А. Гуковский. Критика демократии [Рец. на кн.: Современные проблемы: Сб. ст. М.А. Алданова, М.В. Вишняка, Ю. Делевского, Ст. Ивановича, Н.М. Минского, Б.Э. Нольде, К.Р. Кaчoровского. Париж: Книгоизд-во «Я. Поволоцк

Гуковский А.И. Критика демократии [Рец. на кн.: Современные проблемы: Сб. ст. М.А. Алданова, М.В. Вишняка, Ю. Делевского, Ст. Ивановича, Н.М. Минского, Б.Э. Нольде, К.Р. Кaчoровского. Париж: Книгоизд-во «Я. Поволоцкий и К°», 1922] / А. Гуковский. // Современные записки. 1922. Кн. XIII. Культура и жизнь. С. 349–365.






Стр. 349


КРИТИКА ДЕМОКРАТИИ 
(О сборнике «Современные проблемы»)



В водовороте политических страстей, вызванном в послевоенную эпоху выступлением «четвертого сословия» как могущественного претендента на участие в государственной власти, средоточием несмолкающих споров сделался вопрос о самых формах государственного строя, в которых живет современное культурное человечество. Система народовластия, сделавшая необычайные успехи в эту же послевоенную эпоху, вслед за ее низвержением в советской России, нажила себе врагов и на Западе — врагов уже не справа, а слева. Перед лицом обширного развернутого фронта противников сами сторонники демократии подвергают пересмотру ее основы, чтобы открыть источники ее недомоганий и найти способы оздо-



Стр. 350



ровления. И в русской политической литературе давно ощущается нужда в книге, которая вводила бы читателя в круг этих вопросов. Такой потребности удовлетворяет в известной мере сборник «Современные проблемы».*) Составители книги «…стремятся дать почувствовать наличность проблемы там, где и по сей день продолжают вить свои гнезда унаследованные традиции и предвзятое некритическое мнение», — говорят авторы в предисловии. Они ставят вопросы. Самый же сборник, по их словам, «есть не сборник решений, а скорее сборник задач». При всей важности правильной постановки проблем, такая самооценка произведенной работы в данном случае все-таки грешит избытком скромности. Решения, если не везде в книге даны, то почти всегда с достаточной прозрачностью намечены.

Авторы вошедших в сборник статей принадлежат к весьма различным течениям политической мысли и не принимают на себя ответственности друг за друга: они связаны между собой «не круговою порукой единой и раз навсегда установленной доктрины, а лишь стремлением к истине». Своеобразный интерес книги — именно в множественности исходных точек зрения и способов трактовки тем. Системы в книге нет: это не Handbuch, охватывающий предмет по специальностям, а свободный сборник научно-публицистических очерков. Читатель все время находится в кругу вопросов спорных, положений, еще не ставших догмой; последние выводы государственной науки чередуются с опытами конструктивно-политического творчества, порою смелыми, иногда и рискованными.

Научно-публицистический характер носят две работы: Б. Э. Нольде «Народное представительство и представительство интересов» и М. В. Вишняка «Проблема прав меньшинств». С исчерпывающей эрудицией в своей области проф. Нольде соединяет большую восприимчивость к новейшим течениям политической мысли. Сжато и выпукло, теми простыми и широкими штрихами, какими можно писать только мастерски владея предметом, автор на нескольких страницах дает блестящий очерк основных этапов развития демократии.

Ранее всего родилась «политическая свобода» — ограничение королевской власти. Но с короной сговаривались сословные группы, чины королевства, не его народ. Начало, что право законодательствовать принадлежит вместе с короной народу как целому в лице депутатов, представляющих это целое, — родилось во Франции, 6



______________________________________

*) Современные проблемы: Сборник статей М. А. Алданова, М. В. Вишняка, Ю. Делевского, Ст. Ивановича, Н. М. Минского, Б. Э. Нольде, К. Р. Качоровского. — Русское книгоизд-ство Я. Поволоцкого и Ко. Париж, 1922.



Стр. 351



мая 1789 г., когда третье сословие Генеральных штатов отказалось приступить к поверке своих полномочий отдельно от духовенства и дворянства, требуя, чтобы все три сословия сделали это вместе... «В несколько дней сложилась новая программа и новое политическое сознание» — родилось сознание народного суверенитета. Это была одна половина современной демократической формулы. Другая половина — всеобщее избирательное право — родилась в февральскую революцию 1848 г., о которой автор замечает: «Разве недостаточно одного, что с ней родился социализм как реальная сила современной жизни, чтобы признать в ней поворотный этап современной истории?» Эти два положения — народный суверенитет и всеобщее избирательное право — только сейчас, после вселенской войны, завоевали себе без остатка весь западный мир, войдя в конституции всех новых и обновленных государств, не исключая и Англии («Акт о представительстве народа», 1918 г.), конституционный идеал которой упорно противопоставлял себя принципам чистой демократии. «Современное государство — везде демократия, везде сочетание народного представительства и всеобщего избирательского права». И это потому, что идея демократического государства дана логикой двух вечных и вечно убеждающих идей человеческого рода — идеи свободы и идеи равенства...

