М. Ип. Письмо о настроениях в России

М. Ип. Письмо о настроениях в России / М. Ип. // Современные записки. 1922. Кн. XI. Культура и жизнь. С. 268–278. – Содерж.: Властвующие: религия разрушения. – 2. Властвующие: честолюбцы. – 3. Власть и молодежь. – 4. Курсанты. – 5. Голод.
Упом.: В.И. Ленин, Л.Д. Троцкий.


КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.



Стр. 268

ПИСЬМО О НАСТРОЕНИЯХ В РОССИИ.



1. Властвующие: религия разрушения.



В чем психологический секрет той бесконечной настойчивости, с которой властители России осуществляют диктатуру, по существу, небольшой кучки партийных работников? Во всем большевики колеблются, во всем они меняют свои взгляды — но одно остается незыблемым: уверенность в том, что о н и должны быть у власти, что только они лучше всех других могут справиться с задачей управления. В этой вере заключается большая сила. Во имя ее приносятся в жертву все чувства человечности, все моральные требования, все национальные, все государственные традиции. Нельзя этой веры объяснять только простым аппетитом к власти, простым властолюбием; нельзя думать, что эта вера проистекает из одного желания пользоваться материальными и моральными благами власти. Это все мотивы, имеющие серьезное значение и очень часто встречающиеся у вождей и у рядовых российского большевизма. Но центр тяжести все же не в этом. Ведь несомненно, что среди коммунистов на верхах и низах есть люди искренние, верящие в свою миссию, и эта горсть и представляет собою тот моральный центр, который связывает всю партию, который создает партийную спайку не только общностью интересов и преступлений, но и идеологическим моментом. Сила, насилие, с одной стороны, рабство, с другой, — это, конечно, предпосылки господства большевизма, но за ними стоит нечто более глубокое, нечто другого порядка — порядка идейного. Без этого «нечто» самая железная человеческая совесть не может выдержать ужаса тех жертвоприношений, тех гекатомб человеческих, к которым самые гуманные коммунисты



Стр. 269



относятся с совершенно непостижимым равнодушием.

В чем же состоит существо коммунистической веры, самое ядро тех психологических, я бы сказал, «религиозных» переживаний, во имя которых можно оправдать все?

На основании личных наблюдений я могу смело утверждать, что государственно-правовые концепции коммунизма, самая ф о р м а будущего коммунистического общества, все проекты строительства, которые так часто менялись и меняются, в психологии этой веры играют только роль иллюстрации. Сама же вера — это есть совершенно неопределенное, но глубочайшее убеждение в том, что настал момент разрушения современного капиталистического общества и что коммунизм и есть та сила, которая должна это разрушение произвести.

Что будет построено на месте разрушенного — это не важно пока. В этом религиозном ощущении преобладает убежденность отрицания. Оно категорично и вполне конкретно. Вера же в грядущие совершенные формы социального устройства является только фоном этого чувства и скорее его дополняет, чем составляет его сущность. Искренно и чрезвычайно сильно ощущение, что можно все разрушать, ибо этот процесс неизбежен, и коммунисты только ускоряют его своими действиями. А после этого процесса будет нечто лучшее, нечто не похожее на то, что есть теперь. Искренний коммунист, особенно часто встречающийся среди полуинтеллигентов, поражает своей забронированностью от всяких угрызений совести. Мне приходилось неоднократно беседовать с этого рода людьми, и я удивлялся тому, как незлые люди совершенно спокойно относились к ужасам, совершаемым их единомышленниками, друзьями и вождями; ужасам, перед которыми дрогнуло бы самое жестокое сердце. И в ответ на упреки, в ответ на призывы дать волю своему естественному чувству человечности, такой искренний коммунист неизменно предъявлял свою веру в то, что все это необходимо, что все это — муки родов, без которых не может произойти рождение общества. Какая-то высокая, непроходимая стена воздвигалась между общечеловеческим пониманием, между общечеловеческим ощущением и этим религиозным переживанием, этой религиозной убежденностью в спасительности разрушения. Все самые великие бедствия трактуются, я бы сказал, под углом зрения совершенно мертвых, почти геометрических формул. Вы думаете, например, что голодная смерть миллионов людей может что-нибудь переменить в этой вере, может поколебать убеждение, что лю-



Стр. 270



ди, доведшие народ до людоедства, не годятся в управители? 

