Марк Вишняк. На родине
Вишняк М.В. На родине / Марк Вишняк. // Современные записки. 1922. Кн. XII С. 298–328. – Содерж.: I. «Суд» над правыми эс-эрами. – Фарс на лобном месте. – Видимость государственности. – «Эпизод гражданской войны». – Условная казнь. – Новое в старом. – Социально опасные преступления и преступники-рецидивисты. – Сильные духом и низкие местью. – Цели «процесса». – Его достижения. – II. П. с.-р. в фокусе общественного внимания. – «Суд» над эс-эрами, как «история пролетарской революции». – Пятилетняя тяжба между мартом и октябрем, п. с.-р. и р. к. п. – Почему не удалась «хорошая революция»? – Почему «удался» октябрь? – Оставшийся выход. – III. «Грязная» политика и «постылые» партии. – Политические партии как «форма» современной государственности. – Политические принципы и релятивный нигилизм. – Пересмотр партийной идеологии. – Ревизия западно-европейского социализма. – Ревизия программы п. с.-р. – Безоговорочный отказ от всякой диктатуры. – Признание классовой борьбы за факт, а не норму. – Наихудший исход переустройства поземельных отношений. – Частно-хозяйственное начало в промышленности. – Учредительное Собрание – завтрашний день русской истории.


Стр. 298


НА РОДИНЕ

(Партия эсеров)



I. «Суд» над правыми эсерами. — Фарс на лобном месте. — Видимость государственности. — «Эпизод гражданской войны». — Условная казнь. — Новое в старом. — Социально опасные преступления и преступники-рецидивисты. — Сильные духом и низкие местью. — Цели «процесса». — Его достижения. — 

II. Партия эсеров в фокусе общественного внимания. — «Суд» над эсерами как «история пролетарской революции». — Пятилетняя тяжба между мартом и октябрем, партия эсеров и РКП. — Почему не удалась «хорошая революция»? — Почему «удался» октябрь? — Оставшийся выход. — 

III. «Грязная» политика и «постылые» партии. — Политические партии как «форма» современной государственности. — Политические принципы и релятивный нигилизм. — Пересмотр партийной идеологии. — Ревизия западноевропейского социализма. — Ревизия программы партии эсеров. — Безоговорочный отказ от всякой диктатуры. — Признание классовой борьбы за факт, а не норму. — Наилучший исход переустройства поземельных отношений. — Частнохозяйственное начало в промышленности. — Учредительное Собрание — завтрашний день русской истории.


Не пропадет ваш скорбный труд 

И дум высокое стремление.



(А.С. Пушкин. «Послание декабристам»).



I.



Два долгих месяца — с 8 июня по 7 августа — длилось трагическое действо, носившее название «суда» над правыми социалистами-революционерами. В течение двух месяцев находилось под постоянной угрозой физическое существование 22 подсудимых. И в течение того же срока не прерывались публичные глумления над тем, что составляло наибольшую ценность и святыню в нравственном мире обвиняемых. Возведенным на Голгофу, им ежечасно грозил самосуд со стороны «народа», врывавшегося с соизволения начальства



Стр. 299



даже в зал судебного заседания с криками: «Смерть!» Под той же угрозой пребывали они, когда после бесконечных издевательств, испытанных в течение дня, поздней ночью возвращались к себе «домой» в темницу, при сдаче конвоирами и приемке тюремщиками...

Жутким и трагичным было положение подсудимых. Жалким — положение судей. И если бы надо было в краткой формуле охарактеризовать суд в целом, его можно было бы назвать фарсом, разыгранным на лобном месте...

Отдельные коммунисты, целые учреждения, «Наркоматы» юстиции и внутренних дел, «Ревкомы» и «Коминтерн» делали все что могли, чтобы явить миру видимость подлинной государственной власти, стоящей выше личных интересов и групповых счетов, соблюдающей пусть дурные, но обязательные для нее законы, власти не только пресекающей и разящей, но и творящей суд и право. Был председатель, было сверхсметное число прокуроров, проходили свидетели, эксперты, шпионы и предатели — словом, с внешней стороны как будто бы все, что и как полагается в подлинном процессе, — а желанного эффекта все-таки не получалось. Не получалось процесса, не было суда. Была довольно элементарная по существу, хотя и утонченная по кровожадности расправа одной партии с попавшими ей в руки 22-мя членами другой партии.

Напрасно Луначарский призывал трибунал рассматривать вопрос исключительно с процессуальной точки зрения и не считаться с «политическим» соглашением, заключенным в Берлине, к тому же не советской властью, а «Коминтерном» (Коммунистическим интернационалом). Напрасно Крыленко декламировал, что на данном процессе его интересуют не общие политико-социологические вопросы, а вопрос об индивидуальной вине отдельных участников процесса. Напрасно Пятаков заверял, что «…здесь не митинг, а суд, который разбирает вопрос о живых людях, обвиняемых в тяжких уголовных деяниях. Трибунал будет справедлив, он не осудит невинных, но и не оправдает виновных». Напрасно сам трибунал постановлял: «Настоящий суд — не партийное учреждение, а орган правительства рабоче-крестьянского государства». Факты резко разошлись со словами. Не было ни процесса, ни устанавливающего виновность живых людей суда, ни государственного учреждения, ни справедливости. Был эпизод гражданской войны, как уже после того, как для всего мира обнажилось существо «процесса», цинично, но точно отметил Суварин в «L’Humanite» от 10.VIII.