Вне народовластия государство свободных и равных граждан логически не построяемо».

Наконец, явилась «избирательная геометрия» пропорциональной системы выборов... «Дальше идти некуда: народная воля исчисляется с точностью механической постройки!»

И тем не менее... «Присматриваясь ближе к непрекращающейся работе политической мысли», ученый автор чувствует, что «все с большей и большей энергией прокладывает себе дорогу одно новое построение»... Это новое построение и есть так наз. «представительство интересов».

Г. Нольде не поддается соблазну отожествления этой идеи с отжившими формами представительства сословных групп: улавливать тут старые ноты «было бы простой ошибкой исторического слуха». Нет, это — музыка будущего. Автор считает «новое построение» — «чрезвычайно интересным и глубоко обоснованным». В нем «бьется самая подлинная текущая жизнь». «Бесконечно раздробленное идеями французской революции индивидуалистическое общество переживает могущественный процесс союзной кристаллизации». «Когда Поль Бонкур провозглашал на пороге XIX и XX веков начало «синдикального суверенитета», он ставил блестящий диагноз современности». «Организация интересов» есть неоспоримый и яркий факт окружающей действительности. Чем глубже



Стр. 352



будет идти эта организация, тем громче и настойчивее будет звучать и формула «представительства интересов», тем ближе мы будем к той организации демократии, которую недавний английский писатель (Коль) назвал «демократией общественных функций».

Проф. Нольде таким образом отдает решительное преимущество «представительству интересов» перед «представительством народным», т. е. основанным на всеобщем и равном избирательном праве. Такой выбор в давно ведущемся по этому вопросу теоретическом споре кажется, однако, в статье проф. Нольде малообоснованным — и в дальнейшем мысль его становится менее ясной и менее точной.

Высказавшись так определенно в пользу представительства интересов как несомненного усовершенствования государственного устройства, проф. Нольде тем не менее считает нужным поставить вопрос о «принципиальной возможности хотя бы частично разорвать... с верховенством избранного всеобщим голосованием народного представительства». Дело в том, что равноправие обоих этих принципов «грозило бы узаконением непрерывного государственного конфликта».

Это очевидно. Следовательно, одному из них должна быть дана гегемония. И гегемонию эту проф. Нольде все же отдает, не колеблясь, началу народного представительства: «Пригласить демократию спустить свой флаг с государственного корабля, — признает он — было бы сейчас совершенно праздной игрой ума. В такой форме ставить сейчас вопрос о представительстве интересов — значит, реально, его не ставить».

Единственное поэтому возможное «сейчас» решение, по заключению автора, состоит в том, что рядом с демократическим парламентом представительство интересов ставится «как не равноправная ему, но внутренне авторитетная, совещательная или полусовещательная коллегия». (Полусовещательная, очевидно, в том смысле, что, наряду с совещательною функцией по в с е м законодательным вопросам такой палате принадлежала бы и самостоятельная компетенция в точно обозначенных конституцией пределах).

Теоретически таким решением — осуществленным в новой Германской конституции — устраняется столкновение принципов: за демократическим началом сохраняется верховенство. Но, если верно, что в представительстве интересов «бьется самая подлинная текущая жизнь», что мы неудержимо стремимся к «демократии общественных функций», — то сохранение верховенства за началом народного представительства явно будет тщетною предосторожностью или просто переходной мерой. «Непре-



Стр. 353



рывный государственный конфликт» не замедлит тогда обозначиться, чтобы привести сперва к двоевластию, а затем к крушению демократического представительства и полной его замене представительством интересов... Такую замену и предвидит проф. Нольде. Почему именно, будучи немыслимым сейчас, это превращение должно стать благодетельным в будущем — остается неясным и сомнительным и после статьи проф. Нольде. Она столь же мало убедительна в своей конструктивной части, сколько была сильна в части исторического анализа и в характеристике общих успехов демократического развития послевоенной эпохи.