Ничего похожего. О б ъ е к т и в н о голод, конечно, колеблет большевизм и ускоряет его падение, но субъективно для многих и очень многих верующих он не заключает в себе ничего такого, что бы заставило переменить эту веру. Умрут 10 миллионов — что ж? Это результат самого процесса разрушения, это последствие периода борьбы — и только. Разрушается жизнь, гибнет интеллигенция, гибнет культура. Искренний коммунист, если он огорчен, верит, что без этого обойтись нельзя, что это прискорбная необходимость исторического процесса — и только.

Вот эта вера в спасительность разрушения, вера в то, что русский процесс разрушения ведет за собою еще европейский и мировой, и что вслед за этим процессом имеется нечто бесконечно ценное, бесконечно высокое — это психическое состояние служит основой того страшного уничтожения морали, которое составляет громадную силу большевизма. Большевика вы никогда не смутите указанием на непоследовательность, указанием на то, что они сегодня утверждают то, что вчера они отрицали. Его вера оправдывает все отступления от обычной морали, которая, по его убеждению, теснейшим образом связана с самозащитой осужденного и разрушающегося строя. Иезуитское «цель оправдывает средства» — детская игра сравнительно с тем действительным отрицанием моральных норм, какое живет в душе искреннего коммуниста. И вождь коммунизма Ленин представляет собою, я бы сказал, гениальный тип этой отрицательной морали, для которого сотни миллионов людей — материал для опытов, необходимых, прежде всего, для разрушения, а потом, где-то вдали, — для неопределенного созидания. Геометричность всех мероприятий, полное игнорирование моральной стороны, совершенное отсутствие задерживающих моментов — все это последствия этого религиозного переживания: веры в разрушение.

Я не задаюсь здесь вопросом, какие силы образовали основы этой психологии, откуда она явилась. Может быть, и самая вера только формулирует ту Zerstörungslust, то наслаждение процессом разрушения, происхождение которого коренится в исторических и национальных глубинах русской жизни. И в этом отношении Ленин и типичен, и чрезвычайно крупен. Во всех его выступлениях поражает совершенная иногда элементарность, детская беспомощность и даже наивность, соединенная с очень большой проницательностью, с очень глубоким пониманием реаль-



Стр. 271



ных соотношений и сил. И, если вдуматься в психологию сильной стороны его природы, то окажется, что у него развито действительно совершенно выдающееся чувство обоняния разложения. В этом Ленин почти гениален. Там, где средний государственный человек не видит еще и не ощущает распада; там, где он еще не чувствует совершенно запаха гниения, — Ленин это и видит, и предчувствует; там, где обыкновенный человек обоняет запах разложения на десять саженей — Ленин его предчувствует на расстоянии версты. И, несомненно, все наиболее удачные мероприятия большевизма, направляемые ими, основывались на том, что энергия и усилия употреблялись на те пункты, где происходило разложение. Лозунги всегда выбирались именно те, которые чрезвычайно быстро создавали и развивали это разложение.

Это началось в узком кружковом масштабе; этот талант Ленина проявлялся еще тогда, когда он раскалывал соц.-дем. партии, когда он направлял свои удары на те общественные организмы, искусственные партийные группы, которые были у него под руками. А потом этот талант проявился во всероссийском, мировом масштабе. По приезде в Россию во время революции, Ленин предугадал и предчувствовал, где больше всего элементов разложения и каким лозунгом можно скорее всего разрушить основу строя — армию. Все победы большевизма и гражданские, и военные, основывались всегда на том, что вносилось разложение в ряды противника, в силу, подлежащую уничтожению. И Ленин прекрасно ощущал, где гнойник противника, откуда легче всего разложение пойдет быстро и решительно.

Мне кажется, что у Ленина эта способность, выходящая далеко за пределы обычных, носит почти стихийный характер, коренится где-то в области подсознательного. И, может быть, теперь он проявляет эту способность совсем не в том направлении, в каком оно диктуется коммунизмом. Может быть, он бессознательно уже ощущает разложение самого коммунизма, и новая экономическая политика, государственный капитализм, — это есть тоже своего рода внесение разложения в силу, идущую к гибели. Это, конечно, парадоксально, но ведь в самой Zerstörungslust нет ничего рационального, нет ничего такого, что определялось бы моментом целесообразности.

Я так подробно остановился на психологии вождя, потому что в малых дозах эта психология свойственна и рядовым искренним коммунистам.



Стр. 272

2. Властвующие: честолюбцы.



