Андрей Белый. Преступление Николая Летаева
Белый А. Преступление Николая Летаева / Андрей Белый. // Современные записки. 1922. Кн. XI. С. 65–89. – См.: 262, 284.


Стр. 65



ПРЕСТУПЛЕНИЕ НИКОЛАЯ ЛЕТАЕВА

________
Вместо предисловия



«Преступление Николая Летаева» — первый том серии томов эпопеи, задуманной автором; в нем изображено детство героя в том критическом пункте, где ребенок, становясь отроком, этим самым совершает первое преступление: грех первородный, наследственность проявляется в нем.

В изображении ребенка, конечно, я пользовался и своими детскими воспоминаниями, и отчасти пользовался в изображении родителей Котика некоторыми (весьма немногими) штрихами, взятыми у своих родителей; но вся фабула, постановка характеров, конфигурация человеческих отношений есть плод чистейшей фантазии автора; и тот, кто хотел бы проводить параллель между детством автора и детством Котика, впал бы в глубочайшее заблуждение, основанное на том, что ни одна художественная деталь, ни одно действующее лицо не бывает вымыслом из ничего, но покоится на наблюденном в себе и вокруг себя; искусство заключается в свободном сочетании черт; та или иная черта характера отца Котика, например, проходит сквозь ряд людей, наблюденных автором; обратно, характер профессора Летаева сложен автором из целой группы людей, из которых каждое



Стр. 66



лицо обладало той или иной особенностью; то же — о характере матери Котика; искать аналогии с жизнью определенных лиц в этом романе — значит не понимать заданий автора, а также заданий художественной литературы; в ней, с одной стороны, все — копия с натуры; с другой — все вымысел.

В первой главе изображен фон романа — профессорская квартира эпохи Александра III. Эпоха, история в этом томе эпопеи выдвинута сознательно; роман — наполовину биографический, наполовину исторический; отсюда появление на страницах романа лиц, действительно существовавших (Усов, Ковалевский, Анучин, Веселовский и др.); но автор берет их как исторические вымыслы, на правах историка-романиста.



1921 года июль.

Автор.


Кабинетик



У окон — протертый профессорский стол с очень выцветшим серо-зеленым сукном, проседающий кучками книг; здесь пузато уселась большая чернильница; падали: карандаши, карандашики, циркули, транспортиры, резиночки; лампа: зеленый металл прочернился, а абажур лепестился, валялись листочки и письма с французскими, русскими, шведскими, американскими марками, пачки повесток, разорванных бандеролей, нераспечатанных и неразрезанных книжечек, книжек и книжищ от Ланге, Готье и других; составлялись огромные груды, грозящие частым обвалом, переносимые на пол, под стол и на окна, откуда они поднимались все выше, туша дневной свет и бросая угрюмые сумерки на пол, чтобы отдаться на полки и полочки или подпрыгнуть на шкаф, очень туго набитый коричневыми переплетами, и посыпать



Стр. 67



густо сеемой пылью обои потертого шоколадного цвета и серого папочку; в серой своей разлетайке посиживал он, скрипя стулом и уронивши в сукно вычисляющий нос, — где с надсадой вышептывал он: «Эн, Эм, Эс», — принимаясь чинить карандашик; отсюда, в пыли, в паутине и листиках, рассылал шепоточки и письма свои Миттах-Лефлеру, Пуанкаре или Клейну*) и прочим — ожесточаяся и умоляя Дуняшу и маму оставить в покое бумаги.

— Не путайте, знаете, мне.

— Да ведь пыль, барин, видите. 

— Нет, уж оставьте: бумажечка каждая, знаете ли, — документ: переложите — ничего не найдешь...

Он отсюда вставал и рассеянно шел коридором, столовой; и попадал он в гостиную; остановившись пред зеркалом, точно не видя себя, он стоял и вычерчивал пальцем по воздуху знаки; случайно увидев себя пред собой, он впивался в себя самого очень зверски, поставив два пальца себе под очки; и не мог оторваться, не мог оторваться от пренелепо построенной головы, полновесной, давящей, и плющащей папу (казался квадратным он), и созерцающей из-под стекол очков глубоко приседавшими, малыми очень, раскосыми глазками, тупо расставленным носом; он гладил тогда полнощекое это лицо полнотелой рукой; повернувшись, старался увидеть свой собственный профиль (а профиль был скифский), крутой, кудробрадый, казавшийся зверским, смешной он такой — да, домашний пиджак укорочен, кончается выше жилета; пиджак широчайше надут, панталоны оттянуты, водит плечами, переправляя подтяжки, подтянет — опустятся, в этом своем пиджаке, как в мешке, может смело вращаться — направо, налево; и кажется косо надетым пиджак, и от этого что-то раскосое в папочке; он закосил пиджаком, очень часто



_____________________________

*) Математики.