Стр. 300



И, спрашивается, к чему было «приобщать к делу» вороха всяких документов, резолюций, газет и т. д., к чему были эти буржуазно-процессуальные «занесения в протокол», «протесты», ссылки на статьи уложения, указания на инстанции для обжалования и проч. — вообще вся видимость беспристрастного и независимого государственного суда, — когда в заключение судоговорения один из наиболее агрессивных его участников (Бухарин) сам признал: «Мы не скрываем, что советская диктатура есть определенная форма нашей партийной диктатуры» («Известия», №173)? К чему было останавливаться на деяниях отдельных лиц, на «индивидуальной вине участников процесса» («Известия», № 133), когда через месяц с небольшим тот же Крыленко с одинаковой непринужденностью и в противовес правилу, «действовавшему в старых царских судах», о том, что «в уголовных делах всякий несет ответственность только за себя», выдвинет новый, коммунистический принцип: «Если данный коллектив является органом, который руководит деятельностью всех местных организаций и заявляет, что он несет ответственность за деятельность всех этих организаций, то он подлежит ответственности коллективно» («Известия», № 173)?

«Суд», подобно всякому суду, закончился приговором, «нелицеприятным, суровым, но справедливым», по аттестации казенных «Известий», № 177, состоящим из двух частей. Первая, более пространная, — типичная «стекловица», вобравшая в себя все суждения и квалификации, которые с отменной щедростью расточали по адресу эсеров все их бесчисленные обвинители и благородные защитники так наз. второй, предательской группы подсудимых. Путем очень несложной интерполяции нетрудно установить, что — в «приговоре» от Крыленко, что — из речи Покровского, из реплики Луначарского и т. д. Заключительный вывод этого историко-политического «введения» к приговору гласит:



«Вся деятельность партии эсеров за истекшие годы тяжелой борьбы рабоче-крестьянской Республики за свое существование свидетельствует о том, что эта партия не социалистическая, а буржуазная, что она использует свое социалистическое название и входящие в нее социалистические элементы для обмана масс, что она является контрреволюционной партией врагов народа, занимающей более мирные позиции в периоды наибольших успехов Советской Республики и проявляющей лихорадочную деятельность на предмет (?!) поднятия мятежей или содействия таковым, когда положение Республики особенно трудно («Известия», № 177).



Стр. 301



Кто не знает, что эту «идеологию» уже пять лет как развивают на всех советских площадях и заборах, во всех заседаниях ЦИК, «Коминтерна» и иных публичных местах? ...И стоило ли пытать подсудимых; вывозить специальных обвинителей из Германии, Венгрии, Чехословакии; мобилизовать Клару Цеткин и Садуля; отрывать от насущнейших государственных забот о благе советской республики Луначарского, Курского, Бухарина, Радека; стоило ли прибегать к помощи монархистов и выкрадывать документы в Париже; тратить громадные средства на кормление во всех странах света сочувствующей коммунистам клаки; занимать изо дня в день десятки столбцов советской печати отчетом о «суде над правыми эсерами»; воспитывать в советских гражданах непреклонную волю к пролитию крови — и все для того, чтобы лишний раз заклеймить в приговоре уже столько раз заклейменную «партию буржуазных заговорщиков, предателей рабочего класса, лицемеров и лакеев империалистов и толстосумов, низких слуг разбойничьего капитала, партию продажной шпаги и убийц из-за угла вождей рабочего класса и социалистов» («Известия», № 177)?!...

Помимо «идеологии», приговор содержит в себе и «практическую» часть. В нем — постановление о расстреле двенадцати человек... И в этом, по существу, конечно, нет ничего нового. Ново только то, что применявшаяся раньше на фронте или в боевой обстановке, в душных подвалах ЧК и в безвестных скрытых от взоров застенках, казнь получила теперь публичную легитимацию при дневном свете не как результат нетерпеливого эксцесса или случайной ошибки, а как нормальное явление, в порядке методического, подробного и тщательного «судебного» расследования. Ново только то, что большевистская власть, считающая себя источником и средоточием мировой революционной благодати, не остановилась перед вынесением смертного приговора виднейшим деятелям — пусть «буржуазной», мартовской — но все же даже большевиками не отрицаемой революции.

Наконец, нова и необычайна — даже для большевиков — та форма, в которой вынесен смертный приговор. Не то, что рассматривала дело «тройка», именовавшаяся Трибуналом, а приговор постановляла чрезвычайная коммунистическая конференция. В отсутствие конференции, «нормально» ее роль выполняет «пятерка» — так назыв. «политбюро». Необычно даже для варварской власти вынесение судебного приговора об условной казни. «Принимая во внимание наличность отсталых, запуганных буржуазией и обманутых со-



Стр. 302



циал-демократией слоев мирового рабочего класса», президиум ВЦИК постановил: «приговор в отношении к подсудимым: Гоцу, Донскому, Герштейну, Гендельману, Лихачу, Н. Иванову, Е. Ратнер, Тимофееву, Морозову, Агапову, Альтовскому и Е. Ивановой, приговоренным к высшей мере наказания, утвердить, но исполнением приостановить». Исполнение казни поставлено при этом в зависимость от наступления фактических обстоятельств, вне воли приговоренных находящихся, и отложено на неопределенный срок: до прекращения партией эсеров «фактически и на деле подпольно-заговорщицкой, террористической, военно-шпионской, повстанческой работы против власти рабочих и крестьян».

Надо ли говорить, что коммунистические стипендиаты тотчас же провозгласили эту помесь политического шантажа и заложничества актом «глубокой политической мудрости» («Известия», № 177), а замену физического истребления длительной психической пыткой — проявлением небывалой в истории гуманности и милосердия власти. Бесстыдное «Накануне» в Берлине и безграмотное «На Родину» в Софии пытались даже представить большевистский приговор как особую форму условного осуждения. Между тем разница очевидна. Гуманность условного осуждения состоит в том, что приговор не приводится в исполнение, если осужденный в течение определенного сравнительно короткого срока не совершит вторично правонарушения. Жестокость же большевистского приговора состоит в том, что участь осужденных ставится в зависимость не от того, что они совершили, и даже не от того, что они совершат в будущем, а от того, что произойдет вне всякой связи с былой и будущей деятельностью осужденных.