Другой психологически момент, играющий большую роль не только у примазавшихся, не только у грабителей и преступников всякого рода и просто мошенников, составляющих органическую часть коммунистической партии, но и у искренних людей, — это аппетиты к власти: властолюбие, или, вернее, наслаждение своим привилегированным положением. У коммунистов, не только стяжателей, не только пользующихся материальными благами своей диктатуры, но и у людей идейных создалось своего рода сословное чувство своих привилегий, своего рода сознание собственного господства над другими. Этот психологический факт проявляется могущественно не только у отдельных людей, но у целых групп. И чем эти группы дальше стояли в прежнем строе от таких эмоций, тем выше они ценят теперь, тем крепче они цепляются за тот строй, который им дает совершенно незнакомые им прежде, и потому особенно острые наслаждения властвования. Это чувство замечается и у интеллигентов, и у полуинтеллигентов, и у так называемых закомиссарившихся рабочих. Представители прежней интеллигентской эмиграции, которые условиями прежнего порядка были отброшены от всякого прикосновения к власти, были только жертвами ее и в своем изгнании особенно остро ощущали свое бесправное состояние. Теперь они, дорвавшись до власти, действительно наслаждаются ею в высокой степени, можно сказать, с известным сладострастием. Мне лично приходилось наблюдать таких коммунистических деятелей, для которых не только результаты, но и процесс господства составлял величайшее ценное благо. Эти ощущения, несомненно, представляют собой одну из притягательных сил большевизма, одну из тех скреп, которые сдерживают центробежное стремление разных групп коммунистической партии.

Сословное сознание своего привилегированного положения у коммунистов, особенно вышедших из низов, чрезвычайно сильно, и часто оно не вытравляется даже очень серьезными материальными лишениями. Уже за рубежом сов. России мне приходилось встречаться с очень характерными появлениями этого чувства. Я встретился с рабочим, который в России был партийным и занимал какую-то ответственную должность — заведующего жилотделом или что-то в этом роде в одном из губернских городов России. Это был не вор, не взяточник,



Стр. 273



не спекулянт. И, так как он имел достаточное количество детей, то, несмотря на пайки, нуждался и непрерывно имел семейные сцены от своей жены, которая была и не властолюбива, и не коммунистка. Под влиянием непрерывных настояний и страданий детей сердобольный отец-латыш решил переселиться на родину. Он занял там прежнее место мелкого служащего по домовой администрации и жил, конечно, во много раз лучше, чем в Сов России: и дети сыты и не оборваны, и сам он и ест лучше, и одевается лучше. Это он охотно признает, но при разговоре в каждом его слове сквозило глубочайшее сожаление о прошлом. Его и теперь волнуют сладостные воспоминания о том периоде жизни, когда он господствовал и властвовал, когда он принадлежал к привилегированному сословию. Страдания материальные быстро забыты, и я не сомневаюсь, что этот рабочий представляет собою кандидата для всяких партийных махинаций большевиков в Латвии. Эти ощущения приносят с собою многие беженцы, так или иначе вкусившие яда власти, и они формируют те кадры, через которые так легко советским агитаторам действовать в новых государственных образованиях, особенно при помощи щедрых материальных средств. Я думаю, что, если коммунистическая партия совершила вокруг себя подбор людей с разрушительными инстинктами, если вокруг нее сгруппировались элементы, у которых эти инстинкты уже перешли или могли перейти в простые уголовные преступления, — то наряду с ними силу партии составляют властолюбцы, и притом властолюбцы, у которых прежде аппетит власти не мог быть удовлетворен. И, может быть, Троцкий представляет собою чистейший тип воплощения этого момента российского большевизма.



3. Власть и молодежь.



У молодежи наслаждение властью соединяется с тем чувством спорта и авантюры, которое составляет неотъемлемую принадлежность известного возрастного периода. Во всех классах и группах это чувство находило себе раньше различные формы для проявления. Гимназисты переживали это, увлекаясь Майн Ридом, устраивая всякие игры, проказы и шалости, убегая в Америку, а во время войны — на фронт. Мальчики других классов проявляли эту психологию отрочества и юности в других формах: иногда в кулачных боях, иногда в хулиганстве. Момент игры, момент подражания наиболее



Стр. 274



красочным проявлениям жизни взрослых соединяется со стремлением командовать, распоряжаться, предводительствовать. Популярная игра мальчиков в казаки, в разбойники, в войну — это тоже проявление этих юношеских психических переживаний Гимназические заговоры, конспиративные кружки царского времени очень часто были окрашены теми же эмоциями. Стремление стать Нат Пинкертонами проявлялось очень давно у мальчиков и юношей.



