|
Георгий Гребенщиков. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. III. Гл. V–VI]
Гребенщиков Г.Д. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. III. Гл. V–VI] / Георгий Гребенщиков. // Современные записки. 1922. Кн. X. С. [67–88]. – См.: 90, 112, 137, 165, 189.
Стр. 67
ЧУРАЕВЫ.
РОМАН.
(Окончание*)
Часть III.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Вскоре многие пришли в себя, растолковали мерзкое лукавство Анкудиныча, а Ненила, бессознательно исполнившая злую волю своих мучителей, действительно скончалась. Но чудо все-таки осталось чудом и сослужило секте Анкудиныча большую службу.
____________________________________
*) См. «Совр. Зап.» №№ 5, 6, 7, 8, 9.
Стр. 68
На клич Чураевых в моленную по случаю бесследного исчезновения Груни пришло совсем немного прихожан. Все остальные явно отшатнулись от Чураева.
Ослабшим, потускневшим голосом служил молебен Фирс Платоныч. Когда же окончил, опустился на скамейку и долго так сидел с опущенною головой, забывши, что должен сказать положенное беседное слово напутствия и отпустить людей обедать.
Он чувствовал, что Груня не погибла, не бросилась в реку, как объяснял это Василий, все еще щадивший отца; но втайне был готов смириться с этим, лишь бы не случилось то, о чем он догадывался сразу, и о чем — он видел это — догадываются все соседи. Теперь, когда и так его влияние пошатнулось, он больше всего боялся этого семейного позора.
Но он еще не знал, что над его семьею, над всем родом, над всеми еще недавно крепкими устоями его обычаев и веры уже нагромоздились тучи, как глыбы скал, набросанных беспорядочно и грубо беспощадною рукой судьбы. И стоит только маленькому камешку стронуться с места, как все обрушится, загромыхает и раздавит своей тяжестью, похоронит все старинные сокровища.
И этим камешком было одно лишь слово, брошенное Викулом как будто невзначай, но с явной злобою против Василия:
— Умаялся ты, батюшка, а помощники мы тебе, видать, плохие.
— Умру вот, ужо отдохну, — задумчиво сказал старик.
— Вместо подсобы-то от нас вреда бы не вышло... — просипел Ананий и сочувственно прибавил: — Раньше смерти в гроб-то вгоним!.. — Он пошарил синими глазками по притихшим прихожанам, как бы отыскивая в них сочувствие, и ехидно засмеялся в лицо Василию.
— А Василий Фирсыч, поученный наш, видать, и много знает, да молчит.
Василий быстро обернулся и, совсем не думая и не скрывая ненависти к братьям, резко и отчетливо сказал:
— Могу и не молчать!
Стр. 69
Чураев поднял голову и испытующе взглянул поочередно на сыновей.
— Што это, как будто промеж вас дележ идет какой-то... Ты, Василий, помоложе, а, видать, зубатей всех! — И Фирс Платоныч, зорко посмотрев на меньшака, в первый раз заметил у него привычку дергать свою бородку.
Викул, поймав в лице отца суровость, встал с места и горестно воскликнул:
— Про все-то, ежели тебе, отец, сказать, дак волосы у те на голове поднимутся...
В моленной водворился шорох, а потом настала тишина, как будто вся изба внезапно опустела.
Василий посмотрел на Викула и за его спиною в толпе старух и девушек увидел Наденьку. Она опять была в своем обычном платье, стояла, прячась за других, и прикрывала все еще затекший глаз косынкой.
У Василия захолонуло в сердце, и злоба разлилась в его крови, как пьяное вино.
Он отвернул лицо от Наденьки и встретил пристальный тяжелый взгляд родителя. Потом поднялся с места и сказал спокойно, с принужденной покорностью:
— Пусть, батюшка, рассказывают все, што я нагрезил! — Он глубоко вздохнул, как бы набираясь силы, и прибавил тверже: — Во всех своих грехах я повинюсь.
