|
Алексей Ремизов. Доля: Повесть
Ремизов А.М. Доля: Повесть / Алексей Ремизов. // Современные записки. 1922. Кн. XII. С. 1–41. – Оконч.: 282.
Стр. 1
ДОЛЯ
повесть
1.
Оля говорила на «о»:
— бочоно-чок,
— коро-ва.
У Оли были три разные куклы:
— каминские — каменные, которые бьются,
— журнальские — из «Моды» вырезанные, из модных журналов,
— тряпинские — нянька Фатевна из тряпок делала; и одна восковая.
У Оли было розовое любимое платье и две любимые кофточки: кинареечная и голубая с вафлями,
и была еще у Оли кофточка ночная заветная.
Жарко летом в Ватагине.
А Оля жары не любит.
Оля очень любила купаться: раз десять в день норовит выкупаться — кожа с шеи слезала.
А то заляжет на кровать, обложится яблоками, лежит и читает, и целый день так до вечера, пока теплынь не схлынет.
И совсем еще маленькая — в третьем классе — Оля за лето перечитала множество разных книг и, конечно, без толку — и когда в седьмом классе студент Черкасов станет давать Оле книги и среди них ока-
Стр. 2
жется немало читанных, Оля прочитает их, как внове, — Тургенева, Толстого, Достоевского.
В пятом классе у всех подруг Олиных гимназисток-сверстниц были наколоты булавкой инициалы их «симпатий» — имена гимназистов, в которых они влюблены.
Оле тоже очень хотелось носить на руке вензель, и, не отставая от других, она наколола себе —
Н. В.
Наталью Васильевну, любимую учительницу русского языка, которая однажды вывела Оле в четверть вместо пятерки четыре:
— за мятые тетрадки.
В шестом классе Марина Заветновская познакомила Олю с гимназистом Гусаровым.
— Я потому хочу с вами познакомиться, что я поляк: стою за освобождение Польши. А вы малоросска — стоите за освобождение Малороссии.
Тут в первый раз услышала Оля, что надо кого-то освобождать и стоять за кого-то — —
В седьмом классе Оля стала коготки показывать.
Как-то заболело горло, и петь Оле запретил доктор. Четвертым уроком было пение, а пятым Закон Божий. Оля осталась в классе и села учить катехизис.
Классная дама Марья Терентьевна, заметив Олю одну в классе, пристала к Оле: отчего не идет в зал?
— Горло болит.
— Идите петь.
— Не пойду.
— Давайте книгу!
Марья Терентьевна схватила за катехизис — а Оля не дает.
И Марья Терентьевна не уступает.
Стали тянуть — одна за один конец, другая за другой — тянули, тянули —
катехизис и разорвали.
Стр. 3
— Дрянь!
— На свой аршин меряете! — вспыхнула Оля.
На следующий день Олю вызвали к начальнице.
Начальница гимназии Варвара Ивановна — Индюшка, постная и сухопарая, с лица — вылитая батюшка Аристотелев, только без всякого украшения — ни бороды, ни усов: нос башмаком, губы подшлепки, как плямки, глаза сыщичьи, спереди пробор или, как сама выражалась, «r a i e», а сзади осмерка.
— Сколько вам лет?
— Пятнадцать.
— Что же с вами будет, когда вам будет двадцать лет?
Оля молчала: и что тут ответить?
Тут начальница вскоконула со стула:
— Гадкая, мерзкая, злая, бессовестная, бессердечная девчонка!
— Варвара Ивановна...
— Как вы смели нагрубить Марье Терентьевне?
— Варвара Ивановна...
— Вы еще разговаривать! Гадкая, мерзкая, злая, бессовестная, бессердечная девчонка!
И во всю большую перемену отчитывалась Оля.
Оля должна извиниться перед классной дамой.
— Марья Терентьевна! — Оля встретила классную даму, выходя от начальницы, — Варвара Ивановна сказала, чтобы я попросила у вас извинения.
И разошлись всякий по-своему.
Урок прошел спокойно. А после звонка Олю снова вызвали к начальнице.
— Извинились?
— Да.
— Что ж вам сказала Марья Терентьевна?
— Губы надула и пошла.