«Участь осужденных больше не в советских руках, а в руках партии эсеров», «Совправительство вручило судьбу вождей партии эсеров в руки Чернова, Зензинова, Керенского», — подчеркивают в L’Humanité и Rote Fahne коммунистические Nuntii in partibus infidelium Суварин и Радек, специально командированные во Францию и Германию для совращения неверующих на путь коммунизма. А московская «Правда», № 578, — та определенно обещает: «Достаточно будет одной сожженной фабрики или одного коммуниста, убитого «неизвестными», чтобы приговоренные поплатились жизнью».

Для доказательства незлобивости советской власти большевистские прокуроры на суде аргументировали от «социальной опасности» подсудимых и всячески отгораживали со-



Стр. 303



ветскую юстицию от упрека в том, что она стоит на точке зрения мести и воздаяния. В действительности же большевистская власть не выдержала последовательно ни теории социальной опасности, выдвинутой буржуазными гуманистами еще в то время, когда нынешние «гуманисты» — коммунисты — являли собой по преимуществу объект практического применения буржуазного учения о преступлении и наказании; ни старой, «классической» теории талиона. Она усвоила одновременно и ту, и другую в меру политической пользы, которую можно извлечь из каждой.

На расстоянии всего нескольких строк можно встретить в речи главного обвинителя и «криминолога» Крыленки обе точки зрения. «Приговор должен быть один: расстрел всех до одного за все преступления, за всю кровь, за весь ужас, все страдания» и т. д. И рядом с этим «классическим» искоренением «преступников» — новейшее «гуманное» предупреждение «социально-опасных преступлений»: — «Кровь должна быть пролита здесь, чтобы в будущем не проливалось крови или, по крайней мере, проливалось ее меньше». Ибо — «прежде всего надо блюсти, чтобы республика не потерпела вреда» («Известия», № 170). В своем резвом усердии прокурор-«классик» даже не замечает, как смешна и жалка его фигура на «социалистическом» форуме в Москве, повторяющая древнюю, как Рим, формулу. Ему и в голову не приходит, что уже сколько консулов блюло ne quid detrimenti res publica capiat, и почему-то все-таки «республики» не уберегли. Так ограниченно большевистское воображение, что даже после прыжка в царство коммунистической свободы ничего, кроме повторения формулы, насчитывающей двухтысячелетнюю давность и возлагающей все свои упования на дальнозоркость консулов, оно придумать не может.

Для самозащиты «империалисты» во время мировой войны пользовались трупами павших — как бруствером для прикрытия и как опорной точкой для наступления. Теперь коммунисты — идеологи и практики гражданской войны — пытаются использовать живую силу неприятеля — головы своих политических противников — для укрепления при их помощи своих позиций... Но рядом с главной целью — самозащитой от «социальной опасности», страхованием своей жизни путем угрозы умерщвлением захваченных пленников — большевистская власть не отказывается и от достижения второстепенных целей — в частности и мести, мелкой и... низкой. Она мстит за всякое резкое, задевающее ее престиж слово и, обратно, воздает, щедро платит за каждое мягкое, осо-



Стр. 304



бенно, последнее слово, которое можно будет представить как просьбу о пощаде, как готовность к примирению и — пуще всего — как намек на отречение от прошлого и десолидаризацию с политическими единомышленниками. «Красной» нитью, можно сказать, через весь «процесс» проходит до одержимости владевшее большевистскими агентами желание подтолкнуть подсудимых к самоотречению и раскаянию. Здесь и страстное отстаивание интересов покаявшихся и предавших, и принципиальная апология отступничества и предательства.

Этого высшего удовлетворения подсудимые своим «судьям» не дали. На протяжении всего «процесса», до «последнего слова» включительно, один за другим поднимались они, чтобы свидетельствовать одно и то же. «Если бы я очутилась на свободе, я поступила бы так, как подсказывала бы моя ненависть к вам, которая живет во мне с октября 1917 г.», — заявила Ел. Н. Иванова. «Вашим врагом я был, есть и останусь. Я и дальше буду служить тому делу, которому служил, — освобождение трудящихся», — подтвердил С. Морозов («Известия», № 174 от 5.VIII). «Луначарский и Крыленко предлагали нам покаяться, смириться и отречься от своей прошлой деятельности, — говорил Е. М. Тимофеев. Категорически заявляю, что ни покаяния, ни смирения, ни отречения вы с этих скамей не дождетесь. Крыленко квалифицировал нас как рецидивистов. Да, мы рецидивисты с вашей точки зрения. Мы нераскаянные преступники. Мы стоим на нашей прежней позиции... Нам с вами не по пути, и мы останемся с теми, кого вы называете «социал-предателями». «Мы были и останемся социалистами, — вторит ему А. Р. Гоц. — Мы вели правильную линию. И дальше мы будем работать так же, как работали до сих пор. Мы выполним наш долг до конца, какая бы участь нас здесь ни ожидала» («Известия», № 171)*).

Крыленко, Луначарский и Кº пристают к подсудимым: отрекитесь, если не от себя и своих ближних, то хотя бы от более отдаленных — пространственно и тактически, —



___________________________________

*) Эти, как и другие извлечения из речей и заявлений подсудимых нами взяты из, к сожалению, единственного существующего «официального» источника. Многое из речей подсудимых «Известиями», естественно, намеренно искажено, другое же подано в том виде, в каком то представлялось интересным большевику-репортеру, большевику-редактору, большевику-цензору и т. д. Пройдя сквозь множество большевистских сит, слова подсудимых потеряли не только в выразительности, но иногда, несомненно, и в общем смысле.