Наденька поспешно выступила из толпы вперед и тихо, задрожавшим голосом сказала:
— И я тоже во всем покаюсь. Я больше не могу... Старик Чураев вдруг откинулся назад, стукнул костылем и, задыхаясь собственными словами, крикнул:
— Замолчите-е!..
Но, заметив у снохи кровоподтек под глазом, старик все понял и смешался перед неожиданно ударившим в его лицо новым позором.
— Я не могу!.. Я не могу больше!.. Пусть знают все, пусть все слышат! — задыхаясь, всхлипывала Наденька и, повернувшись к Викулу с негодующими жестами тонких полуобнаженных рук, зазвенела: — Ну да! Ну да... Я нена-
Стр. 70
вижу тебя!.. Я презираю тебя!.. Ты мужик! Ты изверг!.. — и, ослабевшая, захваченная горем, упала на грудь подбежавшей Анне Фирсовне, которая вела ее из моленной и лепетала, как ребенку:
— Да полно, полно ты... Да перестань ты, ягодка!.. А я и не слыхала, когда он тебя, варнак экой!.. О, Господи, да што же это деется-то с нами?..
В моленной долго властвовала тишина, которую нарушил, наконец, Ананий:
— А мне это и невдомек. Я про другое думал...
— Про что еще?! — вдруг загремел Чураев и, поднявшись с места, взял себя за грудь. — Ну, сказывайте все уж! Добивайте!.. При народе, при чужих людях... Казните!
— Да, батюшка, уж лучше сразу все, — высокой нотою сказал Василий и вызывающе уперся взглядом в лицо родителя.
В моленной снова все задвигались и снова притихли. Фирс Платоныч, тяжело дыша, оперся на костыль и подался всем телом вперед, готовый броситься на сына. Справа от него стоял Ананий, слева — Викул, а напротив — Василий, и из четырех Чураевых образовался крест. Василию невольно это бросилось в глаза, и он подумал: «Вот сейчас на этом кресте я распну столетнюю Чураевскую правду!».
— Да, батюшка, я и на соборе собирался все сказать, как думал, и не боялся ни тебя, ни Бога!.. — сказал Василий медленно и глухо. — И я хотел сказать всю истину не для чужих людей — повышая голос, все тверже и отчетливее продолжал он, — ни для толпы ослепших твоих супротивников, а для одного тебя. И только для тебя, потому что только ты один в моих глазах еще не потерял почтенья и доверия... Только ты один достоин слышать и понять всю правду и не побояться огненных уколов совести!..
Чураев медленно и слабо снова сел на скамью и молча опустил голову на грудь.
Стр. 71
— Над совестью моей не ты судья! — сказал Чураев твердо, не глядя на сына.
— Нет, я!.. — зазвенел Василий еще громче. — Потому что я твоя кровь и твоя плоть! Я мучаюсь и я отвечаю за твои грехи!..
— О своих пекись! — сказал Ананий угрожающе. Но старик остановил его рукой и снова поник головою, готовый слушать сына до конца.
— Над нашим родом тяготеет гнев Божий! — продолжал Василий резко и отчетливо, как будто бил кого-то каждым своим словом. — И вот, отец, настал над нами Суд Его!.. Ты слушай, отец, потому что моими словами говорит тебе твоя кровь, твоя совесть... И я говорю только тебе, а не братьям, у которых уже давно нет ни веры в Бога, ни совести, ни разума...
— Нет, ты скажи нам, — вдруг закричал Ананий, — где Грунька? Кто ее с Антошкой свел?
Чураев застучал костылем, быстро поднялся с места и острым взглядом впился в Василия.
— Неужто и на это у тебя хватило духу?
— Слушай, отец! — вдруг, уже исступленно, закричал Василий. И Фирс Чураев подался назад от сына, увидев перед собой острый и упрямый, непримиримый Чураевский взгляд. — Я не боюсь твоей и ничьей казни, но дай же мне сперва сердце свое вырвать, что ли!.. И Василий рванул себя за грудь рукою, как бы хотел вырвать из нее жестокую боль, а в голосе его послышались негодование и слезы.
