Прив.-доцент Сергей Карцевский. Новая книга о языке [Рец. на кн.: Vendryes F. La Langue: Introduction linguistique à l’histoire. Paris: La renaissance du livre, 1921]
Карцевский С.О. Новая книга о языке [Рец. на кн.: Vendryes F. La Langue: Introduction linguistique à l’histoire. Paris: La renaissance du livre, 1921] / Прив.-доцент Сергей Карцевский. // Современные записки. 1922. Кн. XII. Критика и библиография.С. 370–376.


Стр. 370


КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ



НОВАЯ КНИГА О ЯЗЫКЕ.

LE LANGAGE, INTRODUCTION LINGUISTIQUE À L’HISTOIRE PAR F.VENDRYES, PROFESSEUR À L’UNIVERSITÉ DE PARIS. — «La renaissance du livre». Paris, 1921. Стр. XXVIII+439. Цена 15 фр.



Написать книгу о языке, оставаясь в то же время на почве строго лингвистической, — это не что иное, как составить к у р с я з ы к о в е д е н и я, предприятие, заранее обреченное на неудачу при настоящем состоянии наших знаний.

Мы уже знаем кое-что о я з ы к а х, но мы почти ничего еще не знаем о я з ы к е. Только одно учение о звуках уже обладает своими методами и крепко стоит на ногах как в своей исторической части (ф о н е т и к а), так и в описательной (ф о н о л о г и я — подсобная дисциплина). Другие же области языковедения, как, напр., морфология и семантика (иначе, словарь), все еще представляют обширное поле для гипотез и даже домыслов. Пути развития этой науки были таковы, что лишь в самое последнее время подошла она к общим проблемам языка и приступила к разработке методологических вопросов.



Стр. 371



F. Vendryes поставил себе иную, выполнимую, хотя и нелегкую задачу: объяснить, что за наука лингвистика; какими проблемами она интересуется, каких результатов она достигла и какие стоящие на очереди задачи уже сформулировала. Выполнил он эту задачу чрезвычайно удачно, добросовестно и умело, даже ловко, и дал хорошую книгу, написанную ясным и простым языком, как только одни французы умеют писать о серьезных вещах.

Потребность в такой книге всеми настойчиво ощущалась. Давно уже устарели и F. Müller, и I. Byrn, и A. Hovelacque, и D. Whitney. Неограмматиков «сменило новое поколение: М. Brial, F. de Saussure, Фортунатов, И. Бодуэн де Куртенэ, A. Meillet, Ch. Bally и др. Пора было подвести новые итоги. Во время войны в 1916 г. вышла подобная книга — это составленные по запискам слушателей лекции покойного Ф. де Соссюра, читанные в Женевском университете (F. de Saussure, Cours de lingui stique générale) изданные его учениками проф. Ch. Bally и прив.-доц. Alb. Suchehaye. Это первый опыт, хотя и неполный, создания методология лингвистики. Значение этой книги для языковедов огромное. Знаменитый ученый впервые обосновывает строгое различение диахронии и синхронии и разграничивает две лингвистики — и с т о р и ч е с к у ю и с т а т и ч е с к у ю; предлагает новое учение о с л о г е; намечает основы с и н т а г м а т и к и, и т. д. и т. д.

Нельзя не пожалеть, что F. Vendryes, труд которого был закончен еще в 1914 г., не использовал достаточным образом лекций де Соссюра, хотя бы это и повлекло переработку некоторых частей его собственной книги. Теперь же в ней оказались крупные недочеты, как, напр., отсутствие изложения соссюровского учения о слоге, полное умолчание о синтагматике, часто недостаточно строгое разграничение истории и статики и т. д. Но эти, равно как и некоторые другие недостатки не умаляют огромной ценности книги. Если в ней мало чувствуется присутствие де Соссюра, в ней зато сказывается повсюду влияние учителя и друга автора А. Меillеt, который в свою очередь был другом и учеником гениального женевца.

Книга открывается главой, посвященной вопросу о зарождении языка, и заключается очерком, трактующим языковой «прогресс». Оба вопроса когда-то чрезвычайно волновали самих ученых, теперь же ими интересуется главным образом широкая публика. Автор обстоятельно разъясняет, почему первый вопрос лежит за пределами лингвистики, которая всюду встречается только с организованными языками, имеющими за собой



Стр. 372



долгую историю, и потому лишена возможности наблюдать зарождение языка. Изучение детского языка также не имеет ничего общего с возникновением речи: ребенок усваивает уже организованный язык старших. Нельзя заключать к первобытному праязыку от так наз. «примитивных» языков. Примитивных языков, собственно говоря, нет: есть общества, психика и учреждения которых, с нашей точки зрения, кажутся примитивными. Но языки дикарей в такой же степени приспособлены к их нуждам, как наши языки приспособлены к нашим потребностям. Очень часто языки дикарей оказываются чрезвычайно сложными и в грамматическом, и в словарном отношении. Нет никаких критериев, чтобы судить о превосходстве одного языка над другим. Языки существуют как социально-технические установления, и так же непозволительно говорить об абсолютном «прогрессе» в области языка, как нельзя говорить об абсолютном прогрессе в области морали или политики. 