Стр. 68



он скашивал руки, и ногу он ставил на пол тяжелее, чем следует.

Помню, бывало: стоит он таким голованом, засунувши руку в жесткую бороду пальцами, и, приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив на бок лоб со свирепою, лоб перерезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело, рукой барабанит по двери; и туловище перевернулось животом как-то наискось от плечей; ноги тоже поставлены косо, такой он тяжелый и грузный от этого перемещенья осей; — он стоит, тарарахая пальцами в дверь, свирепеет и шепчется, шепчется, шепчется; страшно мне, страшно: какое-то есть тут «свое».

— Ах, да что вы такое, — окликнет его проходящая мама с ключами; идет она в шкаф — за корсажем, малиновым, плюшевым, и за такою же юбкою.

Папочка тут переменится; высунет голову и поморгает на мамочку робкими глазками, будто накрыли его:

— Ах, да я-с? 

— Ничего себе... 

— Такс-с!

Барабанит ногами себе в кабинетик, какой-то косой.

— Да идите себе! Вычисляйте!

Споткнется словами, рассеянно повернув благодушно-рассеянный, песий какой-то свой лик, и посмотрит надглазьем приподнятых стекол (очковых).

— Да я уж и так, мой Лизок... вычисляю...

А мама улыбкой укажет: «Чудак».

И, позванивая хлопотливо ключами, идет за малиновым плюшевым бальным корсажем, за плюшевою юбкою. Кружево — черное, нет рукавов; на груди — большой вырез; она голорукая и гологрудая, густо напудрив головку и в волосы вставив эгретку, — седая какая-то — идет плясать и кружиться в огромном гран-роне.

А папа опять припадет вычислять над давно выцветающим серо-зеленым сукном, выпивая чернила



Стр. 69



чернильницы, — в листиках, карандашах, карандашиках, транспортирах и книжищах: развычисляется, размахается, вскочит, забегает в паутинниках, все сотрясая; подпрыгнет он с вышепотом: «Эн, эм, эс, ах!» — натолкнувшись на книжную груду: «Сломал, фу, ты, дьявольщина!». Сосредоточенно принимается вдруг очинять карандашик, стараясь его острие превратить просто в точку: тогда наступает молчание; после опять поднимаются охи да вздохи о свойствах какого-то миpa, иного, не нашего; я наблюдал, как он гулко расхаживал взад и вперед, повисая косматой своей головою как-то горько и терпко, свисая направо и глядя на ровные полки коричневых корешков из подлобья, как будто он делал им смотр; с карандашиком правую руку всегда прижимал он к груди, бросив в воздух махавшую левую руку, и два оттопыривал пальца на фоне обоев шоколадного цвета, и вдруг начинал он так мягко сиять добротой, когда контуры нового исчисления «эф икс» перед ним восставали; о нем сообщили в Сорбонне, о нем математик французский Дарбу обменялся уже впечатлением с папочкой, а Чебышев*) — содрогался.

Я знаю, что тут развелись скорпионы — не злые, а книжные; папа мне раз показал скорпиона, перехвативши меня, проходившего мимо; прижал меня к шкафу и, открывая огромный и пахнущий фолиант том Лагранжа, подставил его мне под нос; показал скорпионика, очень довольный событием этим.

— Ти-ти... Ти-ти-ти!.. — приговаривал он, догоняя его на странице Лагранжа большим указательным пальцем.

— Ти-ти, — и лицо засморчилось морщинками — юмористически, чуть саркастически, но добродушно и радостно:

— Ах, ты, смотри-ка: ведь ползает, ползает, шельма!



_________________________

*) Пафнутий Львович Чебышев — русский математик.



Стр. 70



И, мне подморгнувши татарскими глазками, он произнес с уважительным шепотом:

— Знаешь ли, Котенька, он поедает микробов: полезная бестия.

— Да!

Скорпиончика я рассмотрел на страницах Лагранжа; он маленький, ползает, уничтожает микробов; полезная шельма! А папа, захлопнув полезную шельму, убрал ее в шкаф, и запахло антоновкой (эти антоновки он покупал, одаряя антоновкой нас за обедом).