Чураев, тяжело дыша, бессильно опустился на место и раздраженно давил костылем в пол.
— Я все скажу... Я ничего не скрою! — ровнее продолжал Василий, едва справляясь с голосом. — Мне нечего бояться и нечем дорожить. Потому что в вашего Бога я давно не верую!
В моленной, как подземный гул, раздался ропот и негодование, а Василий вытянулся, как бы вырос, и звонким металлическим голосом продолжал: — Потому что ваш Бог уживается с злодейством! — Василий строго, почти
Стр. 72
ненавистно впился взглядом в оторопевшего, безмолвного и неподвижного Анания, и голос его зазвучал еще непримиримее. — Потому что вы еще не люди, а животные, вы — звери кровожадные, преступники, убийцы!..
У Василия сорвался голос, а Ананий отступил в передний угол, размашисто перекрестился и слезливо просипел:
— Господи, Господи! Накажи Ты его, батюшка, порази за слова непотребные!
Фирс Платоныч сидел, не двигаясь с места, и, казалось, спал с открытыми глазами, видел тяжелый сон и думал, что это, может быть, только во сне. Только во сне!.. Наяву не может быть так много направлено судьбою смертельных стрел в одну грудь, в один час!
Но Василий еще туже, еще сильнее натягивал лук страшной правды и вонзал в грудь родителя все новые отравленные ядом стрелы.
— Да, вы убийцы. Вы все убийцы! — говорил он тише, как бы раскрывая тайну и заклиная своим словом слушателей. — И я призываю тебя, отец, — снова повысил голос Василий и, как безумец, выкрикнул:
— Признайся, что и ты убийца!..
И Чураев, Фирс Платоныч, задрожал и застучал зубами, как в ознобе, но не в силах был ответить сыну.
А Василий все звончей и беспощадней истязал родителя:
—Ты не такой убийца, как твой сын Ананий или незаконный сын Ерема. Ты слышишь, родитель, я знаю все!.. — с угрозою прибавил Василий. — И не такой, как твой родитель, не считавший за грех убить китайца и киргиза. И не такой убийца, как твой дед, разбоем проложивший свои тропки к Беловодью. И не такой убийца, как изувер Данило Анкудинов, который истязает жертвы для того, чтобы извлечь из них побольше выгод. Нет, ты, отец, убийца более преступный, более жестокий, ибо убиваешь именем своего Бога.
Чураев вдруг порывисто поднялся со скамьи и с перекошенным судорогою лицом угрожающе поднял свой ко-
Стр. 73
стыль и глухо, не владея своим голосом, через силу произнес:
— Богохульник!.. Еретик!..— и, шагнув к Василию, ссутулился над ним, почти касаясь бородою его головы, совсем хрипло, но отчетливо простонал: — Ты... не сын мой!.. Нет, не сын!.. — И весь вдруг выпрямился, откинулся назад, размахнулся костылем и ударил им Василия.
И потом уже докончил не спеша, опять вернувшимся к нему зычным голосом:
— Будь проклят!.. — И повторил два раза, тише и раздельнее: — Будь проклят!.. Будь проклят!..
И рухнулся на Анания и Викула, тяжелый и большой, как поваленный бурею кедр.
Зашаркали, затопали шаги в моленной. Послышались стоны, шепот и суетня прихожан, в голос выли Анна Фирсовна и Стешка. Билась в рыданьях и причетах совсем придавленная горем сухонькая Парасковья Филатьевна и слышались густые голоса соседей, стариков и Викула. Они на руках несли в хоромину глухо стонавшего Фирса Платоныча.
Потом, когда затихло все, Василий снова позабыл, как и тогда в горах, после свиданья с Еремкой, где он, почему и что он сам. В моленной наступили сумерки, а с ними тишина, и в тишине бездумно, бессознательно Василий просидел до темной ночи, слегка ощупывая место на плече, ушибленное ударом родительского костыля.
