|
С.Р. Минцлов. За мертвыми душами: (Очерки)
Минцлов С.Р. За мертвыми душами: (Очерки) / С.Р. Минцлов. // Современные записки. 1922. Кн. X. С. [89–105]. – См.: 91, 113, 166, 326, 351, 381.
Стр. 89
ЗА МЕРТВЫМИ ДУШАМИ.
(Очерки*)
По скрипучей двухколенной деревянной лестнице мы поднялись на чердак. Он оказался бесконечным сараем. Благодаря слуховым окнам, там царил полумрак; глаза скоро притерпелись к нему, и я различил, что горы чего-то непонятного, достигавшие до железа крыши, — суть не что иное, как сваленная в груды старинная мебель. Пыль и паутина, как мох, покрывали все. Елизаветинские громады-диваны из карельской березы в виде широких лир, с украшениями из черной резьбы, екатерининские и Александровские кресла и стулья — все это было изорвано, изломано и нагромождено друг на друга. Не было сомнения, что главнейшая ломка произошла во время переноски от безобразной и неосторожной уборки «хлама».
Я видел свежеперешибленные ножки и резьбу, видел осколки их, глубоко воткнувшиеся, как рог, в сиденья и спинки своих соседей.
Отжило свой срок — и брошено... Участь всего на свете, от вещи до человека!
Кое-где встречались окованные железными полосами старинные сундуки. Я приподнял крышку одного из них и увидал разноцветные шелковые и суконные камзолы екатерининской эпохи, коротенькие брючки, чулки и т.п.
Я вынул лежавший сверху нежно-розовый камзол, обшитый по воротнику, бортам и рукавам кружевами, и развернул
____________________
*) См. «Совр. Зап.», №№ 5, 6, 8.
Стр. 90
его. Он весь был точно иcсечен; из второго — зеленого — тучей поднялась моль.
Петр внимательно следил за моими действиями.
— Один навоз! — проговорил он, — все моль погубила!
— Люди, брат, погубили! — отозвался я.
В других сундуках оказалось то же самое, и только один был наполнен пакетами с какими-то бумагами. Я бегло просмотрел их: то были счета и приходо-расходные книги имения за девятнадцатое столетие.
— А других книг здесь где-нибудь нет? — обратился я к своему молчаливому спутнику.
— Да есть, — ответил он. — Вон, в том конце навалены!
Под самым слуховым окном лежала довольно порядочная груда книг в кожаных переплетах; сбоку стояли два раскрытых сундука, битком набитые ими же и связками бумаг.
С час, должно быть, разбирался я во всем этом. Часть книг, ближайшая к окну, не имевшему стекол, была безнадежно испорчена дождями и снегом. Другая, уцелевшая, состояла главным образом из переводных романов и оригинальной беллетристики XVШ и самого начала ХIX века.
Там отыскался «Бурсак» и «Два Ивана» Нарежного, этого предшественника и предвестника Гоголя, маленькие милые книжечки —«Алберт, или Страстновернская пустыня», увидавшие свет в Орле в 1822 году, «Замок в Галиции» 1802 года, «Лангедокская Путешественница» 1801 года, любимая гадательная книга тех дней — «Волшебное Зеркало великого Алберта»... Милые томики, увлекавшие наших прабабушек, заполнявшие их мечты, и досуги!
Шелестели страницы; ожило прошлое, со мной говорили деды. Их платья, их мебель, их книги обвеивали теплом и радостью, я был во дворце, а не на чердаке, я был счастлив!..
Среди бумаг отыскались письма Разумовского, Энгельгардтов и, каким-то чудом, — графа Аракчеева.
Я отобрал целую кучу всякой всячины и, когда покончил и встал, то заметил, что перепачкался до невероятия.
Стр. 91
Петр молча сидел позади на сундуке, курил и изредка цыкал слюной сквозь зубы.