_______



Эти успехи заметно отразились на одной из самых острых проблем современности — на вопросе о правах меньшинств, которому посвящена работа, не первая уже на эту тему, М. В. Вишняка. Статья его в сборнике дает и исторический обзор, и характеристику того положения, в котором вопрос находится в настоящее время. Завершившие войну международные трактаты 1919 — 1920 гг. представляют огромный шаг вперед по сравнению с недавним еще прошлым. В них «впервые формально признана самодовлеющая культурная ценность за меньшинствами расы, исповедания, национальности и языка как таковыми. Здесь впервые в истории права отдельного человека и гражданина восполняются правами организованных групп или коллективов. Здесь правовое признание выходит за пределы территориальной замкнутости — попадая в сферу охраны международной.

Но сделано это далеко еще не в достаточной мере. Прежде всего «главные союзные и присоединившиеся к ним державы», вынудив у молодых и малых государств включение прав меньшинств в их кодексы, самих себя от этого освободили. Затем меньшинства лишены дееспособности в вопросах защиты своих прав — они не могут сами возбуждать жалобы и иски; контроль за соблюдением их прав предоставлен Совету Лиги Наций, сами же меньшинства обречены на пассивность, а это может повлечь за собой и бесплодность установленного в их пользу режима. И, наконец, в актах 1919—1920 гг. совершенно оставлены в стороне такие меньшинства, как политические, хозяйственные, профессиональные. Всестороннее обеспечение прав меньшинств автор, вслед за Иеллинеком, признает венцом современной демократии. Задача грядущего правопорядка — «обеспечить место под солнцем права к а ж д о м у лицу и в с я к о й г р у п п е лиц, добивающихся его признания»...

__________



Стр. 354



Большинство статей в сборнике имеют предметом не отдельные вопросы, возбуждаемые действующей системой народовластия, а самую систему во всем ее объеме. Чрезвычайно широко, мы сказали бы в данном случае, — непомерно широко ставит проблему К. Р. Качоровский в своей работе, которая посвящена «Трудовой демократии», но открывается попыткой заложить фундамент всеобъемлющего общественного мировоззрения. Ход его мыслей таков. «Вихрь мировой войны... открыл пути величайшей социальной революции». Но — совершилось это «нецелесознательно». Нет «синтетической интегральной доктрины». И человечество не выйдет из тупика, пока ее не обретет. Чтобы установить эту доктрину, нужно, с одной стороны, «принять историю финалистически, т. е. как поток целестремлений с вероятностью (с тенденцией) целедостижения». А с другой стороны — «установить ... закономерности самых этих человеческих целестремлений и основу этой вероятности целедостижений в виде... некоторого социального целевого отбора».

В несколько излишне тяжелые одежды здесь облечены не особенно глубокие мысли об идеях-силах и «активном прогрессе», бывшие в ходу лет тридцать тому назад в социологической литературе и оставшиеся достаточно бесплодными, так как они держатся на поверхности явлений. В переводе на общепонятный язык они означают всего лишь, что исторические события определяются стремлениями людей: это банальная истина, оставляющая необъясненным, чем же именно определяются самые эти «целесознательные» стремления. Это даже не истина или не всегда истина, ибо результаты человеческих действий сплошь и рядом противоречат вызвавшим эти действия целям. «Цели достигаются именно потому, что мы к ним стремимся», — подчеркивает разрядкой Качоровский. Конечно; но иногда при этом достигаются не наши цели, а чужие и враждебные нашим. (Нужны ли примеры? Вспомним хотя бы судьбы Германии во всемирной войне). Еще менее содержательно другое положение, которое особенно подчеркивает автор, — положение о «целевом отборе»: «Естественный отбор проносит, накопляет, развивает целесообразности именно потому, что они — целесообразности».

Иначе говоря: достигаются в жизни те цели, которые целесообразны, а которые не целесообразны — те не достигаются. Ничего не может быть справедливее — и бесплоднее таких социологических аксиом.

«Наконец, — заключает Качоровский, — движение, изменение, развитие индивидуальных н социальных целестремлений



Стр. 355



является необходимо, по самому существу своему, их совершенствованием, т. е. тем, что мы называем прогрессом: цели людей все более осуществляются, целестремления все более заканчиваются целедостижениями».

Из чего же это следует: не из того ли, что на последней развернутой перед нами странице истории происходит «дикая, слепая давка и разрушение», по собственному выражению автора? И возможно ли вообще отыскать какое-нибудь содержание в этих словах: «цели людей все более осуществляются?» Цели людей и людских групп различны между собой и часто взаимно противоречивы. Достижение целей одними совершается за счет целей других. Пока в мире существует борьба интересов, классов, народов, рас, партий, религий, национальностей, мировоззрений, — до тех пор одновременное достижение разделяющих их целей так же невозможно, как одновременный выигрыш всех игроков в азартной игре. И, наконец, если бы и было доказуемо, что «целестремления все в большей мере заканчиваются целедостижениями», то почему это означало бы именно п р о г р е с с? В самом факте достижения целей еще нет указания ни на содержание целей, ни на критерий для положительной или отрицательной оценки этого содержания.