Потом он встал, шатаясь, вышел во двор и посмотрел на яркие звезды осеннего неба. Его охватило холодом, как будто тело погрузилось в воду, и к Василию вернулась память. «Проклят!» — грустно и беспомощно сказал он шепотом и пошел к себе в амбар.
Он лег на ящики, которые служили для него кроватью, и опять забыл об окружающем, о будущем, о прошлом. Лежал с открытыми глазами и слушал одну грустную и однообразную нотку, которую где-то далеко выводил сверчок:
Стр. 74
— Тю-ррр... Тю-ррр..
Василию казалось это повторением безнадежного и неизгладимо-грустного:
— Проклят!.. Проклят!.. Проклят!..
Потом, осененный внезапной мыслью, он быстро вскочил и в темноте стал шарить на столе и в ящиках. Собрал какие-то бумаги, сунул их в карманы, надел кафтан и снова сел на постель. Потом, как вор, беззвучно вышел из амбара и мимо зарычавшего Пестри, не оглядываясь на освещенную хоромину, направился в ворота.
Но в воротах задержался, поглядел на окна нового дома: там было темно и тихо. У Василия заныла, заворочалась в груди тоска. Он подумал, как бы укрощая боль: «Уйти... Совсем и навсегда». Но тут же снова выплыл с новой болью и мучительной тоской вопрос: «А Наденька?» И тут Василий в первый раз подумал и спросил себя: «А вдруг все эти муки она из-за меня взяла на свои плечи?.. Из гордости пожертвовала собой, и я это не оценил, не понял, слепец я, жалкий эгоист!..».
Василий снова вернулся из ворот, прошел и заглянул в окно хоромины. Там вокруг родителя столпилась вся семья. Ананий придерживал отца за плечи, а Викул держал перед ним жбан, должно быть, с квасом,
Василий постоял, как нищий, под окном, вспомнил, что он проклятый, отвергнутый и не знает, куда ему идти, и бессознательно почти бегом направился на верх большого дома. Бежал и сам не знал, зачем, но знал, что надо торопиться, торопиться...
Наденька сидела в своей комнате возле столика, полураздетая и неподвижная, и испуганно вздрогнула, когда увидела перед собой Василия.
— Бежим!.. Скорей! — сказал он, сам того не ожидая, и заспешил, как на пожар. — Берите самое необходимое. Одеяло, подушку и шубу... Теперь холодно. — И сам же схватил одеяло, подушку и шубу и раздраженно требовал, почти приказывал: — Да ладно и без кофточки,
Стр. 75
скорей, скорей... Там, в лодке, поправитесь!.. Скорее же, пока он там!.. Скорее!
— Мотор ведь испортил кто-то... — лепетала Наденька, вдруг задрожав всем телом, но безвольно подчинялась Василию, спешила и роняла из рук свои вещи. — И бензин, кажется, весь выгорел... — Зубы у нее стучали, и руки не повиновались.
— Все равно!.. По течению и так уедем! Только бы до первой пристани... Скорей же, скорей, ради Бога!
И, крадучись, с узлами, они молча выбежали из ворот, скользнули к берегу и оба вместе с натугою стали толкать в обмелевшую реку тяжелую, с проржавленным железным днищем, лодку.
Потом Василий бросил в нее узлы и, схвативши дрожавшую и теплую руку Наденьки, посадил ее в лодку. Нога Наденьки в ботинке без чулка хлюпнула в накопившуюся на дне лодки воду, и Наденька невольно уронила коротенькое и смешное:
— Ой!..
Василий отыскал какой-то старый и тяжелый шест, стал в лодку и уперся в каменное дно, подумав мимолетно и нечаянно: «Чему быть, того не миновать».
И они поплыли бесшумно, все быстрее и быстрее, по зыбкому теченью вниз.
Лишь когда совсем исчезли огни в немногих избах деревни, Наденька, откинув на спину концы платка, приблизилась к Василию, села и зажгла мотор. Он сильно хлопнул, выстрелил, как из ружья, потом еще и еще, но не послушался.