Стр. 305



осудите своих заграничных товарищей! И они, может быть, искренне недоумевали, органически не понимали, когда Гоц заявлял: «Мы считаем невозможным перед партией, с которой мы боремся, судить наших товарищей». — Позируя под монтаньяра, Каменев в «высшем органе советской республики» настаивает: «пусть наши враги склонят перед нами головы, а кто не захочет склонить, пусть ее потеряет». И «враги», подобно людям первых веков нашей эры, предпочитавшим умереть, но не поклониться гению римского императора, — готовы скорее потерять свои головы, но не склонить их пред идолом коммунизма. «Вы получите наши головы, чтобы положить их к ногам Коминтерна, но чести нашей вы не получите», — бросает Тимофеев Феликсу Кону. — «И мертвые, и живые мы будем вам опасны». Может быть, именно эти слова, достойные римского стоика, побудили мстительных «судей» сопричислить М. Я. Гендельмана к подлежащим расстрелу и отделить его от тех двух членов Центрального Комитета, которые оказались присуждены к десятилетнему тюремному заключению...

«Суд над правыми эсерами» был создан в интересах большевистской власти для вящего прославления советской республики, для вящего ущемления, морального посрамления и физического обезглавления враждебной партии. Достигли ли большевики своих целей? Пошел ли «процесс» им на пользу?

Не приходится сомневаться в том, кто лично вышел победителем из состязания: Крыленко с Кº, вооруженные до зубов физической силой, но нищие и ничтожные морально, или Тимофеев с товарищами, физически беззащитные, но непоколебимые духом и верой в то, что именно они — «представители будущего»? Большевики всячески стремились уничтожить, испепелить, выветрить моральный облик подсудимых. И чего они достигли? Только того, что бесстрастное уважение к понесенным страданиям восполнилось искренним преклонением пред личным героизмом и обаянием. А большевики — удовлетворили ли они свой примитивнейший инстинкт, свое ненасытное чувство мести приговором, который Французская конфедерация труда (С.G.Т.) сравнивает с приговором над Ферреро барселонских фанатиков?.. Убить можно ведь только раз. А пытать страхом можно только тех, кто испытывает страх смерти, кто с томлением в душе, но не победил его в себе раз и навсегда. А разве до «суда» Гоц с товарищами не чувствовали себя фактическими заложниками на случай неудачи анти-большевистской револю-



Стр. 306



ции и потенциальными посредниками для «сдачи» власти в случае ее удачи? Какую новую, еще неведомую подсудимым муку могли причинить большевики легитимации прежнего фактического состояния? Или те десять часов — с 10 утра и до 8 вечера, — что приговоренных к смерти нарочито оставили в неведении о «милосердии» ВЦИК, конфирмовавшего приговор, но приостановившего на неопределенный срок его исполнение, эти десять часов, когда в ожидании прихода палачей приговоренные подводили последние итоги прожитому и заготовляли прощальные письма родным, — эти часы стоили двухмесячных трудов?..

Во всяком случае, вовне большевики намечали более «высокие» цели; за индивидуальными представителями ненавистной п. с.-р. они видели самую партию. В нее они метили. «Партия эс-эров заслужила смерть, она должна умереть. Нужно падающего толкнуть и ускорить смерть партии» (Известия» № 167). «Да, да, мы хотим это сделать: убить, дискредитировать, распылить партию с.-р. И этот процесс для того и создавался и к этому идет» («Известия» № 173). Мы можем поверить автору этих слов Луначарскому, когда он свидетельствует о целях, в которых «создавался» процесс. Что же касается того, к чему «идет», с исчерпывающей полнотой можно будет судить лишь в последующем. Однако, и сейчас видно, что указанной Луначарским цели «процесс» не достиг.

Из «суда» партия с.-р. вышла не только не дискредитированной и убитой, а, наоборот, — морально выросшей и окрепшей. Ее представители, воскресившие лучшие традиции партии и личным подвигом удостоверившие, что жив дух подлинной революции, что не перевелись еще на Руси, несмотря на «нэп» и общий маразм и разложение, честные и стойкие люди, — привлекли к себе и к своей партии внимание всего мира, всех партий и всех органов международного общественного мнения. Невзирая ни на какие препятствия и препоны голос подсудимых приобрел необыкновенный резонанс, и на защите с.-р.-ов впервые создался фактически единый фронт против большевиков. Социалисты и несоциалисты, рабочие и интеллигенты; лица, известные всему миру, и безвестные коллективные громады, правительства и общественные учреждения, за ничтожными исключениями на крайних, сходящихся друг с другом флангах, монархическом и коммунистическом, — все с затаенным волнением следили за перипетиями героической борьбы, естественно, сочувствуя жертвам, а не палачам, доблести, а не мстительной кровожадности. И когда, подводя итоги тому, «чему учит процесс», передовик «Известий» № 165 заявля-



Стр. 307



ет: «Эсеры — наши злейшие враги», — партия по всей справедливости может только гордиться такой аттестацией со стороны тех, кто во славу революции уничтожают революционеров и на крови социалистов укрепляют твердыни «социалистического отечества».

Луначарский смысл «процесса» видел в уничтожении партии эсеров. Его коллега по обвинению Садул оказался более дальнозорким: за Гоцем он увидел не только партию эсеров — он увидел притаившийся Второй интернационал. Для него «разоблачить эсеров — это значит осудить Вандервельде» (Известия», № 173).

Удалось ли это задание?