— Что? — вскоконула начальница, — не сметь ходить в гимназию! Гадкая, мерзкая, злая бессовестная, бессердечная девчонка!
Стр. 4
И кончилось тем, что за поведение поставили Оле тройку.
И целую неделю Оля не ходила в гимназию.
Вызывали из Ватагина Наталию Ивановну: она должна была объясняться с начальницей за Олю, — а то бы Олю исключили.
В старших классах законоучителем был батюшка Аристотелев, которого звали «тако». А прозвали так за то, что гимназистке, читавшей «Отче наш» и кончившей —
«яко на небеси, тако и на земли»
— тако и в ведомости! — сказал батюшка Аристотелев и поставил единицу.
А был другой батюшка — Свободин, у которого младшая дочь утонула, Иов многострадальный.
На похоронах, когда батюшка до самого кладбища полз за гробом, Оля говорила растерявшейся Кате, подруге своей:
— Надо быть сильной!
— И смелой! — скажет Оля, но уж в восьмом классе, когда придется давать пробный урок, и из всего класса вызовется первая Оля.
Последний гимназический год Оля жила в Покидоше, под глазом тетки Марьи Петровны. Марья Петровна еще до Пасхи уехала в имение, и вся весна прошла безнадзорно. И вот, как-то появившись по делам в городе, Марья Петровна напустилась на Олю, что ходит она в Казенный сад гулять со студентами, и особенно с Черкасовым.
— Откуда вы знаете?
— Так тебе и скажу! Точно не знаешь, весь Покидош как на ладони.
2.
Так от кукол, любимого платья, заветной ночной кофточки через бесчисленные купанья и вензель Натальи Васильевны, выравнив «о», Оля, сильная и смелая, подо-
Стр. 5
шла к книгам — к Тургеневу, Толстому, Достоевскому — и к какому-то неведомому миру, где надо за что-то стоять и что-то освобождать, и вот очутилась в круге, который весь как на ладони.
И этот теснейший покидошенский круг был, как крылом, опахнут сплетней.
А в сплетне — последний непререкаемый довод и в самых невероятных утверждениях и отзывах:
— говорят!
И любая несообразица, сочиненная про человека, причем, как всегда в сплетне, опорочивающая человека, принималась за сущую правду, раз —
— говорят!
И ты хоть тресни, уверяй и божись, все равно не убедишь и не разуверишь, раз —
— говорят!
И никуда не скроешься.
И если ты тише воды и ниже травы, все равно, это г о в о р я т найдет и тебя, и твою тишину и скрыто непременно прицепит к какому-нибудь поскуднейшему поскудству, и тебя все равно ошельмуют.
Живому человеку, если ты силен и смел, один есть выход — вырваться из этого круга с его последним «говорящим» судом или —
сам заговоришь.
Оля это живо почувствовала и твердо решила: кончить гимназию — и в Петербург, на курсы.
И это решение было для нее настоящим заветом бесповоротно.
Но как это ей устроить? — выбраться из Ватагина совсем не так просто!
Сказаться дома — нет, лучше уж не говорить: столько будет всякого разговору и всего —
Потом ведь все сгладится, и будет так, словно бы иначе и не могло быть: увидят, что ничего нет страшного, и всякое «говорят» — ерунда, а Наталья Ивановна будет
Стр. 6
даже гордиться, что вот Оля в Петербурге учится на курсах, —
Оля это хорошо знает.
Но Оле вот чего не хочется: очень ей тяжело будет уехать, ни слова не сказав отцу.
И это постоянно мучило Олю.
С экзамена Оля домой шла одна — там гора есть, и на горе — древняя церковь — первая на Руси — ильинская — подымалась она в гору, а сама думала и думала.
Уж скоро последний экзамен, поедет она в Ватагино, и там — до осени, а в августе опять — в Покидош за аттестатом, а с аттестатом — и уж для нее все очень ясно — не домой, а прямо в Петербург.
Только что же она отцу-то скажет?
С горы навстречу Оле спускался старичок-странник.
И, когда поравнялся он с Олей, поднял так руку, как от солнца.
— Как пройти в Ильинскую церковь?
— Да ты от нее идешь! — точно обрадовалась Оля, глядя на старика своими удивленными глазами, — вон она, церковь!