— Значит, вода попала... — сказала Наденька и снова села впереди на лавку, лицом к Василию, не закрывая маленького, оскорбленного лица, которое казалось в темноте бледным и худым, а глаза —большими и печальными, как у Ненилы, когда она лежала на плоту.
Василий приловчился на корме и, направляя лодку шестом, зорко всматривался в темноту, обходя опасные
Стр. 76
бурлящие места. Долго плыли они молча, долго слушали журчание воды и думали каждый свою думу.
Мимо проходили горы, темные, грудастые, мохнатые от леса, и Наденьке по временам казалось, что они валятся на них и преграждают путь, и что она их видит в страшном сне, которому никогда, никогда не будет конца.
Василий ничего не думал, как будто его ум, душа и сердце были опустошены. Он только чувствовал ломоту в ушибленном плече и в крыльцах от непрестанной борьбы с водою тяжелым намокшим шестом. Рукава его поддевки были мокры от воды, сбегающей с шеста, а под сапогами похрустывали тоненькие льдинки, которые выковывал осенний утренник.
— Вам холодно? — наконец спросил он, почему-то строго, Наденьку.
— Немножко, да... — отозвалась она, и в голосе ее послышалась нужная покорность.
Это тронуло Василия, и он сказал ей ласково:
— Прилягте на узлы вон там, в носу, и подберите ноги... Усните, вы измучились...
Наденька представила, как она будет спать, а он стоять и плавить ее дальше, без сна и отдыха, — и в душе ее шевельнулась к нему благодарность, радостная, светлая и в то же время грустная. Дрогнувшим от волнения голосом она ответила:
— Нет, мне хорошо и так...
И снова они плыли молча, снова кланялся и выпрямлялся на корме Василий, измеряя дно и направляя лодку, и оба ни о чем не думали.
Только на рассвете, когда подул холодный ветер, и Наденька задрожала всем телом, Василий причалил лодку к берегу и, высадивши Наденьку, усадил ее под толстой ивой на сухих осенних листьях и стал укутывать и греть горячими руками ее ноги.
Она дрожала еще больше, но, счастливая, смеялась и, простивши всей своей судьбе, тихо повторяла:
— Спасибо, милый... Спасибо!.. Я уже согрелась... Мне
Стр. 77
уже тепло. — И с сладкою усталостью закрывала глаза, в которые все пристальнее всматривался Василий, как будто открывал в них новые, никогда не виданные дали... И говорил ей грустно и спокойно:
— Никогда не думал я, что такой ценою достается людям их любовь!.. Их истинное счастье!..
С восходом солнца они снова сели в лодку и направились в далекий путь...
А с этим же восходом к берегу реки, на место, где стояла лодка, пришел старик Чураев.
Бледный, не смыкавший глаз, но справившийся с потрясением, он хмуро наклонился к реке, поплескал на волосатое лицо холодной водою и, закряхтев, поднялся навстречу утренним лучам:
— Боже, милостив буди ми грешному, окаянному холопу Твоему! — простонал он, и на бороду его вместе с струйками стекающей воды скользили слезы.
Он кратко помолился, оглянулся на дом, в котором после вчерашнего уснули крепко и ничего не зная, не догадываясь о бегстве сына и снохи, стал в свой челнок, взял шест и оттолкнулся от берега.
В душе его сложилось твердое и ободряюще-горячее желание навсегда уединиться в пасеке и молиться там, уйдя от мира и мирских сует.
— Не для бахвальства, не для ради суетного честолюбия, но для ради души, греховной и алчущей спасения! — говорил он громко, стукая шестом о каменное дно.
Опять, как весною, широко расставив в лодке ноги, мощно взмахивая волосатыми руками, он сильно упирался шестом о дно реки, и лодка быстро рассекала стрежь прозрачной, светло-зеленой осенней воды.