Категорически можно утверждать, что тоже не удалось. Можно на фактах иллюстрировать, как «процесс» эсеров повсеместно поднял престиж и популярность руководимого Вандервельде Второго интернационала. Можно доказать, что в связи с «процессом»,на почве борьбы за жизнь эсеров произошло сближение 2½ Интернационала со вторым. Этого ли добивались большевики, расколовшие в свое время Интернационал, конечно, не для того, чтобы своими же руками создать почву, на которой разошедшиеся люди и партии стали бы вновь договариваться об общих и солидарных выступлениях против тех, кто их восстановил друг против друга.

Вызвать в среде западноевропейских рабочих «осуждение» Вандервельде и 2-го Интернационала «процессу» не удалось. Но более здравые суждения о советской власти, даже среди чрезмерно к ней терпимых, — «процесс» уже вызвал. Даже Венское объединение заговорило, наконец, о «неслыханном вероломстве» большевиков и неожиданно для себя обнаружило, что «в советской России буржуазное судоговорение отнюдь не заменено социалистическим (?!); наоборот, там от буржуазной формы перешли к варварской». Познание Западной Европой подлинного существа советской власти идет весьма туго и медленно. Но оно все-таки движется вперед. И «процесс» эс-эров дал весьма сильный толчок этому движению даже в среде наиболее отсталых в этом отношении левых pro-большевистских масс.

Генуя и Гаага обнаружили перед Европой образцы внешнеполитической деятельности большевиков, их дипломатию. «Процесс» эсеров широко развернул перед Европой существо внутригосударственной политики большевиков, ее «суд» и «право». И в этом — неоспоримое значение «процесса», независимо от целей; какие ему ставились теми, кто его



Стр. 308



«создавал». Этот результат уже сейчас ощутим. А там, в дальнейшем, быть может, частично, но все-таки и на деле исполнятся слова Вотерса, на основании личных впечатлений утверждавшего (в брюссельском «Peuple»), что «суд» над эсерами составляет не только сенсацию «для летописи» правосудия, но и эпоху «в истории русской революции и Интернационала».



II.



Обе стороны на «процессе» приложили немало усилий к тому, чтобы привлечь общественное внимание, российское и международное, к партии социалистов-революционеров. Эти усилия не пропали даром. В свете прожекторов, наведенных на партию эсеров прессой всего мира, даже те, кто мало интересовался или плохо разбирался в русских делах, кто имели в Европе и в Америке весьма смутное представление о борьбе эсеров с большевиками и даже вообще о существовании партии, — напряженно следили за развитием «процесса». Параллельно с почти рефлекторным сочувствием подсудимым эсерам, вырос и общий интерес к партии, к ее роли в русской революции в прошлом, к ее возможностям в будущем.

И когда на следующий день после приговора передовик «Известий», № 177, заявляет: «Конец суда над эсерами — это политический конец партии эсеров», — он сам, конечно, плохо верит своим словам. В слишком кричащем противоречии находятся они со всеми другими передовицами тех же «Известий», да и заявлениями самой власти. Еще не отзвучали обвинительные речи на «процессе», как коммунистическая конференция снова подтвердила: «революция в самом непосредственном смысле все еще находится в опасности», и потому — «нельзя отказаться от применения репрессий по отношению к эсерам». Применяют репрессии, значит... существуют: и те, кто их применяет, и те, очевидно, к кому их применяют. Доказательства последнего имеются, впрочем, и не только «от Декарта»...

Желая «перед пролетариатом всего мира восстановить картину развития пролетарской революции» и «написать историю великого мирового перелома» («Известия», № 132), большевистский трибунал формально слушал «дело двадцати двух», обвинявшихся «в вооруженной борьбе против советской власти, организации убийств и вооруженных ограблений



Стр. 309



и изменнических сношениях с иностранными государствами». По существу же он слушал свое собственное дело — дело о том, как большевики захватили власть и утвердили свою партийную диктатуру, удерживая ее в течение 5 лет, несмотря на все усилия враждебных этой диктатуре партий и групп населения, направленные к ее низвержению. Трибунал рассматривал те эпизоды антибольшевистской борьбы, в которых руководящая роль выпала по преимуществу на долю партии, интимнее других, не за страх и не по нужде, а за совесть связанной с мартовской революцией, исповедовавшей «мартовские принципы» не только в марте 1917 года, а и много лет раньше и позже. Даже лицеприятное «Накануне», № 81 не могло не увидеть, что «на суде оказались не обвиняемые перед лицом объективной революционной правды, а две стороны». «Судьи утратили в ожесточенной полемике необходимую объективность, не сумели отделаться от навязчивых образов недавней борьбы, подсудимые — в самых своих ошибках стали находить источник для «гордости побежденных».

Тяжба шла между мартом и октябрем: кто представляет отработанный шлак истории и кому принадлежит исторически ближайший день?

В этой тяжбе эсеры имели — и имеют — против себя весьма существенный, для многих решающий аргумент — тот, что эсеры оказались на скамье подсудимых, на местах же обвинителей и судей уселись и спокойно остались сидеть большевики. «Победителей не судят», «побежденный всегда виноват» — может быть неприемлемым с моральной точки зрения, может быть неправильным фактически и исторически, но психологически, в особенности для массовой и примитивной психологии, — это неотразимо по своей убедительности. Можно сказать, весь консерватизм Монтеня покоится на тезисе о том, что всякое правительство лучше грядущего уже тем, что оно существует. И современный российский Монтень, консервативный коммунист Бухарин, явно рассчитывал на эту примитивную и массовую психологию, когда самодовольно укорял эсеров: «Ни Николай II, ни вы, ни буржуазия не могли править, а мы правим страной». И в качестве уже умозаключения от того, что, увы, есть, к тому, что, по его мнению, и должно быть: «При данном соотношении сил править может только пролетариат, и только через нас» («Известия», № 173).