Раз в год, облекаясь в халат, подымал столбы пыли он грязною тряпкой, чихая и кашляя; тут он сносил, что не нужно, в кофейного цвета шкафы, наполнявшие и расширение коридора (меж детской), пытаясь шкафами ввалиться к нам в детскую и запрудить вовсе выход; закупорить книгами нас; и порой отправлялся с Дуняшей и дворником он в кладовую, снося весь излишек скопившихся масс; но Антон, дворник наш, подобравши ключи к кладовой и вступив в соглашение с жуликом, книги вытаскивал; книгами папы еще после смерти его торговали в Москве букинисты. Да, да. На шкафах поднялись многогорбые книжные груды, завешанные зеленой материей, пыльной, как все; среди них помещалась кроватка, скрипучая, с жестким матрациком и с одеяльцем такого же, как все, шоколадного цвета, торчали две туфли и множество серых от пыли сапог, поражая меня рыжевато нечищенным видом своих голенищ — среди гирь, поднимаемых папой с натугой: «Раз — два»... «Шестнадцать» (страдал он запором). Шкафы умножались, а новые ставились, в грустных годах обрастая кровать (в головах, и в боках, и в ногах), образуя средь комнаты комнату с узким проходом, куда удалялся наш папа полеживать с книгой: бывало, пойдешь и увидишь: в градации мягких тонов шоколадного, cepo-кофейного, серого, серо-зеленого цвета лежит на постели с очками на лбу, закрывая глаза, уронивши на грудь утомленную руку (с развернутым томиком); как-то бессильно дру-



Стр. 71



гая рука повисает с постели; лежит, посеревший и бледный, в морщинках, и кажется тут он старее, чем следует (в общем, моложе, чем следует, выглядит он: пятьдесят ему минет).

И думаешь: «Папочка»... Или — увидишь: раздетый, лежит на боку, подоткнувшись, поджавши колени и вырисовываясь изогнутым телом; под одеяло ушла голова; только выставлен нос да кусок бороды (это он отдыхал, пообедав); и скажешь:

— Чай подали, папа! 

Привскочит, сидит на постели, глаза кулаками усиленно трет, суетится, дрожа над очками:

— Ах, ах-с!

Да настырная книга грозила гостиной как будто совсем невзначай, угнетенный обвалами книг, папа выдумал выставить книжную полочку прямо в гостиную. Ай, что тут было!

Увидевши полочку, мама всплеснула руками, и личико ее все прохудело от скуки и кинулось прямо в глаза; и лицо ее стало одним сплошным взглядом придирчивым:

— Вон! Эту гадость? Сюда? Вон-вон-вон!

Папа нашептывал что-то такое «свое» относительно полочки, методически разрезая по воздуху фразы свои разрезалкой, которую всюду носил он с собою, точно книгу, чтобы мненье его относительно полочки явно легло перед нами раскрытой книгой:

— Ну, вот-с...

Но на это мама как затопает:

— Вон! Беспорядок! Разводите пыль. Коль хотите вы пыль разводить, то держите ее у себя!

Да, я знал, что «ну вот-с», как и все откровения папочки, быстро отправятся мамою в кладовую пылиться, откуда уйдут... к... букинисту.

Несчастная книжная полка влетела стремительно в кабинетик, обратно: боялись движения томиков с северо-западного угла, где хладел кабинетик, — на юго-вос-



Стр. 72



ток, где пышнели парадные комнаты в чванном бескнижии; книжный протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный, как щупальце, пробовал, дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться вокруг всего прочего; часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из книжных рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу объемистых томиков, силяся все сделать книжным: все ходит, бывало, за мамой и все собирается дать «рациональный совет», убедить ее в с п о с о б а х, и с т е к а ю щ и х и з т о ч к и з р е н и я п а п ы; но рациональный совет его кажется мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне только змеем словесным, пускаемым в небо страницею томика: видел, как дергались в небе бумажные змеи хвостом из мочала. Мы головы все задерем — ничего не поймем: где все это живет и летает у папы — на небе? Но называется все это — дать р а ц и о н а л ь н ы й с о в е т.

Или способы: способы предлагались всегда им на все, и казалося мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне: если б мы принялись прилагать эти «способы» к жизни, открылось бы тотчас же «Общество распространения технических знаний» у нас, основателем общества сделали б папочку, и секретарь заседал бы в столовой, и писал протоколы, от скуки бы умерли мы.