— «Там приведу свои думы в лад с душою, — грустно, как бы хороня себя, думал Фирс Платоныч. — Там в тишине очищу сердце и выну дух мой Господу!...»
— И не убоюся гнева Твоего за грехи мнози!.. — громко, как перед молящимися, восклицал Чураев и все сильнее,
Стр. 78
все быстрее подпирался, как будто хотел уйти скорее от собственного дома, оскверненного грехом и еретичеством.
По временам он гордо озирал берега, как стены нового, гостеприимно принявшего его храма, и видел в косогоре паутину маральих садов и мирно пасущихся в них саврасых зверей.
— Яко Давид Царь воспою славу Твою!.. — слагал акафист Богу Фирс Платоныч, и наполнялась душа его слезами и восторгом, и высоко вздымалась грудь от жестокой скорби и обиды, которую превозмогал, он силою упрямого решения.
— И дух прав обнови во утробе моей!.. — уже сквозь слезы простонал Чураев, и еще упрямее, еще сильнее преодолевал могучими руками стрежь.
Он не заметил, как поднялся до порога, ниже которого всегда останавливал лодку, и, чувствуя в себе избыток сил и внутренне объятый пламенем молитвы, он исступленно ринулся навстречу пенистому бушующему порогу, и, как бы желая перекричать водную стихию, звенел, взывая к Богу:
— Яко Твое есть Царство, и Сила, и Слава!.. Но лодка заартачилась, остановилась, как бы испугавшись зеленого водопада, и раздумывала: хватит ли у нее смелости.
— Нет, врешь, негодница!.. — разгневанно пропел Чураев и, выставив углами плечи, со всею силою налег на шест.
Шест погнулся под напором воды и задрожал, а лодка медленно подняла нос к верху и почти встала на дыбы, карабкаясь на водопад.
И вот зеленый водопад как будто вырос, стал выше, загородил всю реку, горы, леса, небо. Шест выскользнул из рук, и лодка ухнула назад с пенящихся гребней порога. Фирс Чураев повалился в лодку головой к корме и свободно вытянулся в ней, как в просторном открытом гробу...
А лодка повернулась носом вниз по теченью, стукнулась
Стр. 79
о каменную глыбу, высунувшуюся из-под воды, и снова повернулась носом кверху. И так, кружась и колыхаясь на волнах, она неслась вниз по реке, укачивая неподвижного Фирса Платоныча, глядевшего на голубое небо тусклыми, но широко открытыми глазами.
Шест от лодки все больше отставал, а лодка неслась все быстрее, мимо маральих садов, мимо Черного утеса, с которого когда-то бросилась Оксютка, мимо Чураевки, мимо чураевской широкой, хорошо построенной усадьбы... Туда, в далекие просторы, по горячим следам беглецов...
По склонам и вершинам гор разгуливал ветер, срывал с березовых, осиновых, рябиновых и тополевых рощиц листья и щедро, полными горстями сбрасывал их в реку. Как золотые мотыльки несметным роем слетали они вниз, садились на воду и в лодку, на черный кафтан Фирса Платоныча, и трепетали — легкие, задумчивые и пугливые.
Ветер заводил в ущельях песню, вольную, и заунывную, и дерзкую, как будто угрожая, что приближается зима, суровая и ранняя, с холодным саваном, с мертвящим, долгим сном земли.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Прошел год с лишним.
Наступила зима, суровая, но тихая, безветренная, как всегда в горах, с глубоким непролазным снегом.
Снег шел всегда здесь крупными хлопьями и при тихих, синих, располагающих к дремоте сумерках. Снежинки спускались на землю плавно и раздумчиво и бережно покрывали белым пухом поляны и скалы, деревья и дома, заборы и столбы, и даже на верхушки тонких кольев надевали белые чепчики. От этого ряды столбов вокруг чураевского маральника напоминали широко и буйно разбежавшийся круг из бесчисленных, сцепившихся друг с дружкою белыми и длинными руками монашенок в белых клобуках, чуть-чуть сбочившихся на одну сторону. Будто мона-
Стр. 80
шенки, все молодые и веселые, обрадовались белоснежной воле и завели беспечный хоровод вокруг захваченных в их круг диких пленников-изюбрей...
