Сергей Карцевский. [Рец. на кн.:] Горнфельд А.Г. Новые словечки и старые слова. Пб.: Колос, 1922

Карцевский С.О. [Рец. на кн.:] Горнфельд А.Г. Новые словечки и старые слова. Пб.: Колос, 1922 / Сергей Карцевский. // Современные записки. 1922. Кн. XIII. Критика и библиография. С. 366–368.



Стр. 366


КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ



А. Г. ГОРНФЕЛЬД. НОВЫЕ СЛОВЕЧКИ И СТАРЫЕ СЛОВА. — Речь на съезде преподавателей русского языка и словесности в Петербурге 5 сентября 1921 г. — Петербург, «Колос». 1922. Стр. 64.



Помимо всех прочих своих достоинств, брошюра А. Г. Горнфельда ценна уже тем, что трактует о вопросе чрезвычайно важном и интересном, но о котором пока еще говорилось очень мало, а именно — о новообразованиях, возникших в русском языке в связи с войной и революцией. Автор обращается к преподавателям-словесникам, т. е. как раз к тем, кто призван блюсти чистоту народной речи и кто по своему положению должен быть склонен — хотя и не всегда бывает так — к некоторому пуризму.

Как ни законен пуризм, он «бессилен в своей наступательности и наступателен вследствие своего бессилия». Хотя он и «ведет законную борьбу во имя законных целей, но в громадном большинстве случаев он ведет ее дурно: грубо, иногда насильственно и неблагородно, демагогично и, прежде всего, невежественно».

Противники новообразований забывают, напр., что сокращения были известны еще до войны, как у нас, так и за границей (азбука, Ропит, С.G.Т., Р.L.М., А.Е.G., Y.М.С.А. и т. п.). Вызваны они были к жизни тем же «буржуазным» стремлением к экономии сил, которое породило и шариковые подшипники, и телеграфный код. Ново обилие этих сокращений и их обязательность. Но в ткань языка они вживаются плохо. «Народу равно чужды Медицинский департамент или Комздрав: их бюрократичность начинается для него с самых звуков их названия». Горнфельд упускает, однако, из виду, что кое-какие из сокращений уже вжи-



Стр. 367



лись в язык и дали производные: совдеп, совдепский, Совдепия, совдепыч (советский служащий); ЧК, чекист, чекнуть; НЭП, нэпман, нэпманиха, нэпач и т. д. Большинство же сокращений осталось на положении неуклюжих ихтиозавров, вроде разных упродснабокр’ов, губнаробраз’ов или окреветутр’ов. Совершенно справедливо указывая на немотивированность подобных слов, на отсутствие в них внутренней формы с первого же момента их возникновения, автор в то же время как будто забывает, что всякое слово стремится превратиться в этикетку без мотивированности — этого требует все тот же принцип экономии сил. Для нас слова чан или подошва — простые этикетки, и жизни нет дела до того, что филологи интерпретируют их как «дощаное» или «подшитое»: так было, но теперь уже не так.

Пуристы негодуют на изобилие иностранных слов, проникающих в русский язык и якобы грозящих исказить его национальный облик, забывая при этом, что в нашем обиходном словаре уже растворились тысячи иноземных слов (торг, коза, лошадь, ябеда, хозяин, кнут, якорь пономарь, клирос и т. п.). «Дело не в том, сколько заимствовано, а в том, на что и как употреблено заимствованное. В языке живом и деятельном... — ненужных иностранных слов нет». Всякий понимает, что в живой речи диспут — не то, что спор, эмигрант — не то, что переселенец, римский карнавал — не то, что русская масленица. С другой стороны, у нас нет русских слов, соответствующих заимствованным: серьезный, шатен, экипаж , фамилия, риск, юмористический. Следовало бы также отметить, что переводы с иностранного — плохой способ для «обрусения» русского языка. Стоит лишь вспомнить о ревнителях чистоты русского языка, когда-то предлагавших говорить колоземица вместо «атмосфера», живуля вместо «автомат», дальнозор вместо «телескоп» и т. п. Как передать тогда такие понятия, как «телефонный автомат», «автоматический или автоматически», неужели конкретное «колоземица» может быть употреблено в сочетании в роде «нравственная (чтобы не сказать моральная) атмосфера» и т. д.?

Если в области словопроизводства такие глаголы, как окалошить или обриллиантить, нас шокируют порою у И. Северянина, то не потому, что они образованы неправильно (у Даля мы найдем овельможить, орабить, онебесить, озвездить, огурьбить и сотни им подобных), но потому, что ворвались они массой, «так неоправданно и самодовольно, что здесь же визжали и лиризы, и грациозы, и лилисердные герцоги, и снегоскалые гипнозы...» Все дело, стало быть, в пропор-



Стр. 368



циях, в оттенках, в том, чтобы, настоящее слово было на настоящем месте.

Создание новых слов — вовсе не есть основное дело художественной литературы. «Меньше всего может сделать поэзия для внедрения нового слова в обиход — гораздо меньше, чем техника, чем наука, даже чем начальство. Ее словотворчество лишено той принудительности, какую имеют слова науки и техники. Там не слова, там термины, а у поэзии нет терминов». Горнфельд указывает на ряд интереснейших слов и словечек, встречающихся у писателей, в частности, у Достоевского (кроме известных стушеватъся и всемство, еще расфуфыренные шипохвостницы, подробничать, самбициозничать, за невременьем, недоразвитки, сливчивый, паршь и т. п.), которые тем не менее в обиход не вошли.

Не менее справедливо указание автора на то, что новые слова должны опираться на что-то уже существующее. Все «словоновшества», предложенные в «Манифесте» Маяковского (см. «Пощечина общественному вкусу»), исключая только «заумные» слова вроде «дыр бул щур», образованы по аналогии со старыми словами, причем нередко по аналогии, дурно понятой именно потому, что авторы следовали не языковому, чувству, а рассуждали (напр., летоба, летава, лета, лтение и т. д. по аналогии с «учеба», «держава», «бега», «чтение»). «Если бы не было слова веялка, Хлебников не посмел бы сказать реялка, если бы не было белизны, он не сочинил бы летизны. Так какая же это пощечина? Это подобострастие, это задние лапки, а не пощечина!»

«Мастерство (поэта) заключается не только в том, чтобы творить новые формы, но и в том, чтобы их не творить, чтобы обходиться без новых слов, выразить новое в формах готовых и только в малозаметных прорывах, в тонкой молекулярной работе преобразить эти формы». «Дело человеческое, оно (т. е. слово) может быть удачно и неудачно, но если в нем есть отзвук его неизбежности, если оно очевидно заполняет какой-то пробел, если оно хотя бы своим новым звуком выражает какой-то — пусть ничтожнейший — оттенок ощущения или мысли, мы не встретим его непримиримым отрицанием. Но если этого нет, то отвращение к нему неизбежно и борьба с ним правомерна. Ибо это борьба не против слова, а против того, что за ним: против душевной пустоты, против попытки заткнуть словом прорехи мысли и совести».



Сергей Карцевский.