Безмерна сила фактического. Не только внутреннюю инерцию вырабатывает оно в себе. Оно влечет к себе извне



Стр. 310



всех «фактопоклонников», «рабов минутного, поклонников успеха», вызывая стремление принять и, приняв, признать и оправдать. Эсеры на собственном опыте познали силу притяжения и отталкивания, которую они к себе попеременно возбуждали в зависимости от перемещения «фактического». Тем меньше у них оснований — и психологических, и логических — ставить знак равенства между фактическим и нормативным. Как из того факта, что Николай II правил Россией 22 года отнюдь не воспоследовало того, что ему удалось править и 23-й год, так из того, что большевики правят в 1922 году, никак не следует, что они будут править и в 1923-м. Наоборот, пятилетняя практика правления большевиков обнаружила не случайную, а органическую их неспособность к государственному управлению. Прошлое и настоящее делает более чем что-либо иллюзорной возможность управления Россией большевиками в будущем. В последовательном отрицании того, что «через большевиков» правит Россией пролетариат, и в неуклонном убеждении, что в России невозможно править «только пролетариату» или какой-нибудь одной политической партии и заключается главный политический смысл исторического спора и борьбы партии эсеров с РКП. Это относится не только к настоящему моменту. Это относится ко всему пятилетию.

Исторический рок — культурная и правовая отсталость России — заставил революционные партии в России с одинаковым жаром молиться двум богам, двум абсолютам — социализму и демократизму. Это было не только психологически трудно; не только логически немыслимо — ибо абсолютное всегда едино; это оказалось и политически неосуществимым. «Любовь к дальнему» затмевала «любовь к ближнему», которая так и осталась неудовлетворенной, ибо вне социалистической идеологии последовательного, безоговорочного и стойкого до конца признания демократических принципов, увы, не оказалось. За время революции не раз болезненно ощущалась эта неудовлетворенность, этот оставшийся незаполненным пробел. На хрупкие плечи социалистической Марии, которой, по традиции, надлежало пещись совсем об ином, выпало дополнительное бремя забот отсутствовавшей Марфы: заботы о суетно-земном, об элементарно-житейском, о демократии.

При всеобщем признании необходимости демократизации России это признание не довлело себе. Демократизация ценилась не сама по себе, как таковая, как безусловность. Она расценивалась условно, применительно к обстановке, в зависимости от обстоятельств времени и места, «постольку — по-



Стр. 311



скольку» демократизация способствовала достижению других целей и задач, выдвигавшихся различными партиями. Одни из них подчиняли начало демократизации более высокой, с их точки зрения, задаче сохранения государственной целостности или групповых привилегий; другие — более высоким интересам исторически-передового класса или идеалу социализма.

В ряду идеологических причин срыва русской революции одна из причин лежит в условности признания демократического принципа.

Партия с.-р. напряженно стремилась уберечь революцию от исторически неподготовленного — ни объективно, ни субъективно, — а потому бесплодного и гибельного скачка в царство социалистической свободы. Однако после первых же полутора месяцев шансы на благополучное завершение «самой солнечной, самой праздничной и самой бескровной», по выражению А. Тома, революции стали постепенно меркнуть. Здесь сказывалось, конечно, прежде всего наследие прошлого, дефекты материальной и духовной культуры русского народа, вынужденного в необъятной, непроезжей, разноплеменной, на три четверти безграмотной стране, во время небывалой в истории мировой войны проделать «между прочим» революцию. И не какую-нибудь — а для разрешения сразу всех вопросов: политических, национальных, социальных — которые сгрудились все вместе и за века тьмы и угнетения предъявляли претензию на исключительное к себе внимание и немедленное разрешение. Общенациональная база, на которую опиралась революция вначале, постепенно сокращалась. С первых же часов революции, можно сказать, над ее колыбелью стояли две силы, две точки приложения революционной энергии общества и народа — одинаково самочинно возникшие Временный Исполнительный комитет Государственной Думы и Исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Сочетание этих сил, соглашение между ними предуказывалось самой наличностью двоецентрия еще до того, как была осознана идея коалиции. Но с ходом революции все определеннее и резче обозначалось расхождение этих центров и образование новых, самостоятельных «фокусов» на правом и на левом флангах, причем та и другая полярность главного врага стала видеть — видит и сейчас — не в своем антиподе, а в промежуточном, среднем, третьем центре — в демократии. В последние месяцы до октября главный враг фиксировался во Временном Правительстве и сливался с личностью эсера Керенского. После октября этим врагом по преимуществу признавалась партия социалистов-революционеров.



Стр. 312



«Не только политики враждебных ему направлений, но и обыватель сплошь и рядом злорадствовал, желая наказать Керенского при помощи Ленина», — напомнил недавно П. Н. Милюков предоктябрьскую атмосферу («Последние Новости» от 16.VI), в некотором, правда, противоречии с тем, как он ее описывает во втором выпуске т. I своей «Истории русской революции», где поставленная дилемма — «Корнилов или Ленин?» — разрешается изображением А. Ф. Керенского в положении человека, самого себя наказывающего... Для сохранения правильной исторической перспективы надо помнить, что не только обывателям, но и политикам была близка мысль проучить Керенского при помощи Ленина. Враждебные Временному правительству настроения не ограничивались одними только правыми «направлениями». Достаточно вспомнить предоктябрьское настроение отца российского марксизма и бывшего вождя российской социал-демократии Г. В. Плеханова. В своем стремлении ускорить неизбежный момент физического столкновения с большевиками он, отвернувшись от Временного Правительства, все свои надежды возложил на... Савинкова. «Он один способен совершить прекрасными якобинскими методами очистительную работу... Это будет повторение авантюры Корнилова, но, быть может, без Корнилова, и в особенности, без подозрительных элементов, которые окружали Корнилова» (Из письма Жака Садуля к Альберту Тома от 18/31 октября 1917 г.). Не надо забывать, что и тезис «полуленинство страшнее Ленина», перефразированный позднее в: «эсеры — не только, так наз., левые эсеры, но и все эсеры — хуже, опаснее, вреднее, бесчестнее и т. д. большевиков», — принадлежит тому же Г. В. Плеханову!..

