этот ряд как будто парадоксальных явлений только подчеркивает ту простую, хотя и часто игнорируемую мысль, что сила класса лишь в последнем счете зависит от меры формально предоставленной или захваченной им власти и прежде всего обусловлена тем строем экономических отношений, который, преодолевая табель о политических ран-



Стр. 246



гах, комбинирует относительную силу классов в соответствии с их ролью в народном хозяйстве. Именно исходя из этой простой истины К. Каутский возражает Отто Бауэру, необычайно высоко оценивающему силу австрийского пролетариата на том основании, что армия и транспорт находятся всецело в руках социалистических рабочих. Да, отвечает ему Каутский, в Германии пролетариат не владеет армией, однако он гораздо сильнее австрийского, т. к. относительно крестьян он гораздо многочисленнее, чем в альпийских странах.*) Здесь повторяется то же явление: «силы» у пролетариата больше, а реального удельного веса — гораздо меньше.

Вот почему во всех этих погибших и имеющих погибнуть советских республиках не только не было никакой социальной революции, но не было и нет никакой диктатуры пролетариата. Имелась и имеется социальная контрреволюция, поддерживаемая политической узурпацией удачливой партии. Есть голый захват власти, ничего общего не имеющей с теми принципами, которые лежат в основе освободительного движения пролетариата.

Политически такая диктатура ничем не может отличаться от всякой иной диктатуры любой группы политических удачников, из каких бы социальных элементов она ни состояла. Разница может заключаться лишь в том, в какую сторону узурпаторы будут тащить и не пущать экономическое развитие подвластной им страны. С этой точки зрения диктатура партии, которая, довольствуясь только политической властью, оставляет нетронутыми экономические отношения, предоставляя их своему естественному стихийному развитию, будет гораздо менее гибельной, чем так называемая диктатура революционная, стремящаяся остричь экономические отношения под гребенку своей социальной утопии. Иначе говоря, при прочих равных условиях, революционная диктатура может оказаться гибельнее диктатуры консервативной. Так, не подлежит никакому сомнению, что если бы большевики начали с того, чем они кончают, то Россия была бы не столь ужасно искалечена, как она искалечена сейчас.

Могут, однако, сослаться на то, что опыт всех этих советских республик не показателен для разрешения вопроса о диктатуре пролетариата, так как все эти страны находились на очень низком уровне социального и культурного развития. Это возражение в некотором отношении само себя



______________________________

*) См. К. Kautsky «Die Koalitionspolitik» Глава из подготовляющейся к печати новой книги. Помещена в «Freiheit» от 25. II с. г.



Стр. 247



опровергает. Почему же диктатура пролетариата осуществилась в странах, где она была обречена на неудачу, и не осуществлялась там, где, по мнению сторонников диктатуры, она могла бы иметь успех? Не кроется ли в этом сопоставлении указание на то, что диктатура пролетариата является специфической формой проявления революционной энергии в странах с низким экономическим и культурным уровнем?

Но что же такое зрелая для диктатуры пролетариата страна? Это очевидно страна зрелая и для социалистического хозяйства. В ней процесс социализации отдельных отраслей хозяйства должен зайти достаточно далеко и, чтоб остаться в рамках примера французской революции, социализм должен пустить такие глубокие корни в области хозяйства, права и культуры, какие пустил капитализм накануне 1789 года, перед... диктатурой буржуазии. Но в такой обстановке нет места для социальной революции, ибо в известном смысле эта революция уже произошла. Остается только устранить остатки всякого рода устаревших юридических норм, привилегий и т. п.

Такое состояние общества трудно себе представить иначе, как на почве широкой демократии и решительного влияния на ход государственной жизни организованных и культурно стойких трудовых масс. Иначе ведь трудно было бы себе представить, каким образом мог так далеко зайти самый процесс социализации. В таком случае самым вероятным способом уничтожения остатков старых привилегий явится тот или иной законодательный акт или последовательно проводимый ряд таких актов, каждый из которых так же мало является революцией, как любая мера современного государства, глубоко задевающая ту или иную группу частных интересов. Аннулирование государством своих обязательств по отношению к бывшим собственникам национализированных предприятий по существу своему не является мерой, более потрясающей основы, чем, скажем, такое высокое обложение наследств и всяких вообще нетрудовых доходов, которое постепенно сделает невыгодным строить свое благосостояние на старых социальных привилегиях.