А оттого, что на припеках гор снег в солнечные дни слегка подтаивал и блестел, как зеркало — в Чураевке было так много света, что старенькая Парасковья Филатьевна совершенно не могла глядеть в окно своими выплаканными глазами.
А глядеть в окошко то и дело позывало. Чуяло ее сердце, что опять чему-то надо случиться недоброму. Не приходит одна беда, а всей семьей, с беденятами. Втайне же старушка ожидала кого-то из далекого неведомого пути. А тот, кто дальше да грешнее всех, — он же и милее, он же и несчастнее всех. О нем сердце вещует-вещует, ни сна, ни покоя не дает. Ночью встанет старая с постели, прокрадется к божнице — и молится, и молится.
— Прости его, Господи, прости его, дитенка моего неразумного... Непутевого... Направь на истинную путь-дорогу, Батюшка!..
И, заливаясь, плакала Парасковья Филатьевна перед старыми образами, собрав в свою душу все горести разом. Осиротела старая моленная, не молится в ней больше Фирс Платоныч, не беседует со стариками и старухами, не слышно нигде его зычного голоса. Поседел от злой кручины раскрасавец писаный, богатырь могучий Виканька, надежда и утеха Филатьевны желанная. А горше всего, а больше всего ноет сердце о том, о младшем, о злосчастном, которого не провожает больше по свету белому родительское благословение...
Так думает, как песню грустную слагает перед Богом старая, совсем усохшая и потемневшая Филатьевна. Спохватится, что ни одну молитву не окончила, кланяется, повторяет Исусову молитву, а другие и на ум не приходят. «А этим што. Похоронили родителя, закопали — и только одна забота: как бы «поученный» не вернулся да дележа имущества не потребовал. У Варвары только и речей... А у Анания куда и Бог девался... Господи, прости его, на мать,
Стр. 81
как не родной, взъедается, готов со свету сжить... Как сам-то был, дак слова поперек мне не молвил... А теперь...», — и плачет, горько заливается Филатьевна, покорная, тоскующая, потерявшая родительскую силу над дочерьми и сыновьями.
Жаловалась она Богу и на Анну Фирсовну, которая грешила с Груней, долго не пускала ее в дом, а на Антона даже натравливала всех, как на паршивую собаку.
Сначала Филатьевна пробовала спорить, совестить, даже ругаться, а потом примолкла, отошла в сторону. — Господь с вами!.. Мне теперь немного надо...
Когда же в доме вместе с Викулом поселились Груня и Антон, а Викул стал немножко забывать свое несчастье, — Парасковья Филатьевна совсем смирилась со своей участью и, ожидая от Груни внучонка, готовилась к своей старушечьей недолгой участи.
Но вот, когда установился по реке надежный путь из понизовья, когда повернуло солнце на лето, зима — на мороз, а все вокруг стали готовиться к Крещенской ярмарке и к свадьбам, Филатьевна почуяла, что должен воротиться младший сын, а как воротится — не миновать греху.
И вот, как ни ослеплял ее белый снег, как ни страшилась она завтрашнего дня, а все-таки нет-нет, да и бросится к окошку, приникнет слабыми глазами к влажному стеклу, встревожится и ждет-пождет: вот вкатит в широкую ограду кошева с колокольцами и выйдет из нее любимый сын, мелькнувший мимо старой матери, как солнышко меж тучами, и скажет: «Ну, простите меня, Христа ради!.. Теперь я не переступлю родительской воли... Наказал меня Господь за ослушанье!..».
Утешала себя Филатьевна, а сама хваталась за сердце и охала, боялась:
— Что-то будет, что еще Господь пошлет нам за грехи наши...