И вот теперь явился строй, который использовал все эти настроения, который дал возможность превратить игру в действительность. Вожди большевизма сознательно или несознательно превосходно поняли значение этой молодежи и направили все свое внимание на уловление ее, и это легко давалось. Мальчика, который, начитавшись Майн Рида, мечтал об охоте за черепами, теперь получил возможность проделывать нечто такое, перед чем бледнеют и фантастические вымыслы Майн Рида. Мальчикам дана была возможность командовать, воевать, распоряжаться старшими, проявлять пинкертоновские наклонности — и масса этих мальчиков, повинуясь своим неопределенным психическим стимулам, ринулась на эту игру, не понимая, конечно, и не сознавая всего ужаса ее. Ведь тот факт, что среди сотрудников ЧК имеется значительное число гимназистов и девочек, можно объяснить не только распадом общественной морали, но и той жаждой пинкертоновщины, которую использовал большевизм. Наиболее преданные, наиболее самоотверженные комиссары, которые действительно увлекают за собою солдат, которые проявляют своего рода героизм, — встречаются именно среди молодежи. Комсомол (коммунистический союз молодежи) не даром имеет такую страшную репутацию. Во все учреждения были сунуты эти мальчики из комсомола в качестве курьеров и мелких служащих, и они совершенно открыто, с сознанием всей важности возложенных на них обязанностей выполняли самые скверные и отвратительные шпионские функции. Господство мальчиков — педократия — имеет глубокое психологическое основание и составляет одну из основ господства большевизма. И, может быть, при ликвидации большевизма комсомол — и вообще все эти мальчики, развращенные с юных лет наслаждением власти, этой игрой, — представят собою великие трудности для оздоровления страны. Во избежание недоразумений я должен прибавить, что эти мальчики-спортсмены власти, эти игруны, хотя и относительно многочисленны, но, конечно, составляют ничтожную часть вообще



Стр. 275



молодежи и особенно молодежи высших учебных заведений.



4. Курсанты.



Когда говоришь о коммунистической молодежи, то близко к этой теме стоит вопрос о красных курсантах. Они, как известно, составляют единственно надежную воинскую силу не только для внешнего, но и для внутреннего употребления. Кронштадт, Карелия — яркие иллюстрации значения курсантов для советской власти. Какова психология этой «большевистской гвардии», этих воинских частей, которые с таким успехом выполняют функции прежних казаков для борьбы с внутренней смутой?

В большинстве случаев красные курсанты выходят из рядов мелкого мещанства, зажиточного крестьянства и полуинтеллигенции. И вот большевики превосходно играют на том чувстве офицерских привилегий, на том специфически военном чувстве своего преимущества, которое так характерно было у прежних юнкеров. Красные курсанты по психологии ничем не отличаются от прежних юнкеров. Разница только та, что у нынешних юнкеров чувство своего преимущества гораздо более обострено, гораздо сильнее, чем у прежних, — и это понятно, если иметь в виду то, что говорилось выше. Красный курсант — предмет особых забот советской власти. Он сыт, когда кругом голодают; он отлично одет, когда кругом ходят в отрепьях; он живет в тепле, когда другие мерзнут в холоде. Конечно, такие привилегии — гораздо выше тех, которые существовали раньше. Если иметь в виду, что ему непрерывно внушают мысль о его высоком призвании, что он действительно по образованию выделяется из своего класса, а по правам стоит выше других целой головой, — то психология красного юнкера крайне благоприятна для большевизма. Интересно, что и с внешней стороны военно-кастовое чувство проявляется в традиционных формах. У красного курсанта — совершенно искреннее сознание своего превосходства, искреннее убеждение, что у него есть своя особая честь, которая требует преклонения от других. Любовь к военным побрякушкам, особый шик юнкера — длинный разрез шинели, особого покроя шапки, обтянутость фигуры — все это встречается у красных курсантов, как у прежних юнкеров. Только у нынешних, конечно, преимуществ в сто раз больше, и это сказывается на особой привязанности к тому режиму, который эти преимущества дает. Само собой разумеется, что красные курсанты пользуются особым фа-



Стр. 276



вором у власти и земные блага идут к ним в изобилии, но, повторяю, дело не только в этом, а в сознании, в психологии своего сословного к о м м у н и с т и ч е с к и – в о е н н о г о преимущества. На этой психологической почве вырастает убеждение если не в плодотворности коммунизма, то в целесообразности и необходимости советской системы. Даже наиболее интеллигентные из классных <так> курсантов поддаются этому чувству, и беспартийные красные курсанты составляют наиболее устойчивый элемент так называемых «сочувствующих».



5. Голод.