А странник точно не слышит, все смотрит — и руку так, как от солнца.
— Образ Николы угодника возьми с собой в дорогу.
И пошел, не обернулся, пошел своей дорогой — под гору.
А Оля стояла на горе и смотрела в след своими совьими удивленными глазами.
«Образ Николы угодника возьми с собой в дорогу!» — повторялись слова.
А ее тяжелая дума, как тяжелые цепи — —
И вдруг ей стало совсем легко.
Она поняла — и все обернулось к ней ясным лицом и уверенно.
Стр. 7
И, когда в Ватагине, в последнюю неделю лета, наступил день — вечер, — Оля рассказала отцу о страннике, как встретила на Ильинской горе, его слова —
— Никола-чудотворец, — сказал Александр Павлович, — покровитель девиц! — и перекрестился, — хорошо, поезжай, вот твоя икона будет. Только куда ты ее возьмешь, такую большую, — пусть она повисит пока у меня, моего отца благословение. А я тебе другую дам, поеду в Меженинку, там куплю.
И на другой день к вечеру у Оли была маленькая иконка Николы угодника.
И ничего Оля не взяла из дому, только этот образок.
И, ни слова не сказав, поехала в Покидош за аттестатом.
И, получив аттестат, — все как думала — не вернулась Оля в Ватагино, а прямо на вокзал — в Петербург.
3.
В вагоне единственный сосед Оли понемногу разговорился.
Узнав, что Оля только что кончила гимназию, он спросил: что она дальше думает делать?
— На курсы поступлю! — ответила Оля, и сказала про это громко в первый раз.
— Обрежете свои чудесные волосы, вам ведь лет шестнадцать?
— Шестнадцать, — весело ответила Оля. Веселость ли Оли или уж просто такой сосед попался говорун, стал он рассказывать о Петербурге: какой это чудесный город Петербург, как он хорош в белые ночи, и какие такие белые ночи в Петербурге, но главное, почему хорош Петербург, —
— Все можно достать.
Очень было интересно Оле.
Стр. 8
— А я умею гадать, дайте я вам погадаю!
Оля протянула руку.
И он долго смотрел на ладонь.
— Три человека будут для вас иметь значение.
Оле понравилось.
— А что еще, еще скажите!
Он опять взял ее руку и опять, повернув к себе ладонью, пристально рассматривал.
И вдруг побледнел весь и выпустил руку.
— Я очень нервный, — сказал он.
И поднялся.
И там, в коридоре, стал у окна.
А Оле стало чего-то страшно.
Она перешла в дамское отделение, открыла окно —
а на воле такие мелкие звезды.
И, мелкие, не могли они так высоко держаться, дрожали, срывались, летали —
под стук колес
стелили звездами путь.
4.
Благословенна ты, моя родина, что на твоей земле после долгой зимы идет весна и светит солнце такое сильное и яркое — кажется, нет его сильней и ярче и в самой Африке, где родятся черные арапы.
И на этот раз, верная, ты не обманула, и, чуть май пришел, — вон вся земля с полем, лесом и рекой, и то море за полем, лесом и рекой — обетованное, откуда, играя, восходит солнце, — загорались радостным утром, озолоченным звездной росой, и поднялся неугомонный щебет ранних птиц, и разливной затрелил соловьиный щелк, и шел, наполняя душу, волнующий вешний шум —
Стр. 9
сама весенняя пела земля, ее каждая травка — каждый полевой цветок.
*
Дорога от станции до Бобровки, старой усадьбы Черкасовых, еще не запыленная и не задернявшая, не искатанная телегами, проходила лесом, счастливым своей первой зеленью, как счастлива показалась весело переговаривающаяся пара, прокатившая в легком тарантасе, запряженном сытыми вороными.
Три странницы, присевшие в кустах у зацветающей сирени, — три седые ночные птицы, пробужденные топотом коней и утренними молодыми голосами, подняли головы и, пережевывая сухарики, долго провожали и девушку в простой соломенной шляпе и статного черномазого спутника ее в алой раздувающейся рубахе, которая, мелькая, горела — алое крыло прорезающей лес подстреленной птицы.
— Царевич с царевной, подай им Бог счастья! — сказала одна.
