Авксентьев Н. . Перспективы
Авксентьев Н.Д. Перспективы / Николай Авксентьев. // Современные записки. 1922. Кн. XIII. С. 298–318.

Современное положение в России и перспективы развития советской власти. Упом.: Ф.И. Дан, Л. Мартов, А.В. Пешехонов.


Стр. 298


ПЕРСПЕКТИВЫ



В ноябре большевистская власть отпраздновала пятилетие своего существования. Много воды утекло за это время — и много крови. Многие ожидания и предсказания не оправдались. Многие выводы оказались ложными. Но многое за это время определилось и выяснилось. Политические и экономические процессы, лишь намечавшиеся раньше, ныне совершенно очевидны. И результаты их прочно вошли в жизнь. Вполне уместно поэтому теперь попытаться осмыслить происходящее. Попытаться дать ответы на основные политические вопросы, волнующие всех. 

Таких вопросов — три. Первый: когда придет конец власти большевиков. Второй: как, в каких формах наступит этот конец. И, наконец, третий: какие общественные силы сменят их, каков будет тот строй, который создастся на другой день после падения «красной» диктатуры.

За последнее время именно эти три вопроса с особенным оживлением обсуждаются в прессе и партийной среде. Е. Д. Кускова в своей статье в газете «Дни» решения всех этих вопросов назвала «гаданиями». Едва ли это вполне верно. Разумеется, никто не может претендовать на роль исторического знахаря, безошибочно предсказывающего будущее. За всем тем, однако, ответы на второй и третий вопросы, не претендуя на безошибочность в деталях, давая простор некоторым возможностям, все же далеки от гаданий. В них пытаются учесть наметившиеся, имеющиеся в жизни неистребимые тенденции развития. И именно на них, на этих данных строят свои выводы.

Больше всего такими «гаданиями» можно назвать ответы на первый вопрос. Ибо в эти ответы входит не учет общих сил и общих тенденций, а определенное указание времени. Но моменты революции не предсказываются. И этому особенно



Стр. 299



должна была научить нас история всего нашего революционного движения — и при царе, и при большевиках. В свое время, после 1905 года, над революционерами смеялись, что они каждый год переносят момент ожидаемых восстаний с весны на осень и с осени на весну. А свою борьбу с большевиками мы начали ожиданием их падения через месяц. А потом тоже устанавливались сроки не более полугода. Впрочем, первые годы здесь с нами были согласны и сами большевики. Такая психология естественна. Она неизбежно вытекает из пафоса борьбы. Она необходима для энергии борца. Ибо в борьбе нужна вера. А она часто принимает «желаемое и ожидаемое за настоящее». И еще одно. Наблюдая общие тенденции, взвешивая события и приходя к бесспорному выводу, что данная система не может держаться, что исторически она осуждена на быстрое исчезновение, очень часто историческое «завтра» принимают за «завтра» человеческое. И это особенно понятно во времена таких исторических кошмаров, как теперь переживаемый нашей родиной. Тогда каждая минута этой беспросветной ночи кажется вечностью. И возникает желание торопить течение этих минут-вечностей.

Такая психология естественна. Естественна и ее противоположность, часто и возникающая, как результат слишком напряженного ожидания, слишком большой веры в близкое освобождение. Обжегшись на молоке, люди начинают дуть на воду. Обманувшись в своих чаяниях быстрого конца кошмара, начинают отодвигать этот конец в далекое — человечески далекое — будущее.

Именно потому, что решение этого вопроса так зависит от психологии, темперамента, степени волевого напряжения того или иного человека, и получаются столь разные ответы. Именно поэтому в применении к решению этого вопроса всего более уместен термин «гадания».

И что это так, что «гадают» все, независимо от места и условий их жизни и поля их наблюдений, мы имели прекрасный случай убедиться не так давно. Мы, «заматерелая эмиграция» двух, трех, а иногда и четырех последних лет, по-разному решали вопрос — именно применительно к нашему темпераменту и «политическому чутью». И иногда весьма далеко расходились в этом случае. Но последние месяцы эта «заматерелая эмиграция» пополнилась значительным притоком новых сил из России — и часто сил весьма квалифицированных. Мы ждали их с нетерпением и надеждой. Они — проведшие все эти годы в русской жизни, они, вложившие персты свои в самые язвы, — они принесут точное решение многих



Стр. 300



вопросов, в том числе и этого, который нам трудно решить в силу нашей оторванности. Нужно сказать, что некоторые из приехавших — особенно первые ласточки — и сами поддерживали эту надежду. Они сами настойчиво выделяли себя и подчеркивали свое превосходство в решении русских вопросов. Вы — «эмиграция», живущая своими старыми формулами, исходящая из старого опыта, не восприявшая ничего нового. Мы — «Россия», новая Россия, живущая новой, не известной вам жизнью. Так говорили они и давали точные ответы. Но — увы! — по мере притока все новых и новых сил из этой новой России, они на наших глазах так же распадались и распределялись по разным рубрикам, как и эмиграция. Приехавшие из России привозили массу действительно нового, глубоко интересного материала, новых не известных нам наблюдений. Но, когда они подходили к решению вопроса о «конце», о времени этого конца — они так же расходились, как и мы. И если одни говорили: «большевики не переживут зимы» или «скончаются весною», то другие отодвигали эту кончину на два-три года. А иные, чтобы не ошибиться, доходили даже до срока в десять лет. И понятно поэтому, что такой исключительно добросовестный и вдумчивый наблюдатель русской жизни, как А. В. Пешехонов, на вопрос об устойчивости советской власти дает столь неопределенный ответ, который позволяет и отодвинуть историческое завтра на годы и сделать это «завтра» человеческим. «Коммунистическую власть, — говорит он, — которой никто даже не оспаривает, следует, конечно, считать прочной. Но, — прибавляет он тут же, — это такая же прочность, какая была у царской власти за последние годы ее существования. Коммунистическая власть так же быстро и неожиданно может рухнуть».

