М. Вишняк. [Рец. на журн.:] Русская мысль. Прага, 1922. № 3

М. Вишняк. [Рец. на журн.:] Русская мысль. Прага, 1922. № 3

Вишняк М.В. [Рец. на журн.:] Русская мысль. Прага, 1922. № 3 / М. Вишняк. // Современные записки. 1922. Кн. XI. Критика и библиография. С. 385–388.




Стр. 385

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ.



«РУССКАЯ МЫСЛЬ». Основана в 1880 г. — Март. Прага. 1922.



Последняя книжка возобновленной П. Струве за границей «Русской мысли» резче всех предшествующих подчеркивает особенности этого «органа свободной русской национальной мысли, политической и культурной», как значится на обложке.

«Русская мысль» фактически перестает быть органом русской к у л ь т у р н о й мысли. Она становится по преимуществу органом п о л и т и ч е с к о й мысли, ограниченной при этом весьма узкими пределами. Культуре журнал посвящает сравнительно ничтожное внимание. Чистому художеству — и того меньше. Памятные всем «1920 год» и «Дни» Шульгина и «Дневник Зинаиды Николаевны Гиппиус» — наиболее яркое, что вообще появилось в последнем издании «Русской Мысли», — конечно, останутся. Но останутся не как художественные произведения, а как «человеческие документы», свидетельствующие об эпохе и людях — об авторах и редакторе. В особых примечаниях к «Дневнику» и «Дням» редактор сам подчеркивает не литературное, а «документное» их значение.

На литературных достижениях последней книжки долго не приходится останавливаться. Достаточно сказать, что в с я беллетристика исчерпывается окончанием «Опустошенной Души» Евгения Чирикова, где, по мнению автора, «художественно» трактуются вопросы о «правом и левом лике марксистского Януса» (меньшевики и большевики). Заключительный вывод автора: «Когда-то в детстве мама говорила мне, что социалисты — самые умные из всех животных на земле. Нет! Они не самые умные, а только самые жестокие, самые кровожадные» (стр. 34). — Помимо Е. Чирикова, имеется продолжение сильно затянувшегося «Бегства» Ивана Беленихина, которое сам автор не выдает за большее, чем «скромный правдивый материал» для будущей истории. И, наконец, — пять страничек не столько описания, сколько размышление о Париже В. Светлова, которыми он делится «прохладным июльским вечером» в Тюльерийском саду со своим приятелем «русским эмигрантом, социал-революционером и вместе с тем французским врачом». Центральный пункт размышлений составляет тезис: «Всю красоту Парижа и все величие Франции создали ее короли и императоры» (стр. 95).

Если прибавить, что и в стихотворном отделе один из пиитов (Струве Глеб) «наперекор всей новизне» восхваляет «память прежней славы, Петра, Екатерины блеск» и утешительно возвещает:



«Без скипетра и без державы 

Над нами бдит орел двуглавый» (стр. 63)



Стр. 386



— можно составить себе довольно точное представление об общем характере художественных устремлений нынешней «Русской мысли». Характерным является разрыв с одной из традиций б ы л о й «Русской мысли» — со строгим различением между беспартийной художественностью и направленческой публицистикой. В нынешней «Русской мысли» первая явно подчинена и принесена в жертву последней. С точки зрения внутренней, художественной ценности П. Б. Струве едва ли принял бы к напечатанью «Опустошенную душу» Чирикова. Но довлела дневи узкополитическая злоба его — и пригодной оказалась даже «Опустошенная душа».

От шульгинского историко-психологического оправдания погромов и пытки страхом чрез религиозное «фактопоклонство» Карташева, выбирающего монархию «не саму по себе» и принципиально, а лишь «фактически», к положительной политической программе проф. Александра Билимовича — переход, может быть, и последовательный, но несколько все-таки неожиданный... даже для П. Струве. Не нужно вспоминать прошлого — эпоху «Критических заметок», «Освобождения» или даже более близкого семнадцатого года, когда, по собственному признанию Струве, его «прожгло, очистило и просветило», и весь он испытал «спасительный нравственный толчок» — чтобы поставить вопрос, не было ли бы целесообразнее не связывать преемством нынешнюю «Русскую мысль» с прежней, былой, и имя теперешнего ее редактора не ставить рядом с именами бывших, в частности, с еще здравствующим А. А. Кизеветтером и с сравнительно недавним покойником В. А. Гольцевым. Что сказал бы Виктор Александрович, если бы ему предложили напечатать в «Русской мысли» статью проф. А. Билимовича о «Народном представительстве будущей России», построенную целиком на психологии Тартарена из Тараскона, гипнотизированного призраком «Они!».

«Они пытались сделать ее (Россию) антирелигиозной, она будет до экстаза религиозной.

Они пытались сделать ее анти- и интернациональной, она будет обостренно национальной, националистической.

Они пытались вытравить в ней самое понятие о частной собственности, Россия же будет собственнической, как еще никогда не была. Самое упоминание о социализации земли, домов и пр. будет встречаться негодующими криками: «Долой, довольно пили и лили нашу кровь вашими социализациями!»