Точки зрения: как разовьем точки зрения он, так становятся глазки его неприметными т о ч к а м и з р е н и я: что же получится? Заговорит за столом о своих точках зрения; заговорит — и не кушает: мыслями он разрезает котлеты, словами жует; так второй он разводит обед за обедом, и называется все это — «умственность»; и возвышается «умственность» эта, как лоб (лоб огромный: лобаном его называла скучающе мамочка); это — абстрактное мнение — нет, не выносит она: «Михаил Васильич, вы шли бы к себе: отправлялись бы в клуб». И абстрактное мнение, встав от стола, тарарахнувши стулом, стараясь быть тихим, выходит и просит Дуняшу почистить ему сюртучок (половицы уже раскричались



Стр. 73



жестокими скрипами: папа, стараясь быть тихим, себе собирается в клуб).

— Надевает сюртук, не сюртук — лапсердак (одевается он не как надо, а собственным способом); «лапсердак» волочится почти что до полу, не сходится он на груди; застегнул — «т а р а р а х», оборвался: болтаются нитки, платок носовой вывисает, как хвостик из фалды, а ворот завернут и вывернут в нетерпеливости быстрого надевания на плечи; наоборот, пиджачок укорочен, кончаяся выше жилета и надуваясь до ужаса.

— И тем не менее, папочка ходит за мамочкой с томиком и проповедует способы, им измышленные там, в кабинетике; снова и снова выходит оттуда — давать нам советы, как жить и что делать: ударит, как берковцем, словом; у мамы расширятся ужасом скуки глаза, и она ручкой ухватится за гуттаперчевый шарик, и «псс» — хочет прыснуть сосновой струей пульверизатора, но пульверизатор не действует; в воздухе густо висит математика — папа наш скиф, он не любит духов, говоря о духах: «Мне не нужны они: я ничем не воняю», он все же пахнет: антоновкой, полупритушенной стеариновой свечкой и пылью — порою всем вместе зараз; и не слышит он музыки — музыкой мамочка борется с папочкой, — все-то пытается выгранить способы жизни и ограничить нас гранями, но не такими, как ясные грани на маминых светлых сережках: абстрактными гранями (не понимаем мы их: мама, бабушка, Дотя, Дуняша и я); мама тотчас садится играть на пьянино; и папа, нам вынесший томик французских мыслителей, тотчас уносит объемистый томик, в котором изложена нам рациональная ясность, которую он попытался однажды просунуть в гостиную, — полочки нет и не будет.

Боролись с коленчатым рядом томов, разводимых огромными, быстро рыжевшими массами. Нечего де-



Стр. 74



лать; напялив халат, расчихавшись, папа, кряхтя и вздыхая, вставал на скрипевший, давно раскачавшийся стул — произвести сортировку томов, долженствующих поступить в кладовую; казалось, давление томиков разорвет кабинет; папа в белой сорочке, со свечкой в руке и с развернутым томиком Софуса Ли*), упадает из пробитой стены на постель к... Генриетте Мартыновне, чтобы продолжать свое чтение.

Но кабинет все держался и — странно сказать: умывальник поставила мама туда; выходила плескаться и брызгать на книги водою и мылом; но папе ничто не мешало вышептывать и к с ы и и г р и к и (так), грохотом проходя мимо детской с зажженной свечкой и с томиком Софуса Ли по коридору в ту темную комнатку, где очень часто взрывалися звуки спускаемой бурно воды, где я не был, откуда ко мне приносили посудинку, где очень часто просиживал папа с зажженной свечкой и с томиком Софуса Ли; очень часто там портились трубы, и папа ходил проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи — способ такой удавался, и черные палочки, кажется, марганцевого кислого кали стояли на полочке среди томов математики: да разводил он слова, точно черные палочки, марганцевого кислого кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов б л а г о р о д н о й тенденцией. Папа наш был альтруист в высшем смысле: порой в темной комнатке было так много эгоистических запахов, что перемазанный водопроводчик, гремя сапогами, туда проходил и вытаскивал странные части: и трубы, и тазики; папа со свечкой справлялся тогда у него, в чем же, собственно говоря, заключается порча; казалось тогда: папа близится к цели и «О б щ е с т в о р а с п р о с т р а н е н и я т е х н и ч е с к и х з н а н и й» возникнет вот-вот перед темною комнатой; водопроводчик окажется председателем Общества, папа же будет вести прото-



__________________

*) Шведский математик.