Существенный этот пробел К. Р. Качоровский пытается заполнить утверждением, что «основную тенденцию исторического процесса» выражает «высший социальный идеал». «Этот высший идеал есть критико-активная интегральная личность и ее автономное творчество. Или — в одном слове — это автономизм». Идеал этот составляет основную тенденцию исторического процесса, оказывается, не со вчерашнего дня: «В последние тысячелетия сложились великие силы автономного прямого социального творчества. И с их победой колесо прогресса начинает двигаться с чудотворной силою и быстротою».

К. Р. Качоровский, таким образом, крайний оптимист. По его мнению, высший социальный идеал, по крайней мере «в последние тысячелетия», присущ, имманентен истории... О чем же тогда хлопочет автор? Зачем ищет еще какую-то «синтетическую интегральную доктрину»? Мы знаем уже: в самое последнее десятилетие этих «последних тысячелетий» человечество ввязалось в слепую свалку, и колесо прогресса на всем бегу застряло в тупике, из которого и приходится теперь его вытаскивать. Но как же это случилось, что человечество попало в слепой тупик как раз в эпоху наибольшей достижимости идеальных целестремлений? И достаточно ли будет



Стр. 356



для предотвращения таких происшествий на будущее время, если род людской узнает, что движущий его целестремлениями идеал «критико-активной интегральной личности» следует называть «автономизмом»? Позволительно в этом сомневаться. Следует также думать, что силы, приводящие в движение историю человечества, много противоречивее и сложнее, чем это представляется К. Р. Качоровскому...

Несколько менее расплывчаты, зато, пожалуй, еще более спорны его мысли о «трудовой демократии», которая, собственно, и составляет предмет статьи. «Трудовая демократия» лежит на пути к «высшему остальному идеалу автономизма» и представляет собою «некоторый переходный режим между законченным социалистическим строем и нынешним буржуазно-демократическим». Это будет «демократия полная, углубленная, прямая, органическая»... До сих пор коренная остальная проблема — личности и общества — разрешалась абсолютно: в прежние века — в пользу общества, а со времени Французской революции — в пользу личности. Необходим синтез того и другого, и притом нужно не только дополнить хартию прав личности — политических — правами экономическими и социальными, но и «противопоставить ей хартию обязанностей личности», — словом, создать «систему правообязанностей личности».

Оставим в стороне чрезмерную категоричность и произвольность исторических рубежей, устанавливаемых в этих опять-таки крайне общих положениях, и обратимся к конкретным мерам, предлагаемым автором. Вот некоторые из этих мер. Надо, во-первых, установить «режим премио-гарантизма». Это значит — «гарантировать всем равные условия и дать премию одерживающим победу», т. е. наилучше выполняющим свои общественные повинности... Надо установить демократию прямую, при которой «парламент будет лишь оформлять волю народа, а твориться она будет на народных вечах — общинных или подобных, — которые будут прямо проектировать, обсуждать и вотировать основы всех законов». И далее: «В национально-трудовой, демократии законы будут представлять общие нормы, в частности же будут разрабатываться нациями, областями, землячествами на местах и согласоваться между собой центральной палатой из их же представителей»...

Что сказать по поводу всех этих проектов? Система «премий» отчасти практикуется, как известно, весьма давно, имея не только сторонников, но и противников... Предлагая положить ее как один из принципов в основу



Стр. 357



всего строя государственных и общественных повинностей, следовало бы посчитаться с теми огромными и, может быть, вовсе не желательными изменениями, которые она внесла бы в психологию и этику отношений между гражданином и общественным целым...

Создавать законы путем суммирования решений, принимаемых на общинных вечах, которые сами будут и проектировать, и формулировать основы всех законов, — идея совершенно фантастическая, не принимающая в расчет условий законодательной техники. Автор счел возможным игнорировать те причины, по которым применение начал «непосредственной демократии» на долгом уже опыте оказалось возможным лишь в ограниченной области референдума...

Что касается проекта «областного самоопределения», представляющего только вольный перевод принципов, издавна и успешно действующих в конституции Соед. Штатов, — против него трудно возражать; однако же только при условии, чтобы под это самоопределение не подводился фундамент законодательствующих общинных веч, в котором потонула бы и самая устойчивая демократия...

Во всем этом реестре мер нет, впрочем, ничего определяющего будущую демократию как особливую «трудовую».