Есть резкая грань, отделяющая человеческую речь от языка животных — это естественность, непроизвольность второго и символичность и условность человеческого слова. Ведь даже междометия не являются непроизвольными: уколовшись, француз или русский кричит — ай!, а немец вскрикивает — ау! Но может ли наука задаваться вопросом, кто, где и когда первый осознал связь между данным криком и его значением, и стал с о з н а т е л ь н о пользоваться криками для выражения своих желаний?!

Книга состоит из следующих частей: I Звуки, II Грамматика, III Словарь, IV Образование языков и V Письменность.

Чрезвычайно ясно, доступно и интересно даже и для непосвященных изложено учение о звуках. Много внимания уделено тому, чтобы показать, что звуки каждого языка образуют систему. Всякая звуковая система характеризуется, прежде всего, большим или меньшим сближением, при произношении, неба и языка, губ, зубов и т. д. Самое незначительное перемещение пункта сближения и изменение в степени сближения влекут за собой видоизменение всей системы. Искажения эти, конечно, бессознательны. Когда, напр., ребенок произносит (возьмем резкий пример) «уодка», он думает, что говорит, как и старшие — «лодка», в противном случае он стремился бы поправиться. Некоторые лингвисты полагают, что вообще никогда новое поколение не усваивает с абсолютной точностью произношение отцов (теперешние москвичи говорят «питух», «нивеста», тогда как предыдущее поколение говорило «петух», невеста»). Отсюда возможность и даже неизбежность изменения во времени звуковых систем



Стр. 373



языков. Но в направлении этих изменений нет никакой определенности, тем менее можно говорить о каком-нибудь «проrpeccе» в этой области. Не может быть и речи о переходе от более «трудных» звуков к более «легким» — эти понятия совершенно относительные. 

Говоря о недостатках этой главы, напомним отсутствие соссюровского учения о слоге, что отмечает и сам автор (примеч. на стр. 64), и его же градации «ареrtures». Следовало бы отличать фонологию от фонетики. Жаль, что нет ни рисунка гортани, ни таблиц соотношения звуков; как в дальнейшем вообще отсутствуют чертежи, схемы, карты, отчего изложение проигрывает в наглядности.

Следующая часть посвящена грамматике. Прекрасно и подробно изложена глава о морфемах, т. е. формальных элементах языка, и об их изменении во времени. Автор совершенно не останавливается на возможности превращения в морфемы случайно схожих в звуковом и в смысловом отношениях частей слов. Впервые подробно изложено учение об аффективной стороне языка, опирающееся на работы Ch. Bally и Alb. Sechehaye. Непосвященная публика узнает с изумлением, что до сих пор еще не дано удовлетворительного определения с л о в а, кроме, разве, следующего, принадлежащего A. Meillet: Un mot résulte de l’association d’un sens donné à un ensemble de sons susceptible d’un emploi grammatical donné (Revue de Métaphys. et de Morale, Paris, 1913, стр. 11) Характер слова меняется от одной языковой системы к другой. По тем же причинам А. Потебня не находил возможным дать общее определение предложения. Так же дело обстоит и с грамматическими категориями. Существуют языки (семитические и финно-угорские), в которых для нас неощутимо даже основное различие между именем и глаголом.

Автор прекрасно делает, что усиленно подчеркивает несоответствие между грамматическими и логическими категориями, но на наш взгляд он иногда заходит в этом направлении слишком далеко. Как бы ни разнились между собою языковые категории в различных наречиях и как бы, с другой стороны, ни был несхож ход мышления у различных племен (см. напр. Lévy-Bruhl, «Les fonctions mentales dans les sociétés inférieures», а также I. Frazer, «The golden bow») у всех у них имеются некоторые черты, общие всем представителям рода homo sapiens. В изучении грамматических категорий особо тщательное обращение с лингвистическим методом — в книге F. Vendryes’a категории рода, вида, залога, переходности и т. д. рассматриваются изолированно одна от другой, но в их разнообразном преломлении во всевозможных языковых системах, отсюда сугубое впечатление их абсурдности



Стр. 374



с точки зрения логики. Так, напр., одни языки различают три рода, другие — два, третьи совсем не знают родов; некоторые языки при этом различают одушевленность и неодушевленность; другие же языки знают только «сильный» и «слабый» род, иные распределяют предметы по «классам». Что общего между всеми этими представлениями, если их подводить под термин «рода»?

Необходимо рассматривать грамматические категории в пределах единой языковой системы как связанные между собою члены единого языкового механизма, тогда они не покажутся нам произвольными и даже бессмысленными. Но если, напр., в современном русском глаголе категории действующего лица, вида, залога, переходности и времени тесно сплетены между собою, то надо предположить, что так же обстояло дело и с известными нам категориями в индоевропейском праязыке.