Стр. 75



колы свои — не позволено папе вести протоколы в гостиной!

Мне дорог был он и тогда, когда делался очень похожим на голованного гнома: своей головою, ушедшей в покатые плечи, бывало, на нас повернется и поглядит очень пристально, чуть засосавши губу, испуская особенный звук через губы цедимого воздуха — «вввссс» — будто хочет он что-то такое сказать; вместо этого он поморгает и, повернув свою голову, задуботолит к себе в кабинет, как в глухую пещеру.

Порой я вперяюся в папино очень большое, румяное, несколько полное и обрамленное небольшою курчавою каштановою бородою лицо; промышляют лета на нем явственной проседью; кажется это лицо мне особенно милым (как часто боюсь я его), полновесным, давящим и плющащим папу; оно пренелепо построено; да, пренелепо построена вся голова с очень-очень большим вылезающим лбом и с глубоко присевшими, малыми, очень раскосыми; будто татарскими глазками; глазки — как стрелки, пошлются они в собеседника, ткнутся булавками — кажутся карими; или забегают, вертятся, точно колесики — кажутся серыми; но, запыхавшись, споткнутся о новую мысль — улыбнутся, синея и обливая таким превосходным добром, как просветное небо за тучами.

Гром — в бороде, под усами во рту: борода и усы: обстрижется, вернется с совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее, с шеей, ставшею полнее, с лицом уменьшившимся — кажется зверским таким, изуверским таким... рот: широкий, просунутый верхней губою, съедающей нижнюю, спрятан щетиной сурово нависших усов, очень жестких и колющих поцелуем меня; так и кажется, рот разорвется в простецком, естественном лае: «Все это, мой Котенька, да, да, да, да, болтовня, болтовня — болтовня либералов» (он — скиф, а не западник: рот); и пойдет, засучив кулаки, этот рот прижимать болтуна; папа



Стр. 76



грудью провалится, шеей уйдет в набежавший на голову смятый свой ворот, опустится всей головой ниже плеч, точно бык (нос висит на ключице); очки отседают, и надо лбом — клок волос; неприятно забегали кровью налитые глазки, на шее прочерчена красная жила, и как она бьется:

— Помилуйте, батенька, порете чушь. Почитали бы Канта, Спинозу и Лейбница! И либеральный болтун отпускает крылатое слово: «Ужаснейший спорщик!»

— Спросили однажды студенты меня на докладе: «Кто этот свирепый чудак?» Я ответил: «Профессор Летаев».

«Ужаснейший спорщик!!» Рот — спорщик! Но рот разомнется: и кроется милое это лицо очень явственной крупной морщиной, расставленной справа и слева от носу и надувающей щеки буграми; покажутся белые, крепкие зубы, которыми папа гордится; большой, не прямой, а широкий, гусиный, разъедется нос — точно старый насмешник, поставивший руки в широкие бока — ноздрями и вот-вот он повыпрыгнет, точно живая лягушка, — и станет румяным проказником папа, как сатир; ему бы на голову плющ (может быть, он с копытцами); сзади платок вывисает — совсем сатирический хвостик. Он голову выгнул и смотрит на мушку, слетевшую вниз с потолка: «Мушка, знаете, — вовсе как птичка: великолепнейшая машинка, такую машинку не сложит профессор Жуковский». И — с «ти-ти-ти-ти» — подбирается полной ладонью изогнутой к чистящей лапки «машинке». И — цап-царап: мушка сидит в — кулаке... Нос — забавник; очки: очень строго сверкают они; говорит — на слова поднимает очки он, отчетливо подпирая их снизу дрожащими пальцами; руки дрожат у него от волненья; свирепые четкие складки разрежут весь лоб, собираясь пучочком над носом.

Разгладится после, откинется, весь подобрев, просияет и тихо сидит в большой нежности — так, ни с того ни с сего: большелобый, очкастый, с упавшею



Стр. 77



прядью на лоб, припадая на правый на бок как-то косо опущенным плечиком и подтянувши другое плечо прямо к уху, засунувши кисти совсем успокоенных рук под манжеты к себе; накричался и тихо сидит в большой нежности — так, ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше, себе и всему, что ни есть, напоминая китайского мудреца, одолевшего мудрость И-Кинга, распространяя тончайшие запахи чая и спелых антоновок, — странно: ведь вот в кабинете же пахнет скорей старой книгой, бумагами, пылью, порой сургучом: а откуда же запах антоновок? — после скандалов и ссор пропадал этот запах, и пахло естественно: пылью.