Этот особливый характер придается ей «трудовыми организациями, в руки которых поступит все хозяйство. Всякая собственность на средства производства будет отменена» — и «капиталистическая анархия... сменится... всеобъемлющей. ... системой кооперации». Трудовая самодеятельность объединится в специальных представительных организациях с центральным государственным органом во главе. Этому органу, который представит, с одной стороны, производство, а с другой — потребление... логично будет специализироваться на функции законосовещательной».

Все описанное произойдет, как видим, уже после «отмены всякой собственности на средства производства» — следовательно, уже в рамках социалистического строя, а не при действии переходного к нему режима, называемого Качоровским трудовой демократией. И в чем именно состоит особенность этой последней в отличие от демократии просто — он нам так и не показал. Даже законосовещательная палата представителей «производства и потребления», в которой нетрудно разглядеть уже знакомые нам черты «представительства интересов», отнесена им к периоду, когда частная собственность на средства производства будет отменена, т. е. к периоду демократии социалистической.



Стр. 358



Путь к социализму К. Р. Качоровский, в согласии с установившимся народническим воззрением, видит в объединении промышленного рабочего класса, трудовой интеллигенции и крестьянства, но при этом крестьянство (трудовое) он считает силой всеопределяющей. «Пролетариат ... негативен... Святость дела пролетариата и способность его к разрушению еще не дают ему способности к созданию нового общества»... «Наименее обладая личностью и ее самодеятельностью, пролетариат наименее способен строить автономизм... Труд пролетария лишен положительного творческого начала»... Сила интеллигенции — «спиритуальная», но «именно потому односторонняя, а не интегральная»... Интеллигенция притом малочисленна. Крестьянство же составляет ⅔ втянутого в современную культуру человечества. «Личность крестьянина автономна»... «интегральна»... «позитивна»... «Крестьянин является «устроителем, организатором по преимуществу — хозяином в самом полном и положительном значении этого слова». А будучи хозяином в своем доме и дворе — крестьянин «наилучше практически воспитан, чтобы быть и хозяином государства». «Внутри крестьянства уже теперь растет новая подлинная демократия... На крестьянских вечах, регулирующих всю жизнь крестьянства, заложены стены и фундамент глубокой прямой демократии, подлинного народовластия»... «Именно в крестьянстве совершались все социалистические опыты истории»... И впереди — новый культурный период: «Как только с органической силой крестьянства сомкнется механическая сила пролетариата и спиритуальная сила интеллигенции» — «урбанизм» сменится «pyризмом» — разливом интегрального и автономного крестьянского творчества по всему великому крестьянскому морю, которое оживет само и оживит, оздоровит распыленный, выдохшийся город».

Все дело, следовательно, в объединении трех великих армий труда: пролетариата, трудовой интеллигенции и трудового крестьянства. Объединение, бесспорно, вещь превосходная; весь вопрос в том, как его достигнуть. По К. Р. Качоровскому, первый шаг на этом пути — классовое самоопределение каждой из сил труда... И в этом случае, думаем, автор ошибается. Чем больше эти три силы труда развивают в себе сознание своих классовых особенностей, тем дальше расходятся их пути, тем труднее им слиться в единую силу. Это столь же естественно логически, сколько оправдывается и историческими фактами во всех странах. Именно в классических странах классовой организации



Стр. 359



промышленного пролетариата создано учение о непреоборимой реакционности крестьянства, об особом крестьянском черепе, сквозь толщу которого не может проникнуть свет социализма. Этот самый взгляд, перенесенный насильственным марксистским опытом на русскую почву, и создал такую вражду между деревней и городом, при развитии которой «урбанизм» наполовину уже сменился у нас «руризмом» — но не тем, о котором мечтает Качоровский.

Крестьянство в России представляет огромную силу — и именно потому льстить ему не следует. Творческая же его роль вся впереди. Под давлением городского большевистского пресса оно более чем достаточно осознало себя как класс. Ему еще нужно осознать себя как граждан.

Значение крестьянства в России преувеличить трудно. Но Качоровскому чудится наступление всемирной крестьянской эры, так же как соц.-демократам верится в наступление всемирного торжества промышленного пролетариата. В этом отношении К. Р. Качоровский в некотором роде марксист с отрицательным знаком: непомерною идеализацией крестьянства он впадает в противоположную марксизму крайность, столь же однобокую, а в своем «эсхатизме» еще менее обоснованную — хотя бы ввиду полной неорганизованности крестьянства не только в международном масштабе, но и в национальных рамках. А чрезмерной приверженностью — уже положительно-марксистской — к «классовым самоопределениям» он противоречит своему же идеалу — «интегральной личности», проще говоря — человека и гражданина, которого и без того почти уже не видно стало из-за тщательно воздвигаемых со всех сторон «классовых самосознаний». Едва ли на этом пути, уводящем прочь от г р а ж д а н и н а, возможно прийти к усовершенствованию неразрывно с ним связанной д е м о к р а т и и... И все социологическое построение Качоровского — вдумчивого статистика, глубокого исследователя русской общины, но дилетанта в социологии — вряд ли прибавляет много ценного к его литературным заслугам.