Мы имеем все основания думать, что индоевроп. праязык прежде всего различал одушевленность и неодушевленность. Понятно, что, в связи с мистическим укладом мысли наших предков, грань между обеими категориями не совпадала со свойственным нам делением имен существительных (хотя почему «мертвец» — грамматически одушевленный предмет: «Тятя, тятя! наши сети притащили мертвеца!», а «труп» — неодушевленный?). У некоторых дикарей к существам относятся не только светила небесные, гром, дождь; но и растения, и даже табак, сани, огниво и т. д. Подлежащим во фразе мог быть только одушевленный предмет, т. е. подлинный деятель. Неодушевленные предметы были объектами действия и являлись дополнениями, но никогда — подлежащими. Различение мужского и женского родов относилось, конечно, только к одушевленным предметам и опиралось на различение полов и качеств, приписываемых каждому полу, почему оно и могло не отражаться грамматически (ср. русские «мужчина» и «женщина»). Фраза в наших языках всегда имеет действенный, драматический характер: подлежащее действует и волит. Живой деятель заинтересован в результате своего действия — отсюда различение результативного, или совершенного вида и нерезультативного, несовершенного. С первым связана переходность действия: результат наиболее ощутимый заключается в том, чтобы достичь объекта действия. По тем же причинам индоевропейский праязык не знал пассива, ибо подлежащее всегда действовало. Возможно, что пассив появился только тогда, когда и неодушевленные предметы стали выступать в качестве подлежащего фразы (наполовину превратившейся в грамматическую форму) в тех случаях, когда объектом ее оказывался одушевленный предмет. Тут была



Стр. 375



какая-то несоразмерность между причиной и следствием, и пассив отражал эту ненормальность (ср. в русском языке «активный-пассив»: «солдата убило пулею»). — Возможно, что первые безличные предложения, обозначающие явления природы, были обязаны своим возникновением закону «табу», который запрещал по религиозным причинам называть некоторых деятелей по имени, и вместо, скажем, «гром гремит», говорили «этот», а позже — «это гремит» и т. д. (Между прочим, F. Vendryes совершенно не упоминает о безличных предложениях, кроме типа «i t u r») — Такое гипотетическое, но отнюдь не фантастическое построение было бы вполне допустимо в сочинении типа рассматриваемой нами книги.

Мы считаем также недостатком книги, что автор не счел нужным остановиться поподробнее на искусственных языках, напр., на эсперанто, чтобы путем анализа их грамматики и словаря вскрыть глубже разницу между логическим и аффективным языком.

Третья глава изучает семантическую сторону языка. Освещение обширного материала согласовано с новейшими учениями. Слово имеет значимость актуальную и единичную, т. е. ограниченную моментом употребления и его целью (теория Ch. Bally). При изучении вопроса о том, как слова меняют значение и как понятия меняют свои имена, на первый план выдвинут социальный фактор, в согласии с работами Dürkheim’a, Вréаl’я, а также и A. Meillet, который учит, что главную причину изменений значения слов нужно искать в том факте, что лица говорящие распределены между различными социальными группами, и что слова переходят из одной группы в другую. Отмечен и аффективный момент, т. е. потребность в экспрессивности слова, которая, конечно, быстро выдыхается. В этой части сильнее, чем в других, подчеркнута разница между историей и статикой.

Предпоследняя глава рассматривает вопрос об отношениях между языками: диалекты, говоры, семейства языков, жаргоны, литературный и «общий» языки и т. д. Вдохновенные страницы (324—325) посвящены роли литературного языка в деле воспитания языковой нормы, т. е. того идеального языка, который служит нам мерилом правильности, точности и красоты нашей речи. Он никогда не осуществим, но к нему более всего приближается язык наших мастеров слова. Этот гимн литературному языку звучит особенно убедительно. Казалось бы, что современный лингвист будет всюду выдвигать примат разговорного языка перед литературным хотя бы только для того, чтобы возможно резче отмежеваться от филологов и лингвистов прежнего времени. Ведь те считали письменные памятники един-



Стр. 376



ственным объектом, достойным внимания ученого; в живом языке, текучем и разнообразном, они видели лишь упадок и разрушение и были готовы вместе с A. Schleicher’ом считать историю врагом языка. Полезно было бы нашим педагогам познакомиться с этими страницами, как и со всей книгой, ибо они часто склонны пренебрегать языковой «нормой» в деле обучения родному языку под предлогом свободного развития индивидуальности ребенка.

Наконец последняя часть излагает историю письменности у различных народов. Автор довольно подробно останавливается также на необходимости постепенного упрощения орфографии современных языков. 

Отметим следующий не понятный нам пропуск. На стр. 412 автор говорит об исчезновении из франц. яз. формы passé défini (je fis) в связи с опрощением passé indéfini (j’ai fait), которое ощущается теперь как простая форма. Но он почему-то упускает отметить, что некоторые говоры стремятся восстановить новое сложное прошедшее время в форме j’ai en fait. Оставлен также без рассмотрения такой большой факт, как сравнительно слабая диалектическая дифференциация в великорусском языке.

Книга заслуживает самого большого внимания со стороны как специалистов, так и широкой публики. Следует пожелать ей появиться и на русском языке.



Прив.-доцент Сергей Карцевский.