— В чистом поле сложить ему голову! — сказала другая.
А третья, слепая, самая старшая, сказала:
— Не избудет судьбу, сам порешится.
И, мудрые, все три, подобрав с колен крошки, чтобы птицам отдать, подвязали за плечи порыжелые в странствии кожаные сумки, помолились и тронулись в путь:
одна — на запад,
другая — на восток,
а третья — за солнцем, глаза застилает — не видно.
Доля — Невеста — Весна.
Родион, заспанный конюх, плетущийся порожняком, вдруг сообразил, что не простые это странницы — ведь-
Стр. 10
мы, стеганул лошадь и, запустив всю пятерню в волоса, неизвестно к кому обращаясь, промолвил:
— Роптаться не следует.
5.
Время было еще такое раннее, и весь дом Черкасовых со всеми его обитателями и добром, оставшимся от запасливых ключниц, этого ока недреманного над знатными расточительными дедами, погружен был в сладкий непробудный сон и ничуть не зарился распахнуть дверь с балкона в сад, и нисколько не заботился, что уж солнце высоко взошло над Бобровкой и что сад на заре еще белее стал.
Одна белоснежная собачонка Кушка, навостря чуткое ухо, разгуливала по широкому зеленому двору от крыльца до широко распахнутых ворот и, подобно всем старым, старалась отыскать хозяйским глазом непорядок:
— и почему Сенька-кривой заленился и скотины в поле не гонит, разве не знает?
— и почему свиньи дрыхнут, когда поросяткам самая пора гулять?
— и где это видано, чтобы индюшата молчали?
Так, придираясь, спрашивала Кушка, но вот и сама она по каким-то неведомым песьим соображениям остановилась, покорно присела и, задрав заднюю ногу и закрыв глаза, все забывая на свете, уткнула мордочку себе в колени.
И уж ничем не одобрила такую же раннюю, такую же старую древнюю ключницу Нелиду Максимовну.
Охота пуще неволи — и Нелида Максимовна, озабоченная и суетящаяся, успела уж добрых десяток раз перебежать из дома во флигель и, несмотря на свою одышку и на то, что в клубах имела чуть ли не сажень, казалось,
Стр. 11
не только не устала, а как бы лет двадцать с плеч своих сбросила.
Еще вчера ввечеру, когда молодой Черкасов — так величали в Бобровке и далеко по округу, чуть не до Ватагина, студента Владимира Михайловича, — когда отдавал он приказание сонному конюху Родиону приготовить к петербургскому поезду его любимых лошадей, у Нелиды Максимовны сперло дыхание в предчувствии радостной неожиданности.
Кроме того, на вечерней заре петух пел — это к вестям.
А когда после ужина, простясь с матерью, Владимир Михайлович, вместо того чтобы идти к себе в кабинет, как это обыкновенно делал со своего возвращения в деревню, вышел на балкон и, окликнув проходившую Нелиду Максимовну, попросил ее приготовить комнаты для Ольги Александровны Илъменевой, причем помимо воли своей улыбнулся. Нелида Максимовна все поняла и даже оробела,
потому что очень уж все поняла в точности.
6.
Ильменевы и Черкасовы считались соседями. Говорили когда-то, что от Бобровки до Ватагина — имения Ильменевых — рукой подать.
В действительности же рука, которая мерила версты, уж конечно, не могла принадлежать простому смертному землемеру, а по крайней мере одному из богатырей-великанов, чьи могилы курганами подымались среди широкой, звенящей жаворонком, зеленой гусиной степи.
В самом деле: не считая шестичасового пути по железной дороге, еще на лошадях с полсотни верст набиралось, а в сугробы да в расторопицу и вся сотня — путь, как видно, немалый и рука совсем ни при чем.
Стр. 12
Но была во всем этом, пожалуй, и своя правда, и, когда говорили о соседстве Бобровки с Ватагиным, ничуть не лгали:
расстояние скрадывалось теми добрыми и приятельскими отношениями, какие завязались у стариков — Ильменева и Черкасова, — еще когда в молодости служили оба в одном полку и затем вместе участвовали в одной и той же кампании — воевали с турками.