________



Есть еще одна сила — интеллигенция, которая тоже непременно хочет осознать себя как класс под пером г. Н. М. Минского, опубликовавшего на этот предмет в сборнике свой «Манифест интеллигентных работников». По форме, а отчасти и по существу это произведение напоминает некоторые ставшие историческими документы: не столько Манифест Коммунистической Партии, сколько «Тезисы», представленные как-то Лениным Коминтерну. По содержанию это



Стр. 360



довольно длинная историко-экономико-политико-социологическая диссертация, состоящая из непрерывной серии афоризмов, нарочито парадоксальных, иногда позаимствованных, нередко остроумных. Трудно отделаться от впечатления, что мы имеем дело с довольно злой, несколько излишне пространной пародией — и, пожалуй, на те же «Тезисы» Ленина. Но г. Минский, видимо, хочет быть серьезным. Из его парадоксов вырисовывается некая система общественно-политического миропонимания — с отчасти знакомыми, но своеобразно утрированными чертами. «Жизнь — экономика, и политика не больше, чем бледная ее тень», — читаем в «Манифесте». В основе всего лежат и н т е р е с ы. «Но, подобно тому как мы покрываем свою наготу одеждой, так большинство людей, стыдясь своих интересов, прячут их под покровом более или менее пышных идей или идеалов». Идеи не всем и нужны. «Два рабочих класса — ручного и умственного труда, — не ища власти над чужим трудом, не нуждаются в идейных лозунгах». Не то господствующие классы и политические партии: они «…вынуждены скрывать свои собственные или партийные интересы... и выставлять напоказ какую-нибудь возвышенную идею». «Чем материально грубее собственные интересы властодержцев, тем благороднее их идеи».

Это — «момент отрицательный». Но есть и «момент положительный — невольное служение прогрессу под импульсом этих идей». Можно сказать, что «социальный прогресс обязан своим развитием в известной мере партийной лжи и партийному лицемерию».

Для ума философского такое устройство мира должно бы казаться несколько странным. Однако г. Минский находит все это вполне естественным... После изложенного нечего удивляться тому, что и демократию г. Минский считает сплошным надувательством. «Впрочем, говорит он, на обманный характер демократической свободы и демократического равенства столько раз указывалось, что об этом предмете излишне распространяться. Декларация прав человека — один из самых ловких фокусов, которыми власть когда-либо отводила глаза труду».

Стройность рассуждений «Манифеста» иногда нарушается оговорками вроде следующих: «Среди политических деятелей демократии честные и искренние люди составляют большинство»... «Среди социалистов такие люди составляют громадное большинство»... «Демократический режим вместе со злом принес частицу добра»... Но все эти и подобные им оговорки кажутся лишь прощальной благонамеренной данью старым предрас-



Стр. 361



судкам — так слабо они связаны с основной логической мыслью «Манифеста», которая везде и всюду видит «обман».

Такой же, как демократия, и еще худший обман — социализм: «Прежде всего... социалисты побудили рабочие массы потребовать всеобщего избирательного права для всех граждан без исключения». А это означало, что «партия решила участвовать в зле и обмане буржуазного политиканства». И вот почему «можно назвать социализм явлением мелкобуржуазным, таким же злом и такой же опасностью для труда, как демократия». Но мало этого. «Социалисты... возмечтали о власти абсолютной над трудом». Само собою разумеется, что «доведенное до последних пределов властолюбиe» нуждалось в «прикрытии самыми благородными лозунгами». На деле же, для достижения своих властолюбивых целей и «в интересах самосохранения», социализм попытался «обезглавить труд», разлучить рабочих ручных от умственных» — признанием, «что труд представлен только мышцами», — другими словами, что только физический труд создает меновые ценности. Под этим «пренебрежением» к труду умственному «скрывалось чувство страха перед единственными законными претендентами на власть». «Социалистическая партия» боялась «союза ручного и умственного труда», так как этот союз «означал бы смерть социалистической партии»... «Таким образом, — заключает г. Минский, — мы нащупали основной эгоистический партийный интерес социализма».