Я попросил его помочь мне связать все отложенное. Веревочки под рукой не попадалось. Петр огляделся, затем подошел к груде мебели и оторвал от екатерининского дивана обвисший толстый шелковый шнурок. Мы связали книги в две пачки, и меня в это время осенила мысль попытаться вовлечь в заговор моего спутника и уехать тем же вечером из-под слишком гостеприимного крова. Я намекнул об этом Петру.
— Никоим манером нельзя! — деловито возразил он.
— Почему?
— Пьян потому что ваш извозчик: лыка не вяжет!
— Где же это он напился?! — воскликнул я.
— Здесь, по положению. Как приехал кто — кучера сейчас в лоск напаивают: гостю, значит, ни тпру, ни ну — ночевать извольте!
— Да зачем это вашему хозяину надобно?
— Для конпании. Скучно одному по таким хоромам слонов водить, вот и пленяет людей. По неделе, бывает, таким родом гащивают!
— Однако?! — не без испуга проговорил я. — Слушайте,
вы уж, пожалуйста, больше моего Мирона не напаивайте, на чай от меня получите! Я непременно должен завтра ехать!
Петр качнул головою.
— Не от меня зависит!.. пораньше ежели встанете, тогда еще можно!..
Мы пошли в комнаты.
— Часто ваш хозяин так запивает? — начал я опять
разговор.
— Случается... из двенадцати месяцев в году тринадцать пьянствует.
— Как так тринадцать?
— По лунному календарю, говорит, действует. Пока по купечеству состоял, всего раз-два в год захлестывало, а в дворяне попал — и календаря под запой не хватило!
Стр. 92
— Он меня уверял, будто из-за столовой пьет: черна очень! Почему он не продаст ее?
— Не может! Он бы ее давно изничтожил, да нельзя: губернатор слово с него взял, что не тронет её! Вот он и обиждается. Да не столовая тут причиной, так уж это зря он на нее валит!
— От чего же он дурит?
— От капиталу. Возомнил о себе очень. Прежде — и-и, какой делец был, а нонче все в забвении. Глядеть не на что.
— А вы кем у него служите?
— Прежде по купеческой части ходил, в приказчиках, а нынче и сам не знаю, в чем. В дармоедах, я так полагаю!
Мой спутник заинтересовал меня своим юмором и серьезностью: улыбка ни разу не появилась на лице его.
Я остановился около лестницы и стал выпытывать его дальше.
— Да что ж я могу сказать? — ответил Петр. — Хорошего нет ничего! По-моему, так: мужик ты — мужиком умирай; купец — купцом оставайся. А уйдешь от своих — и к чужим не пристанешь: — не в свои сани не садись, говорят люди! Не так давно, ах какое благодатное деление подвертывалось: баш на баш можно бы было взять! Пошел ему говорить, а он с дьяконом тогда хороводился: «Сына Сирахова» с ним изучал.
— Откуда он его взял?
— Да с дороги: нешто не приметили — застава на ней стоит, проезжих господ и духовных в дом заворачивают. Как гнездо Соловья-разбойника!
— Что же они с дьяконом творили?
— Ищу это я их — нет нигде, как провалились. Заглянул в залу, а они там кадрель вдвоем разделывают! Грива у дьякона дыбом, подрясник — что крылья веет! Наш орет, брыкается, как телок... Ужесть смотреть! Дельце-то и прокадрилили!
— И долго у вас дьякон прожил?
— Неделю. А ведь по спешному делу, по вызову к благо-
Стр. 93
чинному ехал! Ну, как все сроки пропустил — в отчаянность впал: тут что было — и рассказать нельзя! Все патреты в доме личностью к стенкам попереворачивали!
— Зачем?
— За пронзительность: не гляди так строго! А как же им иначе глядеть, когда такое безобразие? Винища вылакали — корову в нем утопить можно бы было! Посуды набили — две корзины бельевых черепков потом выкинули.