Я говорю не о том голоде, который стихийно разразился на востоке России и привел к людоедству. Ведь по существу эта стихийность очень относительная, и голод, начиная с 1919 г., вообще составляет фон городской жизни в России. И мне кажется, что этот фон — не только последствие системы, но и органическая психологическая часть ее. Аппетит к власти большевиков может получить удовлетворение только при параличе воли властвуемых. И если русская история веками создавала благоприятные условия для безволия населения, для уничтожения в нем элементов борьбы и протеста против тирании, то все же нынешняя покорность, нынешнее рабское состояние требует уже не безволия, а паралича воли, требует какого-то привходящего элемента какой-то кислоты для вытравления человеческих волевых импульсов. Такой кислотой является голод или полуголод. Когда человек поставлен в такие условия, при которых все его помыслы, все его чувства направлены на добывание куска хлеба, на удовлетворение первых потребностей, которые не удовлетворяются, то в психике происходит какой-то надлом. Исчезают какие-то высшие центры интеллектуальной и волевой жизни, и все импульсы, все мотивы, все ощущения опускаются до чисто животных чувств добывания пищи.

В нормальное время средний обыватель в средних условиях существования думал о добывании хлеба, продуктов и т. д. очень небольшую часть своего времени; при большевизме почти вся душевная жизнь занята этими думами и стремлениями. Нет ни места, ни времени для других ощущений и чувств.

Наблюдателей советского быта поражало и поражает сравнительно небольшое количество самоубийств, происходящих в городах. С первого взгляда это кажется диким. Ведь жизнь для многих так



Стр. 277



ужасна, что потерять ее, лишиться ее легче чем когда-либо. Цепляться за жизнь, казалось бы, меньше мотивов, чем в другое время. Ведь многие знают, что они обречены на медленное умирание. Почему же не положить конец этим мучениям, этому рабству и унижению добровольной смертью?

Я сначала думал, что советская печать просто умалчивает о самоубийствах, что они гораздо чаще происходят, чем прежде. В крупном южном центре я имел возможность ознакомиться со статистическим материалом о самоубийствах за последние годы на основании данных, которые доставлялись милицейскими органами, и сравнить их с цифрами дореволюционного времени. При всех возможных поправках неточностей все же выяснилось, что самоубийства за революционные годы гораздо реже, чем прежде. И этот парадокс жизни можно объяснить только психологически — той переменой в душевных переживаниях, которую принес с собой большевистский быт, большевистский голод. Для совершения акта самоубийства у человека, психически не совсем больного, требуется непременно волевой импульс, требуется некоторое возвышение над элементарными животными ощущениями. Животное, занятое добыванием корма, даже умирающее с голоду, не совершает над собою самоубийства. Голодная собака, рыскающая за костью и занятая только этим, в своей душевной жизни не имеет мотивов, которые могли бы ее заставить покончить с этим собачьим существованием. Русские обыватели города, несомненно, под влиянием голода лишились целого ряда душевных эмоций, которые необходимы при самоубийстве. Вот это сосредоточение внимания на ощущении голода, это устремление воли только на то, что может это ощущение уменьшить, парализует все другие ощущения и составляет, несомненно, одну из психологических основ рабства властвуемых и господства властвующих. Голод только до известной степени обостряет чувство недовольства строем и создает факторы борьбы с ним. После известного предела голод парализует волю, уничтожает самую психическую возможность думать о борьбе. Полуголодное существование городского обывателя, особенно интеллигенции, упрочивало и упрочивает господство большевизма.

Организация голода имеет еще и другое значение. Когда кругом умирают с голоду, когда все ведут полуголодное существование, то те небольшие группы, которым власть дает хлеб, которых она снабжает всем необходимым для спасения от голода особенно остро ощущают эти бла-



Стр. 278



годеяния власти и чувствуют свою связь с ней. Одним из цементов, сплачивающих красную армию, является ее сытость. Красноармеец видит ясно, что о нем власть заботится больше, чем о других, что он получает свои полтора фунта хлеба, когда кругом люди пухнут с голода. Военный «спец» не только за страх, но и за совесть работает в красной армии, дающей ему и его семье относительную обеспеченность, когда кругом интеллигенция и не приспособившиеся умирают с голоду. Мы не говорим уже о коммунистах, о примазавшихся и других группах, которые хорошо знают, что их спасает от голода сейчас, в д а н н ы й м о м е н т, тот режим, который существует.

Я не утверждаю, что экономическая система большевизма, приведшая к голоду громадную часть городского населения, сознательно преследовала эту цель организации голода, для того чтобы убить всякое сопротивление. Но элементы этой цели были в самой системе. Классовый паек, этот первый шаг коммунизма, в некоторой степени предопределял значение голода как силы, которая должна сломить буржуазию и контрреволюцию.



М. Ип.

Январь 1922 г.