Эгоистический интерес этот, как видно из всего предыдущего, есть власть, стремление к власти или к участию в ней. И поскольку такое стремление свойственно всем вообще политическим партиям, мы из приведенных рассуждений не узнаем ничего характеризующего особый скрытый интерес социализма. Самый страх перед «союзом ручного труда и умственного не составляет особенности «социалистической партии», ибо на другой странице «Манифеста» мы читаем то же самое о буржуазии: ...«Ничего так не страшится буржуазия, как союза между обеими отраслями труда». Критика «Манифеста» одинаково сокрушает и демократию, и буржуазию, и социализм: все это лишь формы «политической доминации над трудом».

Отсюда видна уже вся обширность задачи, которую ставит себе «Манифест»: освободить труд — «двуединый труд» и, в частности, труд умственный — от политической доминации вообще, т. е. от господства политических партий.

Строить, как известно, труднее, чем критиковать.



Стр. 362



Элементы, из которых возводит свою положительную общественную систему г. Минский, содержатся в следующих предпосылках. Это, прежде всего, «классовые интересы умственного труда». Интересы эти заключаются «в творчестве, в создании все более и более совершенных орудий труда и все более утонченных и изысканных предметов потребления». «Эти классовые интересы умственного труда являются в то же время его идеалами, ибо особенность (умственного?) труда, в отличие от власти (и от труда ручного?) заключается в том, что его интересы и идеалы тождественны». Или, еще яснее: «Умственная творческая работа сама для него («интеллигентского рабочего») является целью и источником духовного удовлетворения».

К несчастью для всего воздвигаемого г. Минским сооружения, этот его краеугольный камень никак нельзя уложить рядом с другим краеугольным камнем, еще тщательнее обточенным в том же «Манифесте». После разбора трудовой теории ценности — на котором здесь не место останавливаться, — г. Минский от имени умственного труда адресует труду ручному следующее внушительное обращение: «Нет, национальный капитал — дома, фабрики, машины, поместья — принадлежат не тебе одному, а нам обоим, мышцам и мыслям, — и даже не в равной мере, ибо доля ручного труда представляет ряд убывающий по мере уменьшения рабочих часов и увеличения рабочей платы, между тем как доля умственного труда постоянно нарастает в количестве и силе»...

Мы лично ничего не имели бы против перспективы столь доходного преимущественного участия в «национальном капитале», но не можем устранить от себя следующих сомнений. Допустим, что умственный труд действительно участвует, и притом все в большей степени, в создании меновых материальных ценностей. Но этот труд овеществлялся и накоплялся поколениями. Паровозы строятся и ходят поныне благодаря тому, конечно, что лет сто тому назад они были изобретены. Но если нет налицо законных наследников Стефенсона, то почему плоды его гения должны принадлежать именно нам и прочим ныне живущим представителям умственного труда в большей мере, нежели всем прочим нашим современникам? То же самое относится полностью и к ценностям, в настоящее время создаваемым умственным трудом. Поскольку эти ценности не поступают в собственность своих творцов — почему «класс» интеллигенции имеет на них преимущественное право перед всей нацией в целом? Одних этих



Стр. 363



несложных соображений уже достаточно для того, чтобы вся изобретенная Н. М. Минским и не лишенная поверхностного остроумия экономическая теория распалась как карточный домик.

А между тем из нее он выводит довольно смелые «классовые» притязания «умственных рабочих» — притязания, вопреки его уверению, далеко не тождественные с идеалом-интересом самодовлеющего творчества... Отсюда видно, как легко излишнее увлечение теорией интересов может привести к незаконным посягательствам на общественное достояние — посягательствам, которые едва ли справедливо было бы полагать в основу самоопределения какого бы то ни было класса, а «класса» интеллигенции — в особенности.

Без всякой видимой причины «Манифест», правда, пытается тут же ослабить остроту заявленного притязания... «Мы, умственные рабочие, — заверяет он рабочего ручного труда, — предъявляем право на свою долю национального капитала не с тем, чтобы делить и рвать его на куски, а с тем, чтобы... вернуть эти... богатства двуединому труду». Но если п р а в о действительно существует, то к чему эти стыдливые оговорки — да и надежны ли они: коль скоро претензия заявлена — нет ручательства, что за нею не последует при случае и требование «раздела».

То же и относительно в л а с т и. «Вся власть», по «Манифесту», должна принадлежать «двуединому труду». «С переходом власти к труду все политические партии, осуществлявшие власть над трудом, упраздняются». «Оба рабочих класса выделяют из своей среды представителей, которые образуют параллельно функционирующие советы пролетариата и трудовой интеллигенции». «Признаком принадлежности к тому или другому классу является потенциал творчества».