— Так!.. Значит, Павел Павлович и потанцевать не прочь?
— Как же!.. По образованности эта премудрость требуется! — с иронией ответил Петр. — Учится; на балы собирается, зимой выезжает. Председатель управы мазурки насоветывал ему обучиться, все, мол, генералы ее пляшут. Будку у крыльца видели?
— Видел.
— Для лаю поставлена.
— Для какого лаю?
— Как все градусы перейдут — Павел Павлович на крыльцо садится, а компаньон на него из будки по собачьему гавкает. Первое это удовольствие: деньги даже за это платит! Намедни станового трое суток хороводил, и тот в будку залез. И не хотел, а влез! Ну уж он нашего из будки-то заместо лаю такой моралью обкладывал, что — у-ух! Не всякому кучеру выговорить! И выходить не хотел — до приезду губернатора решил лежать: наш его уж сотельными бумажками из будки выманивал!
— Каким родом?
— Да положил перед будкой бумажку, посвистал и кричит: втю ее! Пиль! Тот головой мотает: нет, мол! Пал Палыч вторую поодаль положил, потом третью... Только по пятой выполз. Коммерция хорошая вышла: на пятьсот целковых матюков купил!
Мы спустились вниз и направились в «золотую» гостиную.
Павла Павловича в ней не оказалось.
— Не иначе он как в зале! — решил мой спутник.
Он был прав. У открытых дверей в зал я остановился:
Стр. 94
против одного из средних зеркал, спиной к нам, в позе галантного кавалера, приглашающего даму, прижав обе руки к сердцу, стоял уже совершенно всклокоченный Павел Павлович. Его пошатывало.
— Мадам, пермете ангаже? — сладчайшим голосом произнес он. Затем будто получив согласие невидимой дамы, выпрямился, закинул назад голову, левую руку заложил за спину и вдруг, как гирями, грянул о драгоценный паркет каблуками, взбросил на высоту головы ногу и тяжело понесся по залу, яростно лягаясь во все стороны.
— Выдра — там! Выдра здесь!! — сипло заголосил он на мотив мазурки из «Жизнь за Царя»; на вторых словах он приседал, словно садился на карачки, и ухал; лицо его было багрово. На повороте с ним приключилось что-то в роде родимчика: он сплел из ног ножницы, подскочил в таком виде, как медведь, потом раскис от любви к даме, закатил глаза, замотал головой и прижал к груди левую руку.
— Алле-гале-сильвупле!! — исступленно заорал он в полном упоении, как бы почувствовав прилив новых сил. На втором повороте он вздумал было припасть на одно колено, не удержал равновесия и шлепнулся на бок; рвения его это не умалило: он перевернулся на четвереньки, сделал бесплодную попытку встать, затем поднялся, распростер руки, протопотал, как иноходец, и поскакал, брыкаясь, дальше.
Я выступил ему навстречу, и Павел Павлович увидал меня и пошел обыкновенным порядком.
— Моцион делаю! — проговорил он запыхавшись. —Доктора велели: от одних умственных-то занятий геморрой ведь приключается!
— Отлично танцуете! — заметил я. — Прямо хоть в Петербург, на бал!
Бурые зубы Павла Павловича оскалились. — Придется скоро потрудиться, барынь наших потешить! — Ну, а вы на чердаке что сыскали?
—Да ведь у вас богатства там лежат! — воскликнул я.
— Какие-с? — несмотря на хмель хозяин насторожился.
Стр. 95
— Мебель! Ведь ее только починить — и она опять хоть куда! Павел Павлович с презрительным видом поджал губы, отчего кончик его носа приподнялся кверху.
— Н-ну!! — протянул он. — Эта коммерция мелка для нас... Неподходящая! Пущай лежит!
— Там и книги есть, — продолжал я,— кое-что я выбрал. Может не откажете продать мне это?