При затянувшемся периоде — небывалом в истории других революций — власти Временного правительства переоценка значения нравственного воздействия и отказ — частично вынужденный — от применения физических репрессий создали такую обстановку — моральную и фактическую, — при которой кучка не останавливающихся ни перед чем людей, сильных волей к победе, при попустительстве одних и инертности громадного большинства, могли почти шутя оказаться господами положения, сначала, как они и сами думали, на дни, максимум на недели, а потом, неожиданно и для себя, и для всего мира, — на годы.

Мартовская революция и партия эсеров с ней и во имя ее, до и после октября, мучительно искала выхода не в сторону «прекрасных якобинских методов», ведущих вправо или



Стр. 313



влево, а в сторону утверждения методов демократии. Такого выхода не удалось найти.

Теперь даже Ллойд Джордж может издеваться над «революционной Россией и русским народом, настолько беспомощным, что он не мог проделать даже хорошей революции». Он по справедливости может считать «истинным благословением для Европы, что первый взрыв коммунизма произошел в России». Он может мило шутить: «В этом отношении Ленин и Троцкий были спасителями общества», а коммонеры «смехом», как отмечает ремарка в отчете о заседании Палаты общин от 3 августа с. г., могут благодушно подчеркнуть, что они оценили аттическую соль своего премьера. Но российская демократия, и в частности, партия эсеров, поставленная перед выбором: сделать «хорошую революцию» для себя, но изменить общему делу или остаться верной своему долгу с риском получить в итоге скверную революцию, — без колебаний избрала последнее. Такой выбор был наивен, страдал излишним идеализмом. Он не предвидел, конечно, последующего — ни столь легкого забвения этой жертвы, ни столь быстрой готовности примириться с авторами сепаратного мира. Но был ли для мартовской революции дан другой выход? Даже теперь, когда пятилетие отделяет нас от заката мартовской революции и четырехлетие — от окончания мировой войны, наш взор не открывает иной, более благоприятной возможности. Революция могла себя сохранить, но погубить «душу», свою честь, либо, сохраняя честь, ей приходилось рисковать гибелью и, увы... погибнуть.

Не удалось выпрямить революцию и после того, как демократия и, в частности, партия эсеров потеряла власть. Запаса революционной энергии хватало на то, чтобы в течение пяти лет не угасало сопротивление большевистскому насилию, чтобы добиться частичных результатов, чтобы временами освобождать от большевистской тирании сравнительно значительные территории. Недоставало, однако, сил закрепить эти частичные достижения, настолько укрепиться на занятых позициях, чтобы оказаться в состоянии предупредить или отразить очередной удар справа, а потом опять слева. Победа эсеров над советской властью, одержанная на Волге, послужила к утверждению диктатуры адмирала Колчака. После падения диктатуры Колчака, как и после падения власти генерала Деникина в Черноморье, на их места приходил неизменно «ревком», а не содействовавшая их падению партия социалистов-революционеров.

Не найден искомый, единственно устраивающий Россию демократический выход и по сей день. Но значит ли это, что



Стр. 314



такого выхода и не существует? Не свидетельствуют ли пореволюционные события как раз об обратном — о том, что именно все другие, кроме искомого, были мнимыми выходами, неизменно приводившими Россию в мертвенные тупики, а не на вольный простор, к хлебу, свету и свободе? Рано или поздно выход, конечно, будет найден, тем более что теперь придется искать уже не «третьего» выхода, а единственно оставшегося, ибо те, кто раньше сулил два разных выхода, теперь сомкнули свои ряды на почве общей ненависти к главному врагу — демократии — и ведут к одному и тому же.

От большевиков и сменовеховцев через группы, частично представленные в «Руле» и «Русской Мысли», и вплоть до крайних монархистов тянется линия общего фронта, согласно доказывающего, что умеренные социалисты — вот источник всего зла: «Большевики гораздо последовательнее и просто интеллектуально честнее меньшевиков и эсеров всех толков», «их можно даже похвалить, как все же своего рода собирателей и возродителей так глупо и нелепо рассыпанной Временным правительством государственной власти», и т. д., и т. п. «Никто не может заменить большевиков, за исключением разве мясников, генералов и бюрократов», — это не только бутада, случайно вырвавшаяся у Ленина в Кронштадтские дни и слишком серьезно воспринятая Западом. Это — символ политической веры обеих заинтересованных сторон — большевиков и генералов, красной и черной России. Когда черные предпочитают, чтобы царь с его окружением из «мясников, генералов и бюрократов» пришел «лучше на 5 минут позже, нежели на 5 минут раньше», — они выражают этим уверенность, что лишние «5 минут» большевистского правления только бесповоротнее скомпрометируют революцию и увеличат шансы черных. И черным, и красным одинаково близко убеждение Константина Леонтьева в том, что «никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция». И вся разница между теми и другими в том, что черные повторяют слова Леонтьева буквально: «На что нам Россия не самодержавная и не православная», — тогда как большевики перефразировали их на свой лад: «На что нам Россия не коммунистическая и не советская».