При таком «потенциале» малочисленный «класс» интеллигенции станет еще малочисленнее. И тем не менее он будет иметь своей особый совет, осуществляющий власть параллельно с таковым же «пролетарским» (включающим в себя и крестьянство). Не станем спрашивать, кто будет разрешать споры между ними: не это одно в «Манифесте» вызывает недоумение. Любопытнее другое. Столь опасный для социалистов и демократии «союз обоих видов труда» в том, очевидно, и выразится, что «совет интеллигенции», хотя и параллельно с пролетарским, — но будет все-таки властвовать надо всей не обладающей «потенциалом творчества» людскою массой. «Политические партии» будут, правда, «упразднены» (не придется ли их и с т р е б и т ь? — ибо



Стр. 364



«упразднить» можно только учреждение, а не мнение, не мысль, не партию; эти вещи следовало бы различать идеологу прав мысли). Но, как только в совете трудовой интеллигенции заведется хотя бы самая робкая оппозиция, — это уже будет означать образование по меньшей мере двух партий, из которых одна будет властвовать, отличаясь от «упраздненных» только своим классовым титулом, да еще — прямым, хотя и незаконным, «классовым» притязанием на участие в национальном капитале. И кем же будет определяться право на принадлежность к этому избранному классу — кем будет устанавливаться наличность у желающего в него вступить, «потенциала творчества»: самим классом, путем кооптации? Принцип прекрасный для академий, но не для «властодержцев» и не для пайщиков общественного достояния.

А к этим паям мысль «Манифеста» возвращается так же неуклонно, как стрелка буссоли к магнитному полюсу. В «программной части» «Манифеста» сказано уже с полной определенностью, что, за известными отчислениями, «вся прибавочная стоимость, т. е. вся прибыль» (на «национальный капитал — фабрики, дома, железные дороги, пароходы, рудники, земли») «распределяется между трудом» — «двуединым», конечно. Естественно, что после этого «вопрос о том, кому принадлежит голое право собственности на этот капитал, теряет практическое значение». И в самом деле — раз уж оно голое, то не все ли равно, кому оно достанется? (Хотя бы и государству: ведь голого права никто другой и даром не возьмет). Так, г. Минский, против своего желания, сам в некотором роде приобщается к социализму, который курьезнейшим образом и отразился в «Манифесте» — искаженный и перевернутый, как в кривом зеркале: это новая, вторая разновидность социализма без демократии, своего рода «классово-интеллигентский» большевизм, пародия на пародию социализма.

Г. Минским, в сущности, владела благороднейшая — не в обиду ему будь сказано — идея: освободить умственный труд от эксплуатации. Задача мудреная; а может быть, и неразрешимая: давать больше, чем получать, — в этом, может быть, все назначение умственного труда... Во всяком случае, Н. М. Минский избрал для решения своей задачи наименее удачный из всех мыслимых путей. Ибо еще можно строить политику на и д е а л а х меньшинства — в надежде, что когда-нибудь они станут общим достоянием. Но строить политику прямо на и н т е р е с а х меньшинства, какого бы то ни было, — дело заведомо



Стр. 365



безнадежное. Нельзя, впрочем, отрицать, что «Манифест» — занятное чтение, способное «эпатировать» любящего парадоксы читателя. И если бы такова была истинная цель Н. М. Минского, то следовало бы признать, что работа его удалась ему как нельзя лучше.

_______



Мы не коснулись трех значительных статей в сборнике: Ю. Делевского «Проблема демократии», Ст. Ивановича «Демократия и социализм» и М. А. Алданова «Проблема исторического прогноза». Первые две посвящены оправданию демократии. Последняя — last not least — представляет попытку методом исторической аналогии приподнять завесу, скрывающую от нас будущее демократии в России.

Тема сборника шире нашей: мы искали и собрали в нем указания на изъяны действующей в культурном мире системы народовластия и на способы к их устранению.

И не любопытно ли, что три писателя столь разных направлений, как проф. Нольде, К. Р. Качоровский и г. Минский, при всем несходстве их мировоззрений и методов, сошлись в одном, а именно: выход из современных общественных нестроений все они одинаково усматривают в дальнейшем развитии и закреплении общественных группировок по к л а с с а м и л и и н т е р е с а м; группировок, следовательно, не во имя так или иначе понимаемого блага целого, а во имя, прежде всего, особливых потребностей и выгод отдельных общественных слоев; потребностей и выгод, могущих непримиримо сталкиваться и между собою и с жизненными потребностями того народного организма, членами которого являются эти противостоящие ему и друг другу группы. Отмеченное нами совпадение взглядов, встретившихся в сборнике, нельзя считать случайностью — в этих взглядах отразилась лишь тенденция, широко разлитая в общественных настроениях наших дней. В ней видят лекарство; на самом деле — не в ней ли и заключаются источники того подтачивающего современную демократию недомогания, которое хотят лечить?



А. Гуковский.