Я указал на свою связку и на ту, которую держал Петр, стоявший позади нас. Павел Павлович перевел глаза с одной на другую.
— Можно-с.
— Сколько же вы желаете за них?
Хозяин опять поджал губы, взял одну связку и взвесил ее на руке. В нем проснулся купец.
— Две красненьких!
С купцом и я заговорил по иному. — Одной довольно: все равно у вас мыши съедят!
— Это как сказать!.. Полторы. «Стра...шная пу-стошь» по складам прочел он, переврав при том надпись на корешке одной из книг.
— Ишь, самую квинтвисенцию выбрали!
— Ровно десять!
Павел Павлович, ломавшийся только для виду, махнул рукой.
— Получи деньги, Петра! — приказал он. — Для хорошего человека не жалко; только для вас уважение делаю!
— Ну-с, а теперь сделочку вспрыснуть надо! — добавил он, когда я расплатился с Петром и забрал обе пачки. — Пожалуйте-с!
— Какие вспрыски, Христос с вами, ведь мы только что пили?
— Позвольте, когда ж это было? Да вы время утратили: пока вы на чердаке действовали, я уж и этой... ну, как ее... он пощелкал пальцами, помогая памяти... ну, клептоманией успел призаняться и моцион сделал! — Чем занимались?
Стр. 96
— Клептоманией! — внушительно повторил хозяин, — руки свои изучаю, очень занятная штука. Чтоб судьбу свою узнать, человек ляд его знает куда лезет, на кофеe гадает, а она — нaтe вот: вся как есть у него же на ладошке изображена!
Я понял, что речь шла о хиромантии.
— Кто же вас научил ей?
— Дамы наши губернские!.. Любят они со мной хороводиться, — сделав небрежный жест, ответил он, — талант, по руке сказывают, большой я имею!
Павел Павлович чуть было не упал, но успел ухватиться за дверной косяк.
Мы опять очутились в столовой. На том же конце стола была постлана чистая белая скатерть и приготовлены два «парадных» прибора из английского фарфора. Бутылок всяких калибров и видов выстроено было несть числа. В стороне от них стояла громадная миска для крюшона со скрещенными на ней двумя длинными блестящими ножами. Эта часть просвещения, видимо, была известна хозяину лучше иностранных слов.
Было около часа. На обед нам подали щи из баранины, жареную свинину и необычайных размеров индейку. Все это было вкусно, но безмерно жирно. Павел Павлович ел мало, зато усердно опрокидывал в рот рюмку за рюмкой; мне на тарелку он наваливал горы всего; свою рябиновку я только пригубливал, и хозяин, заставив меня выпить пару полных рюмок, перестал замечать мои уловки. Его захлестывало. По мере питья он делался все молчаливее и сумрачней. Вместо обычного своего «здравствуйте» он стал произносить «просят», чокался, проглатывал, затем начинал коситься по сторонам.
Я сообразил, что это «просят» есть не что иное, как «прозит», вероятно слышанное им где-нибудь на пирушке.
Только что я принялся за индейку, воспалившиеся глаза хозяина недвижно уставились в мою сторону; он нагнулся, нахмурил брови и осторожно сощелкнул что-то с моего плеча. Через минуту он повторил то же самое.
— Что там такое? — спросил я, оглянувшись.
Стр. 97
Павел Павлович сидел, крепко сжав губы, и не сводил с меня глаз.
— Слаб ты пить! — уже на «ты» вполголоса произнес он, — чертики по тебе прыгают. Брось, больше не пей! В голосе его слышалась забота обо мне.