…..

Закат!

Застолбели вдали горизонты крепчающим дымом; везде неподвижно висят столбняки; ели, свешиваясь, передвигаясь чуть-чуть, не спадая ни капли; и небо — не небо уже: что желтей? Канареечник просто какой-то. И папочка — небом освеченный, духом просвеченный.

В небе, совсем бирюзовом, преясно живеют от облака певчие светочи — зовом: в вишневом, погасли, и стало сурово, и стало лилово: совсем как симфония, где окрылившийся юмор, сливаясь слезами в хрустальное озерцо, приподымает звончайшие песни сквозных ледников и кристаллов; не знаешь, что это — кристаллография, музыка?


Папочка



Знаешь: с в я т е й ш е е!

В папе живет оно; и человеку душевному кажется каменным иль отвлеченным от жизни, которая только — «р а с с т р о й с т в о ч у в с т в и т е л ь н ы х н е р в о в»; и папа шагает по дням юмористиком, предпочитающим листики лекций всей мистике, но обожающим...



Стр. 78



почки и листики майского тополя; конфуцианская мудрость его наполняла; любимые фразы его:

— Все есть — мера гармонии!

— Есть же гармония, знаете, мера же есть!

— В середине и, да, в постоянстве — действительный человек проявляется...

— К миру идем, чтоб, став миром, над миром стать в мире, по отношенью к которому мир — только атом, переходя по мирам; мир миров — это мы; корень нас есть число, а число есть гармония меры.

— Так все есть гармония меры.

Я знаю, что папа живет консерватором мер и весов, открывает он звуки гармоний при помощи чисел; невнятное, неисчислимое он от себя оттолкнет, восхищаясь и малою мушкой, и тем, что картину Риццони возможно разглядывать в лупу; часами умел углубляться он в мелочь, разглядывать мелочь и строить из мелочи вовсе не мелочь.

Запомнилось:

— Да вот, вода — аш два о: красота! Простота!

Он доказывал всем, что шампанское — дрянь: неизящны структурные формулы сложных составов:

— Вода есть великий, нам данный напиток — и в маленьких глазках — светелица; светочем мысли отплющит по скатерти пальцем — пройдется по комнате, перехвативши графинчик с водой, отчего на стенах засветлит беготней излучаемых заек; очки подтолкнувши на лоб и прищурив раскосые глазки, любуется и освещает обряд водопития бегами мудрого слова (так у меня — уваженье к воде); утончение чувств — не изящество; нагроможденье числителя и знаменателя — отношения меж раздражением внешних предметов и — да, ощущением их.

— Сложность, путаность мысли и чувств, — полагает устами он мнение нам на ковровую скатерть та-



Стр. 79



инственно, — не глубина; эти мысли — не мысли: процесс вычисления — не результат; хороши результаты».

— Да, да, — суетится устами усатыми он и кидается взорами, — да-с, в результате обычно, — его разрезалка взлетает, — числитель и, да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются — да-с, — (разрезалка по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая туманную мысль — в результате простой мысли), — и мы переходим к простым отношениям... — тут озирает противника (маму) победно (но хмурится мамочка).

— Это какая-нибудь — да-да-да — только треть иль только вторая, а вовсе не пятая, не двадцать пятая, — очень лукаво хихикает он, указательным пальцем ударив в стакан: дзань.

— Опять? Не звоните в стакан! — вырывается возгласом мамочка...

— Мир — отношенье простое и краткое; он результат многосложных процессов, но он не процесс: результат. — Тат-тарат, — он подщелкнет в клеенчатый круг, и подбросит тот круг, и, поймавши, подложит под круг этот круг (он играет кругами).

— Пошла ерунда! До чего это скучно: опять вы устроили складки на скатерти!

— Да-с, — откликается, очень довольный созданием мира, и выражает довольство свое в неожиданной шалости: выскочив, перебегает он грохотно небольшое пространство передней — до кухни.

Стремительно выкрикнет, дверь распахнув, свой экспромт Афросинье:



Прошу Афросинью

Нам сделать ботвинью

Без масла и мяса

Из лука и кваса;

Поевши гороху

Пеките лепеху

Из кислого теста,

О вы — Клитемнестра!



Стр. 80



Да, он выдвигал своим правилом очень размеренный, все бы сказали мещанский, Китай, из обычаев света, законов и правил; наполнивши правила вовсе иным содержан