В ограду каждый день по многу раз въезжали все новые и новые гости. Тут были и староверы из соседних деревень,
Стр. 82
и сватовья, родные и знакомые, и торговые из понизовья, и даже басурмане, черные монголы, приведшие на ярмарку верблюжьи караваны с кожами и шерстью и китайским серебром для украшенья сбруй и седел.
А тут как раз на ярмарочной сутолоке Ананий вздумал женить сына, безусого подростка Кондрю.
Как-то на реке, где на расчищенном от снега льду была раскинута шумная ярмарочная площадь, при покупке новой лошади Ананий увидал знакомого одноверца, а рядом с ним хорошенькую дочку и решил посвататься. Рукобитье отгуляли в двое суток и тут же, не теряя времени, стали свадьбу ладить.
Дальше все было, как раньше, когда женился сам Ананий: подобрали для жениха новую тройку, запрягли ее в новую кошеву, в новую под серебряным набором сбрую, убрали в шелковые ленты гривы и хвосты лошадей, навесили под крашеную широкую дугу полдюжины колокольцов... Справили для Кондри лисью шубу и бобровую шапку, в которой проваливалась голова его до носа, а на шапку ему невестины подруги нашили гарусных узоров... Пиво было сварено спозаранку, к ярмарке, на всякий случай, как и встарь. И все как встарь, когда были живы и прочны старые обычаи.
Только в самый день бранья перед новыми сватовьями встал вопрос:
— К кому поведем венчать? — спросил Ананий, вспомнив, что ведь старика-то нет и нет его достойного преемника. Сам Ананий и всегда-то был нетверд в Писании, а тут в заботах да в ссорах и совсем отстал от благочестия.
— К кому, к кому... — беспечно передразнил сват. — Само собой, к Даниле...
Сваты слегка подвыпили и, оба красные, смотрели друг на друга насмешливо и весело, как будто говорили о забавных пустяках.
— Вот это ладно! — упрекающе сказал Ананий. — Сказал ты, сморозил... Да я к Данилке в жизнь свою ногою не ступлю!..
Стр. 83
— А ты и не ступай... Мы, сватушка, и без тебя все оборудуем!..
Ананий долго еще спорил, упирался, даже выругался крепким словом. Потом внезапно всхлипнул и пожаловался свату на домашнюю разруху:
— Все, брат сватушка, вот так вот — под гору да под гору. Слыхал, ай нет? Сестренка меньшенькая убежала за табашника, а теперь он в нашем доме!.. В верхнем этаже, и Викула вот так в кулак зажал — и на!.. А Викул после этой сучьей своей свадьбы — прямо как сопля!.. Вот те Истинный!..
Потом Ананий нахмурил рыжие брови, отвел от свата синие глаза и прибавил:
— Ну, только што не будь я сын Чураева, ежели я их не сшибу с ноги...
Свадьбу сыграли пышно. Так богато, как никогда еще не играли свадьбы во всем краю.
Когда после венчанья и пиршества свадебный поезд тронулся из Чураевки вниз по реке в невестину деревню, Стешка в толпе подружек-сверстниц стояла на берегу, считала тройки и не могла пересчитать: не то семнадцать, не то девятнадцать.
Кони самые гривастые, самые ретивые, и все гнедые либо вороные, как подобранные, убранные в ленты и кисти гаруса... Дуги с позолотой и серебряными ободками, кошевы и пошевни резные с яркой разноцветною покраскою, вожжи из покромок гарусных домотканые... Люди разряженные, мужики в бобровых и собольих шапках, бабы в кашемировых и шелковых платках, в бархатных, на лисьем меху, шубках... Бородатые хозяева коней правили ими, стоя на ногах, — бабы яркими букетами, как из жарких цветов и Марьиных кореньев, окружали кучеров и пели песни, размахивая красными платочками. Все было так звонко, гомонливо и пестро, что Стешка поджала руки на груди и высчитывала: скоро ли и ее вот так-то хорошохонько, завидно будут пропивать. Слава Богу, уж недолго ждать,
Стр. 84
еще два года либо три осталось, а там и для н
|