— Да и вы бы перестали! — ответил я. Несколько раз в жизни мне приходилось наблюдать сумасшедших людей и начинавших впадать в водобоязнь животных. Сумасшествию людей предшествует волнение и напряженность всего организма; собакой в первом периоде овладевает радость, восторг, даже экстаз. И я всегда бывал поражен совершенно одинаковым, особенным сиянием глаз и тех и других и его необыкновенным сходством с сиянием святости; разум как бы претворяется в лучи и уходит через глаза... Потом и мозг — и они умирают. Глаза сумасшедших начинают отливать тем синеватым огнем, который заревом покрывает зрачки здоровых собак, когда они теряются и перестают понимать, в чем дело. Это сигнал о берущем верх безумии зверя, всегда таящемся в нем и в человеке рядом с разумом.
Этот огонек я вдруг подметил в глазах моего собутыльника; предвещание было плохое.
— Учи ученого! — возразил он. — Сокрушон тебе нужен: мозгам от него легче, его пить можешь!
Он встал и поволок за собой скатерть; тарелка его грохнулась на пол и разлетелась в куски. Павел Павлович ничего не приметил, обошел стол, придвинул к себе миску и стал лить в нее что попало под руку: рябиновку, ром, коньяк, всякие вина, водку.
На звон тарелки из дверей вывернулись Ванька и Митька и принялись проворно откупоривать бутылки и подавать хозяину. Шампанское Павел Павлович откупорил сам, обдал, как из пожарной кишки, пенистою струей блюдо с индейкой, затем справился с прицелом, и шампанское полилось в миску.
Ванька водрузил на ножах верхушку головы сахара; Павел Павлович окатил ее спиртом и черкнул спичкой. Синее пламя охватило сахар, миску и ту часть стола, где происходило
Стр. 98
священнодействие. Я набросил на огонь салфетку и затушил скатерть. Признаюсь, в ту минуту я подумал лишь о спасении великолепной столовой, а не об особе ее владельца!
Павел Павлович вернулся на свое место, налил в наши стаканы новоявленный крюшон и, не изменяя своей мрачности, сделался необыкновенно заботлив и нежно-внимателен ко мне, как к больному. Он то и дело легонько трепал меня по плечу, заглядывал мне в глаза и произносил: ну-ну, ничего... Обойдется!.. Не бойся: маленькие ведь они, паршивцы!.. Это ты, милый, в Катькину яму попал!
— Катцен-яммер! — поправил я.
— Ну вот, вот!.. В нее. Отойдет, ничего! Ну, как себя чувствуешь? — немного погодя обратился он опять ко мне. — Не лазят больше по тебе ?
— Кажется, нет.
— Ну вот и верно: и я не вижу! — обрадовался Павел Павлович. — Да ты на этого идола не гляди, там самое гнездо у них! — воскликнул он, заметив, что я гляжу на буфет.— Тебе не от вина, а от этой анафемы почудилось! У, идолище поганое! Разражу! — вдруг освирепев, крикнул он и ударил кулаком по столу. — Лупи его, сатану! — он вскочил, ухватил тяжелую бутылку из-под шампанского. Я едва успел удержать его размах.
— Давайте лучше уйдем мы с вами отсюда! — сказал я, — на чистом воздухе теперь хорошо бы побыть, под липой под вашей!
Павел Павлович, тяжело дыша и сверкая глазами, опустился на стул.
— Пойдем!.. — проговорил он. — Ванька, Митька, сокрушон за нами волоките!
Мы встали и пошли из столовой. В дверях Павел Павлович вдруг остановился, повернулся назад и харкнул в буфет через всю комнату.
— Вот тебе!.. У-у-у, жулябия!! — заявил он при этом. Я взял его под руку и повел дальше. Павел Павлович огруз, отяжелел, его мотало из стороны в сторону.
Стр. 99
Под густовершинной вековой липой была устроена скамья, охватывавшая ее в виде квадрата с четырех сторон. Там же имелся врытый в землю стол; многочисленные окурки папирос, огрызки яблок, бумажки и т. п. свидетельствовали, что это место не раз избиралось для кутежей хозяином и его собутыльниками.