А вот с некоторых пор, лет так двадцать—двадцать пять назад, дело пошло по-другому — расстояние заметно стало увеличиваться, со смертью же старика Черкасова оно выросло в какой-то сказочный сибирский путь, запустел путь — и всякая тропа пропала.
И уж все попытки восстановить старое, и восстановить его наперекор непонятно теряющейся возможности, ровно бы и сама судьба подталкивала, все как есть кончались неудачей:
что-то вдруг поднялось между двумя семьями и упорно не подпускало их близко друг к другу.
*
А где таилась причина?
Почему все так вышло?
Толковали разное, кто на что, ни полслова путного: кто на зайца косого, из-за которого будто бы старик Черкасов на охоте с Ильменевым поспорил, кто на старую Черкасову, будто бы повздорившую с Ильменевой еще в ранней молодости, когда, на каком-то балу танцуя, одна у другой кавалера перебила, кто на времена, кто на обстоятельства. И вместе с тем ясно чувствовалось, что дело не в зайце, не в танцах, не во временах, не в обсто-
Стр. 13
ятельствах, и что, в сущности, никакой видимой причины нет и не было —
словом, рознь беспричинна...
Разве так уж все с причиной?
А так как все, что совершается беспричинно, прежде всего страшно, то все философы и охотники посудачить вдруг уперлись лбом в стену и так постарались извернуться, что в конце концов оказалось:
никогда и никому не было дела ни до Ильменевых, ни до Черкасовых, и если бы в один прекрасный день обнаружилось, что обе семьи уничтожили друг друга или, наоборот, очутились бы вместе в одном доме под одним кровом, распивая чаи, — все равно никому не пришло бы в голову просто чихнуть от неожиданности.
Нелида Максимовна, на глазах которой и старики состарились и вырос Владимир Михайлович, всей душой сокрушалась и не могла забыть прошлое — хорошее, держа на уме-разуме печальное — теперешнее.
Не находя причины совершившемуся, валила весь грех на кошку:
кошка перебежала дорогу между Бобровкой и Ватагиным!
Была в Бобровке такая черная кошка Ласка, и вот как-то вышла Ласка со двора погулять и пропала. А вернувшись, вид имела провинившийся и все курлыкала, будто жаловалась своей покровительнице, что не в ней тут вина, а что п о с л а л и ее, и, курлыкая, говорила по-своему на кошачьем своем языке, кто тот сильный, сильнее воли человека, зверя, птицы, кто послал ее перебежать дорогу между Бобровкой и Ватагиным.
Не понимая разговор кошкин и видя, как все вдруг вразброд пошло, Нелида Максимовна тут же пообещалась наказать Ласку, чтобы впредь ей бегать повадки не было, но как-то так все случалось, что откладывала она ученье, а и жаль было кошки: очень уж ласковая.
А когда в один прекрасный день, приняв твердое решение правильный свершить суд, приготовила она све-
Стр. 14
жих прутьев, и таких свежих, что по голу и по шерсти хлещут больно, умирает вдруг старый Черкасов Михаил Дмитриевич, и в тот же самый день к вечеру кошки как не бывало:
пропала.
— Куда?
— Для чего?
— Опять бегать?
— Да, конечно — перебегать дорогу и кликать беду.
— Спас Многомилостивый, Пресвятая Мати Божия, Богородица, чтобы все сыты были, здоровы, счастливы, да чтобы было всякое благополучие в доме, мир и тишина, от огня упаси, от смерти напрасной и от худого глаза!
Плакала, молилась от желанья, с теплым сердцем, убивалась Нелида Максимовна, вспоминая свою любимицу, и пеняла, что за всю любовь — пост научила постить, в разговенья говядиной лакомила! — тварь ничего ей не выдумала, как только мешать согласию.
*
Два желания лелеяла старая ключница: поженить Владимира Михайловича с Ольгой Александровной и помирить его с сестрой Варей — глубокие желания, так в самые корни сердца вросшие, что не поверить в их осуществление — умереть легче, да так ей и по картам выходило, так во сне виделось.
Владимир Михайлович старше Вари на два года. В детстве — очень дружные, водой не разольешь. И вот однажды, играя в какую-то замысловатую разбойничью игру. Варя ударила его по лицу. И с того дня словно что-то откололо брата от сестры: стали друг для друга совсем как чужие и все врозь. Варя пробовала не раз заговаривать первая, но из этого ничего не выходило. Самое большее — был он вежлив, и только.