На протяжении всего пятилетнего периода гражданской борьбы с большевиками, боровшиеся против них партии и группы настолько легкомысленно расценивали силы противника, настолько уверены были в неминуемо близком падении боль-



Стр. 315



шевиков, что часто больше интересовались тем, что будет на следующий день после падения большевистской власти, чем тем, чтобы ускорить наступление желанного дня. И сейчас день удачного изъятия монархистами документов так назыв. Административного центра был днем большого торжества не только для технических исполнителей — полковников Горсткиных и капитанов Коротенко, получивших свои серебренники за возможное отягчение участи эсеров в Москве, но и для более высоких их покровителей, озабоченных обезглавлением эсеровской партии гораздо больше, нежели судьбой обреченных и уже «кончающихся» большевиков.

В качественном, принципиальном противоположении марта октябрю, в борьбе против октября во имя марта — весь смысл и пафос деятельности партии эсеров. Вряд ли кто даже из самых преданнейших членов партии соблазнится дать «феноменологическое» изображение русской революции, раскрывающей исторический мировой разум в речах и действиях эсеровских лидеров и рядовых членов партии. Пример общепризнанного авторитета в исторической науке П. Н. Милюкова, давшего в своих двух выпусках «Истории русской революции» такого рода феноменологию кадетской партии, явится убедительным в этом отношении предостережением для всякого смельчака... Да, ошибалась и грешила, и тяжко грешила партия социалистов-революционеров. Однако многое должно ей проститься за то, что в самых безысходных положениях она не угашала своего духа, не свертывала «народолюбческих» знамен, не отказывалась от активизма, не оставляла боевых позиций, не отходила безответственно в тыл в ожидании, пока другие — или «история» — сделают то дело, которое должно быть сделано и, конечно, будет сделано. Не поддаваясь всеобщей апатии и разочарованию, не завороженная соблюдением прежде всего чистоты своих партийных риз, партия эсеров вновь и вновь бралась — объективно — иногда за явно безнадежное дело...

Фактически эсеры оказались биты на всех фронтах. Но в вину им можно поставить это только в том случае, если забыть, что битой оказалась вся русская демократия, все партии и классы, весь русский народ, вся Россия. Значит ли это, что и для всех них, как для партии эсеров, печальное фактическое должно стать длительной нормой? Не значит ли это, наоборот, — что с оживлением России, с воскресением российской демократии оживет и плоть от ее плоти, кровь от ее крови — партия социалистов-революционеров?



Стр. 316

III.



Стало своего рода хорошим тоном отрицать значение политики и партий или по меньшей мере утверждать, что старые партии умерли, утратили свои социально-политические основания, исчерпали идеологию. Особенно охотно и назойливо этот взгляд на всякие лады отстаивают партийные диссиденты, отщепенцы и политические одиночки. Они демагогически кичатся тем, что «мы не имеем своей программы, идеологии. Наши принципиальные позиции не являются интеллигентским измышлением. Мы берем то, к чему пришли массы». Однако не только политическим ушкуйникам типа Краснова или Савинкова и «сменовеховцам» всех мастей свойственна такая точка зрения.

Этот взгляд не совсем чужд и более широким кругам русской общественности, вновь переживающим теперь то самое желание оттолкнуться от «грязной» политики и «постылых», ни к чему, кроме упадка и разора, не сумевших привести партий,— которое так памятно по эпохе, следовавшей за подъемом первой революционной волны в 1904—1907 гг. и еще раньше — в 80-х годах. Как тогда с торжеством правительственного террора и отливом революционной активности возникла «теория малых дел», «экономизм», «ликвидаторство», обосновывавшие отказ от не оправданных жизнью жертв, отход на вторые позиции и известное примиренчество с фактическим режимом, — так и сейчас в «нэпе», в «органическом врастании», в «легальных возможностях» приятие не большевиков, о нет, но «национальной (!) октябрьской революции» или другой вариант: не большевистских советов, о нет, а свободных или беспартийных советов — становится выражением положительной программы тех, кто устал, кто отчаялся, кто сам с собой, в душе, уже капитулировал и лишь не имеет мужества признаться в том открыто. За тактической «гибкостью» ведь так часто скрывается отказ от убеждений, а за готовностью прислушаться к голосу жизни, за «реальной политикой» — отказ от всякой своей политики или малодушное подчинение власти реальностей, силе и ходу вещей.

От политики могут уйти отдельные люди, группы, целые классы, большинство населения. Пустующее место может быть занято ничтожным меньшинством, немногими; политика может вызывать восторг или возмущение, но та или иная, какая-нибудь, чья-нибудь не может не быть. Социальная природа



Стр. 317



не терпит свободного от политики пространства. А новейшее развитие государственной жизни сделало из политических партий и их соревнования рычаг, которым приводится в движение весь государственный механизм так же, как в XVIII веке его приводило в движение взаимодействие сословных чинов и учреждений. Можно политику назвать экономикой, а партию — союзом, товариществом, братством или орденом, — они не утратят оттого своих «трансцендентальных» свойств, не перестанут быть формой современного государственного бытия.

Конечно, живые, не мумифицировавшиеся партии не могут оставаться вне воздействия жизни, и грандиозные сдвиги, произошедшие в России, не могли не наложить своего отпечатка на все российские политические идеологии и партийные программы. Однако было бы неосновательно умозаключать отсюда, что все прежние программы должны быть полностью сданы в архив; все партии одинаково отправлены в музей, под стекло; и что новое время по одному тому, что оно новое, требует и новых птиц, и новых песен.

Когда говорят: «каждому овощу — свое время», это наблюдение справедливо. Но сказать: каждой эпохе — своя идея, значит, расценивать идею не по ее существу и внутренней значимости, а применительно к «текущему моменту». К чему может прив