Миску и несколько бутылок водрузили на столе, и мы расположились на свежем воздухе. Главной моей задачей явилось поскорее напоить Павла Павловича до положения риз, затем как-нибудь вытрезвить Мирона и во что бы то ни стало удрать из этого винного царства. Чижиков был уже так пьян, что доконать его, казалось, можно было одним-двумя стаканами.
Павел Павлович зачерпнул из миски крюшон огромною серебряной разливательной ложкой и наполнил стаканы. Половина ложки была, конечно, разлита при этом по столу.
— Просят! — произнес хозяин, чуть не расшибив свой стакан о мой.
Я отхлебнул и поставил крюшон на стол; он оказался способным заставить взвыть любого носорога.
— Просят — так пей! — мрачно заявил хозяин. — Что ты усы-то купаешь ? Видишь, как надо! — он показал мне свой пустой стакан. Я поспешил налить его и, злорадствуя в душе, потянулся чокнуться.
— Черт с тобой! — думал я. — Выпью пару стаканов, зато уж ты у меня ляжешь!
Но сосед не лег. Пришлось выпить сверх двух еще по одному... Мне показалось даже, что Павел Павлович как бы посвежел и повеселел от них. Я хотел встать и к ужасу своему почувствовал, что я пьян: ноги мне почти не повиновались!. А главное — я с полною ясностью ощущал, что по лицу моему, несмотря на все усилия противодействовать, расползается блаженная улыбка. Было обидно и досадно, а улыбка продолжала раздвигать мне рот.
Я собрал всю силу воли, сдвинул брови, затем оперся на край стола и поднялся.
Стр. 100
— Будет! — строго сказал я и явственно услыхал, что выговорил: «Бурдет».
Я махнул рукой, и кто-то другой засмеялся моими губами; я хотел уйти.
— Куда? — завопил благим матом Павел Павлович, облапливая меня железными ручищами и шмякая назад, как куль муки; скамья подо мной крякнула.
— В «Сыне Сираховом» что сказано: пей до дна! Не оставляй зла в дому своем! А тут — гляди, сколько еще осталось? Истребляй. Штурм! Ура, бей его!! — он схватил бутылку и запустил ею в ствол липы: нас обдало брызгами вина и стекла.
— Н-не х-хо-чу!— ответил мой двойник. Тем не менее в руке у меня очутился полный стакан. Павел Павлович обнимал меня, целовал, чокался, при чем мы полили друг друга крюшоном. Пил и я. Он объяснял мне место из «Сына Сирахова», где значится, что сокрушон назван так потому, что этот напиток сокрушает главу змия, и что этого змия упустил дурак дьякон. Потом Павел Павлович спел арию Париса из Прекрасной Елены и «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», при чем шлепал ладонью по луже на столе и плакал... кажется, затем мы спели что-то дуэтом... Дальше я ничего не помню!
9.
Когда я открыл глаза, я увидал, что лежу одетый и в сапогах на диване в высокой, совершенно мне не знакомой комнате. В окна глядели сумерки. Со стены насмешливо взирали портреты каких-то вельмож в звездах; среди них я узнал Потемкина. Голова болела нестерпимо. Я сел и никак не мог вспомнить, где я и как попал сюда. Горло саднило, пить хотелось до невероятия.
— Проснулись, — произнес позади меня знакомый голос. Я оглянулся и увидал Петра, стоявшего у отворенной двери.
— Дайте мне ради Бога пить, — обратился я к нему. — Надеюсь, мой Мирон еще трезв?
Стр. 101
— Наливается уже помаленьку!
— Так прикажите не давать ему! — вскрикнул я. — Чтоб не смел больше пить, пусть запрягает, я сейчас еду!
— Петр принес мне большую эмалированную кружку, наполненную холодным квасом, и только тут я понял, почему Русь, веселие которой есть пити, изобрела и любит этот напиток!
— Закладывает ваш! — говорил Петр, глядя, как я жадно припал к кружке. — Только как же вы голодный уедете?