Здесь одно явление тесно связано с другим. Признав возможность постепенной, но уже далеко зашедшей социализации разных сторон народного хозяйства, мы тем самым предполагаем наличность широкой, развитой демократии и сильного господства общественных интересов над личными. Но признав наличность широко развернутых форм демократии, мы тем самым утверждаем большую вероятность



Стр. 248



мирного перехода общественного организма к системе экономических и правовых отношений социализма.

Если же нет ни демократии, ни постепенного процесса социализации, ни многочисленного, крепко организованного, влиятельного и культурного пролетариата, то вообще не может быть и речи о социалистическом переустройстве общества. Но в таком случае пропадает и смысл диктатуры пролетариата. Принцип общественного хозяйства торжествует над принципом частного лишь в такой политической и культурной обстановке, когда насильственные меры подавления одного класса другим не могут уже иметь места.

Это, конечно, нисколько не исключает возможности самого отчаянного сопротивления со стороны владельцев старых привилегий. Для их укрощения общество и государство могут прибегнуть к весьма суровым мерам. Эти меры могут находиться в области полномочий государственных органов или же потребовать специальной на сей предмет санкции. Более чем вероятно, что в такой обстановке рабочая партия будет отстаивать наиболее решительные меры, целью которых явится не только подчинение сопротивляющихся элементов воле государства, но и расширение самого объема первоначально проведенных мероприятий. Является ли, однако, такая ситуация почвой для диктатуры пролетариата? В буржуазных демократиях нередко бывали случаи, когда буржуазия пускала в ход свою карающую десницу в целях усмирения тех или иных групп народа, требования которого и формы борьбы за них казались господствующим классам опасными для существующего порядка. Здесь власть имела дело не с кучками отмирающих социальных элементов, а с мощными потоками народной стихии. Но даже и в этих случаях трудно было говорить о диктатуре буржуазии. Были чрезвычайные и исключительные положения, были меры, принимаемые в порядке закона и в беспорядке произвола, но не было того принципиального изменения общественно-политического строя, при котором можно было бы говорить об установлении диктатуры. Почему же именно режим трудовой демократии в обстановке широко развивающегося процесса социализации должен в борьбе с сопротивлением кучек прибегнуть к той политической аллопатии, к какой не всегда прибегала буржуазия в борьбе со стихийным движением широких народных масс?

Вполне возможен случай, когда общество в целях скорейшей ликвидации бунтующих социальных групп передаст или спокойно примет овладение государственной властью силами одной рабочей партии. Но и в этом случае мы не будем



Стр. 249



иметь дело с диктатурой пролетариата. Такие случаи будут свидетельствовать о том, что все общество в целом считает рабочую партию наиболее способной справиться с создавшимся затруднением. Но если эта рабочая партия, помимо борьбы с теми восставшими элементами, в усмирении которых заинтересовано все общество, направит свои удары и против других социальных элементов, т. е. против части своих же доверителей, то это, несомненно, будет походить на «диктатуру пролетариата». Но это будет и социальным безумием, ибо умножит ряды врагов социализирующегося общества теми элементами, которые нужно и можно сохранить на стороне социалистического общества. Диктатура пролетариата здесь неизбежно приведет к затяжной гражданской войне, в огне которой должны погибнуть все достижения предыдущего периода социально-экономического развития. Расстройство производства и обмена — неизбежный спутник гражданской войны — отбросит назад народное хозяйство к тем примитивным формам экономического и культурного быта, при которых, как мы видели выше, истинным диктатором является не пролетариат, а отсталые буржуазные элементы города и деревни.

Однако самая возможность такой затяжной гражданской войны будет несомненно свидетельствовать о том, что правительство данной страны слишком поспешило с ликвидацией остатков капиталистических отношений, что страна и народ для этого еще не созрели. И в этом случае диктатура пролетариата явится только свидетельством политического бессилия класса и формой разложения уже достигнутого уровня народного хозяйства.



IV. 

Когда иллюзии гибнут.



В социалистической литературе вопрос о диктатуре пролетариата неразрывно связан с вопросом о завоевании пролетариатом политической власти. В сущности говоря, между этими двумя явлениями большей частью проводится знак равенства. Пролетарская власть и диктатура пролетариата большей частью смешиваются и, если вы возьмете такое ясное и определенное изложение идей социальной революции, какое дала Р. Люксембург в своей полемике против Э. Бернштейна, то вы легко убедитесь в том, как она незаметно меняет один термин на другой, не ощущая, видимо, меж ними никакой разницы. Будь у нас больше места, мы бы могли иллюстриро-



Стр. 250



вать это смешение понятий целым рядом показательных цитат.

Переход полити