Чему приписать такое отчуждение? Злопамятным назвать?
— нет, этого за ним не замечалось.
Стр. 15
Правда, была у него одна мучительная черта — особенная живость воспоминаний:
вспоминая какое-либо событие, он испытывал то самое чувство, как если бы событие совершалось на самом деле.
Но ведь это было так давно, когда ударила его Варя!
Нелида Максимовна все делала, чтобы помирить, и ничего не сделала.
В прошлом году вдруг осенила ее мысль, что и тут не без кошки, ее рук дело. И чтобы окончательно освободиться из-под власти неблагодарной и злой твари, задумала она извести кошку.
Но как извести?
Искать — не отыщешь, ловить — да где же ловить?
Одно средство испытанное и верное, к которому не прибегала она уже много-много лет, потому что зря — грех, оставалось в запасе.
Она сделала Ласкину фигурку из воска, шерстяной ниткой перевязала фигурку кругом крепко, перевязывая, на каждом узле произносила слова, какие в этих случаях произносить полагалось, потом, потомив в путах несчастную, терпеливо сожгла ее на медленном жарком огне.
Помолилась Богу и стала ждать, что будет.
Дня не прошло, приходит пастух Сенька Кривой с жалобой на коровницу Аграфену и сообщает новость:
видел он Ласку, но в виде самом невозможном — всю изрезанную и исколотую — дохлую.
— Слышишь, дохлую! Есть-таки правда на белом свете!
Нелида Максимовна только руками всплескивала от безмерного, заливавшего всю ее удовольствия.
А Сенька Кривой тут ей лапки, да хвостик, да так что-то, какой-то комочек вроде мордочки Ласкиной, в доказательство передал, не облизнулся.
Стр. 16
Пообещала она пастуху полтинник, а лапки и хвостик в печке сожгла — слава Тебе, Господи!
И вот, как запеть соловью да расцвесть всем цветам, едет Оля в Бобровку.
Оля — подруга Вари, она выйдет замуж за Владимира, Оля помирит сестру с братом.
И тогда уже больше ничего не надо, спокойно старая ляжет в могилу.
7.
Прибирая комнаты во флигеле и приготовляя все, что надобилось к встрече Оли, Нелида Максимовна представляла себе, как все устроится по-хорошему — честно, хвалъно, радушно, и дорога между Бобровкой и Ватагиным ляжет скатертью; как попирует она на свадьбе, как Оля в Бобровке жить останется, а потом — и это, пожалуй, самое заветное — Бобровка огласится детским криком, и уж маленький Черкасов будет прибегать к ней сказку послушать да за медовыми пряниками.
А уж что говорить, эти пряники умела она так вкусно делать, что всякий, кто бы его ни отведал, и в погоду, и в любой час, натощак или плотно заправившись, все равно, забывал от удовольствия все слова, и русские и нерусские, и одно держал в памяти: рассыпчатый пряник — удивительный, что наливчатый яблочек, а жизнь разлюли-малина! — либо, удивленный медовой приятностью, так на всю жизнь, вспоминая его, словно бы застывал в удивлении.
Вот за каким пряником прибежит маленький кудрявенький Черкасов.
Экипаж въехал в ворота и, рысью прокатив мимо дома по двору, завернул к флигелю.
Нелида Максимовна бросилась к окну —
но ее ноги, не выдержав, подкосились, и, присев, она выпустила из рук полную ладышку с варенцом.
Стр. 17
— Мати Еглицкая, Мати Казанская, Мати Астраханская, спаси и сохрани от бед и напасти и помилуй от напрасные смерти, и вы, горы афонские, отвратите, станьте мне в помощь! — шептала растерянно старуха, подбирая с пола черепки и уж не зная, кого укланивать поклонами, словами уговаривать, кого на защиту звать от грядущей нечаянности. От дурной! — а дурную предвещали мелко разбитые страшные черепки.
И тряслась вся, как тряслась девчонкой, когда, поставленная обмахивать мух со старого барина, зазевавшись, задевала его темный, птичий, крючком, нос.
— Спас Многомилостивый, Пр
|