— Это ничего. Я есть совсем не хочу! — возразил я.
— Сейчас не хотите, потом захочется! Коль теперь аппетиту нет, дорогой закусите.
Он ушел. Я отправился вслед за ним и наткнулся на Ваньку.
— Нельзя ли помыться? — обратился я к нему. Ванька опешил; по-видимому гости в этом дворце Растрелли умывались нечасто.
— Мыться — так это на двор надо идтить!— ответил он.
— А умывальника у вас разве нет? — сердито спросил я.
— Таз жестяной есть, да он у барина стоит.
— А барин что делает?
— Спит еще.
Сообщение было приятное: не нужно было опасаться досадных приставаний и, может быть, даже ссоры из-за моего отъезда.
Мы вышли через кухню на двор, я скинул пиджак, и Ванька стал поливать мне на руки из ковшика. Генерал Чижиков накупил полон дом золотой мебели и только не счел нужным обзавестись хоть одним умывальником!
Я поручил Ваньке принести из столовой мои книги, а сам, с посылкой Маркова в руках, пошел пройтись вокруг дома.
На месте парка раскидывалось картофельное поле и огород, далеко тянулись длинные ряды пышной капусты.
Где прежде процветала
Троянская столица,
Там в наши времена
Стр. 102
Посеяна пшеница
— вспомнились слова песенки.
Я обогнул дом и увидал свою бричку, приближавшуюся к нему. Петр и Ванька стояли у подъезда и ждали меня; в руках у Петра виднелся большой сверток. Мирон подъехал к нам. Лицо его было красно и измято, он с недовольным видом чуть приподнял шапчонку и поздоровался:
— Это на дорогу вам! — сказал Петр, показывая сверток. — Тут что от обеда осталось, я вам сложил. А это опохмелиться ! — он сунул под козла между кипами книг бутылку.
— Зачем? Не нужно! Возьмите назад, пожалуйста! — запротестовал я — Видеть я не могу вина!
— Нельзя этого! — деловито возразил Петр. — Все поначалу так-то говорят; а без запасу нельзя! — Он скрестил руки и отступил назад.
— Понятное дело, понадобится! — поддержал Мирон. — Все время пьяные ездиим, так как же без похмелья возможно?
— Ванька уложил купленные мною у Чижикова книги, я простился и дал всем на чай.
— Павлу Павловичу скажите, — обратился я уже из брички к Петру, — что никак не мог больше оставаться... Случай такой вышел!..
— Как же, передам. Всего вам доброго!
Бричка тронулась. На перекрестке у заставы Соловья-разбойника Мирон натянул вожжи.
— Ну, куды ж теперь? — сердито спросил он.
— На станцию! — буркнул я, — да живей, к поезду поспеть надо!
Суровый тон мой произвел на Мирона некоторое впечатление. Он повернул коньков налево и они запылили по хорошо накатанной дороге.
Я взглянул на высившуюся позади громаду-дом, и мне сделалось легче: свежий воздух и полная вольная воля действовали благотворно.
Стр. 103
Мирон покряхтывал, косился на меня; затем не выдержал:
— Ты чего же это от Чижикова сорвался? Иль тебя в шею гнал кто?
— Нужно, значит, — сухо ответил я.
Мирон поглядел на меня.
— Люди по неделе здесь гостят, едят, пьют, а ты, э-э-эх!! Харч вольный, водка тоже... благодать! Жил бы себе да жил!
— Ну, довольно! — вскинулся я на него, — не мели зря!
Мирон обиделся и умолк. Мне сделалось смешно: ведь оба мы с ним злились по одной и той же причине: «Катькина яма», вспомнилось мне!
Я стал глядеть вдаль и мысль унеслась туда, в лес, в ночь, в освещенный дом с башней... теперь и он угас навсегда!
С час мы ехали, не обменявшись ни словом. Мирон начал кряхтеть и схватываться за живот.