Грозной будет эта послебольшевистская Россия. Россия, пережившая все муки, и воспрянувшая, Россия народного гнева, не-



Стр. 387



сколько более основательного, чем «народный гнев», который разыгрывала блаженной памяти Первая государственная дума.

Но и на этом она не остановится. Она отвернется также от всего предреволюционного, что подготовляло революцию.

Одним из наваждений признана будет прославленная и с 1905 года возведенная в культ «четырехвостка».

А останется ли само народное представительство?

На этот вопрос отвечаем не колеблясь (все-таки в ХХ веке статья написана! — М. В.): останется. И вот почему. Будущая русская государственная жизнь, насколько нас не обманывает чутье, будет протекать под одним основным законом: «единение Верховной власти с народом». А это (?..) при 100-миллионном народе и есть народное представительство. На нем будет настаивать сама верховная власть» (стр. 195— 96).

Последние слова объясняют, почему А. Билимович убежденно не боится того, что «Будущая Россия — это крестьянская Россия, и парламент ее будет крестьянским парламентом» (стр. 197).



Und der В a u e r absolut, 

Wenn er unsern Willen thut. …



К статье А. Билимовича редактор не сделал никакого примечания, так что нет основания считать, что он с выводами автора не согласен. Тем не менее «пафос» последней книжки журнала надо видеть не в статье о Народном Представительстве Будущей России. «Пафос» — в борьбе против народничества, которому посвящены две статьи самого П. Струве, статья К. И. Зайцева и некоего N, не считая случайных замечаний на ту же тему, рассеянных в других статьях журнала.

«Раз навсегда покончило крестьянство с искушениями народников и теперь спокойно отвернулось от них», — хоронит заживо К. И. Зайцев. «Отныне народничество — уже не явление русской актуальной общественной жизни, а любопытный и поучительный казус общественной патологии и лишь как таковой заслуживает специального изучения. В мире политической действительности народничеству больше нет места» (стр. 150). Казалось бы, чего лучше: «Старый Режим», как несколько безвкусно расшифровал П. Струве буквы «с.-р.», свергнут, крестьянство, по слову того же Струве, «в борьбе обретает право собственности своей» — можно веселую тризну праздновать живым, а покойникам, которым нет больше места «в мире политической действительности», можно предоставить хоронить своих мертвецов. Однако это не удовлетворяет редактора «Русской мысли». Он не только заживо хоронит, но и кол вбивает,



Стр. 388



и обвинительную эпитафию пишет. Чтобы резче осудить народничество, П. Струве выискивает мотивы для смягчения участи марксизма. Он подкидывает народничеству плоды и грехи большевизма. Точно реминисценции овладевают былым основоположником русского марксизма, когда он говорит: «Коммунисты-марксисты желают историческим экспериментом опровергнуть в свою пользу историческую философию Маркса. На самом деле им это, конечно, не удастся. Ибо не в метафизически-абсолютном, а в эмпирически-относительном смысле экономическое истолкование истории правильно устанавливает соотношение общественных процессов» (стр. 107).

Еще дальше в направлении оправдания марксизма при сопоставлении его с народничеством заходит некий N. Он сначала возводит народничество на пьедестал, считает его «самой характерной чертой нашего н а ц и о н а л ь н о г о м и р о в о з з р е н и я» (стр. 170), «нашей второй натурой» (стр. 175). Но, оказывается, такое возвеличение делается только с тою целью, чтобы резче и ощутительнее было падение. «Наше традиционное интеллигентское народничество есть совершенно исключительный строй мысли, целая религиозно-философская система, крайне противоречивая, логически нелепая, но психологически крепкая, устойчивая и действенно мощная. Народничество есть то умонастроение, та система идей, из которых вышел наш теоретический и практический большевизм». И как наиболее звучный аккорд: «Большевики гораздо последовательнее и просто интеллектуально честнее меньшевиков и эсеров всех толков, которые ведь и начали «социальную революцию» и ее «углубление», а большевики только быстро и решительно закончили их дело и «углубили» «до дыр» (стр. 171).


Когда читаешь такое сравнительно-историческое оправдание большевизма, когда чувствуешь подлинный пафос, охватывающий Струве в его борьбе против главного противника — умеренных социалистов, — понимаешь, почему идеологи национал-большевизма и смены вех, которых сам Струве аттестует не совсем лестными эпитетами, — стихийно, несмотря ни на что, тянутся к нему, именно в нем, в «носителе подлинной русской идеи», «упоенном Богом и величием государственной идеи» и т. д. видят духовные истоки сошедшей на них ныне благодати.


Если «губительную народническую идеологию, сделавшуюся нашей второй натурой» (стр. 571) рассчитывают «преодолеть» т а к и м и средствами, — ей, очевидно, суждена долгая и достойная жизнь: существование ее оправдано не только для прошлого, но и для будущего.



М. Вишняк.