— Что тебя корежит? — спросил, наконец, я, заметив его проделки.
— Жгет! — ответил он изнеможенным голосом, — замучило вчистую!..
— Что такое замучило?
— Да я ж не опохмелился еще, а тебе ехать приспичило!— совсем как здоровый воскликнул Мирон. — Вот и жгет... Душа вымоталась! Дай Христа ради из бутылочки из твоей хлебнуть... Хучь глоточек, — голос и вид у него опять сделались самыми жалобными.
Я достал бутылку, сунутую Петром, развернул бумагу и увидал, что то был коньяк; имелось его в ней больше половины.
— На! — сказал я, протягивая бутылку. — Но сейчас дам только один глоток — остальное получишь, если вовремя доставишь на станцию!
— Доставлю! — обрадованно и совсем выздоровев ответил Мирон, — это аминь, мое слово — камень!
Стр. 104
Он запрокинул бутылку себе в рот; коньяк забулькал, и хоть я и поспешил отнять посудину, но он успел проглотить добрую половину.
— Важная водка! — произнес он, вытирая усы и бороденку. — Не иначе как графья на свадьбах ее пьют! Нуте-ка, вы, беспардонные! — он принялся за коньков, лицо его оживилось, язык замолол без умолку.
Дорога бежала все лесом; приблизительно еще через час перед нами за поворотом, точно из-под земли, выросло низенькое, маленькое здание станции. Она казалась спящей.
— Вот и поспели! — воскликнул Мирон, очень беспокоившийся под конец пути и все погонявший своих беляков: боязнь лишиться графского напитка заполонила все существо его.
— И поезда еще не слыхать!
Бричка загремела по вымощенному камнями дворику и остановилась. Я отправился покупать билет, а Мирон со сторожем принялись таскать на перрон мои вещи и книги. Мирона, оказалось, так разобрало, что он едва держался на ногах.
— Ну, уж мне на чай с тебя получать!! — заявил он, чуть не свалясь мне под ноги вместе со связкой книг. — Этого, брат, так спустить нельзя — споил ты меня! Неделю я с тобой езжу и всю неделю пьян! Вот ведь история, братцы мои, какая? — добавил он, сев на мои книги и неизвестно к кому обращаясь.
Вдали показался дымок. Из дверей станции медленно вышло начальство: заспанный дежурный в красной фуражке и пожилой жандармский унтер-офицер.
— Ладно, ладно, тащи скорей остальное! — приказал я; Мирон встал, заспешил, заплетаясь ногами, и сейчас же возвратился: сторож уже нес последнюю пачку.
— С тобой ездить — беда-а!!. С тобой запьешь!! — возгласил Мирон, вернувшись ко мне. — Ишь, книжищев-то, братцы, мои, сколько набрал: горе! — Он ударил себя об полы руками и закачал головой.
Я расплатился, и трехрублевка на чай заставила моего возницу сорвать с себя шапчонку и отвесить мне поясной поклон.
Стр. 105
— Вот это спасибо, господин! — сказал он. — Еще приезжайте к нам. Всю губернию изъездим!..
Мимо нас, пыхтя, прошел паровоз, за ним замелькали и остановились вагоны. Спустя минуту я уже сидел в совершенно пустом купе; мои книги загромоздили все сетки.
— С досвиданьицем, господин! — крикнул с перрона голос Мирона. — Ворочайтесь поскореича!
Я выглянул в окно.
Паровоз тяжело вздохнул, выбросил клуб белого пара, и вагон двинулся. Будто густой молочный туман заволок всю станцию. Через миг он рассеялся, и я опять увидал взлохмаченного Мирона, обеими руками державшего у груди шапчонку и глядевшего нам вслед; за углом здания открылись запыленная бричка и спавшие «кульерские»... Еще секунда, и все утонуло в бесконечном желтом море березняка.
С. Р. Минцлов.
|