Итак, если хотеть быть до конца объективным, на первый вопрос всего правильнее ответить ignoramus — не знаем. Как не знали точно и о часе падения царской власти. И, как ни мучительно психологически удовольствоваться этим ответом, остановиться на нем, — политически это не является существенным. Политически существенно не то, в какой день и час падет власть большевиков, а то, является ли она с исторической точки зрения длительной, имеет ли она историческое завтра. А на этот счет разногласий и сомнений нет. И права Е. Д. Кускова, когда утверждает, что «все решительно смотрят на теперешний строй России как на что-то временное, преходящее. «К падению большевистской власти всегда надо быть готовым, ибо, как правильно говорит А. В. Пешехонов, кажущаяся прочность теперешних правителей такая же,



Стр. 301



«какая была у царской власти за последние годы ее существования».

И это понятно. И это — не «символ веры» и не результат «гаданий». Теперь, после очевидного для всех крушения так называемого коммунистического опыта, большевистский режим мог бы стать исторически длинным лишь в двух случаях. Или если бы Россия была в состоянии медленного умирания, разложения, медленной потери своего государственного бытия. Или если бы большевики могли способствовать либо, по меньшей мере, не мешать здоровому развитию творческих сил России.

В первом случае, в умирающем государстве — добыче для более сильных и организованных народов, — власть деспотическая может держаться сравнительно очень долго. Паразитируя на разлагающемся организме, высасывая его последние соки, она продолжает существовать по инерции. Внутри — разлагающаяся ткань не оказывает и не может оказать никакого сопротивления. Вовне — путем ряда уступок, ряда компромиссов с наступающими со всех сторон наследниками государственного достояния, путем постепенной потери государственного лица и самостоятельности — открывается возможность оттягивать окончательное свое исчезновение. И это может длиться десятилетия.

Но Россия не умирает. Об этом свидетельствуют все новые и новые факты. Об этом в один голос говорят все прибывающие из-за советского рубежа. Несмотря на массу страданий, разрушений и смертей, Россия — не кладбище. Наоборот. К современной России вполне применимы слова поэта. И в ней тоже «neues Leben blüht aus den Ruinen». Жизнь возрождается и властно требует признания. И постоянные отступления большевиков в области экономической вопреки всей их идеологии, полное уничтожение ее — выкидывание ими всего своего так называемого коммунистического балласта — ясное доказательство, что победительницей и хозяйкой оказывается эта возрождающаяся жизнь.

Во втором случае, если бы большевистская власть, применяясь к жизни, способствовала ее нормальному развитию, разумеется, можно было бы думать тоже о ее длительном существовании. Пусть она и не совсем соответствовала бы тому, что требуется жизнью; пусть здесь «экономика» находила бы в «политике» свое не совсем адекватное выражение; инерция — великая вещь. И по инерции эта власть, раз она все же удовлетворяла бы основным запросам жизни, могла бы существовать продолжительный период. Но и это невозможно. И это



Стр. 302



не дано в действительности. Большевики, правда, под давлением жизни отступают и «применяются» в экономике, как могут. Но с каждой новой уступкой в этой области они не примиряют с собою жизнь, а наоборот, создают себе, взращивают нового врага. И это — фатально. Они начали с отрицания требований жизни, и жизнь, возрождаясь, приводит к отрицанию их. Эта противожизненность заложена в самом их сокровенном существе. Они делают много уступок — но одного они уступить не могут: своей политической системы. Они могут, чтобы удержаться, уничтожить последние остатки так называемого «коммунизма», могут окончательно «разбазарить» Россию. Но они не могут изменить той деспотической диктатуры компартии, которою они держатся, которая является уже теперь истинной сущностью того, что им угодно величать российским советским строем. А при этой самодержавной диктатуре и том бесправии и уничтожении всякой общественности и самодеятельности, которые она создает, невозможны ни сколько-нибудь нормальное духовно-общественное творчество, ни развитие производительных сил страны. И то, и другое, возрождаясь, натыкается на глухую стану деспотии и может расти дальше лишь устранив тем или иным путем это препятствие. Тем или иным путем — говорим мы. Ибо решение вопроса, каким именно, у нас впереди. Но даже и те, которые допускают в этом направлении своеобразную «эволюцию» большевиков и отрицают по разным соображениям революцию, должны будут признать, что эта эволюция действительно своеобразна: она предполагает исчезновение самого «эволюционирующего», т. е. деспотической диктатуры компартии, и появление нового строя, противоположного большевизму.

Итак, сомнений в обреченности большевизма не может быть. Их ни у кого и нет. Поэтому вопросы о том, как произойдет смена настоящего режима и какой строй станет на его место, какие силы или комбинации сил будут творить политическую и социальную жизнь России, являются вопросами злободневными.

Часть демократии отрицает идею революции против большевистской власти. Среди «отрицателей» можно наметить две группы: «объективистов» и «субъективистов». Первые, исходя из категории «сущего», говорят, подобно В. Я. Гуревичу: «Надежду на «взрыв изнутри», на «третью силу», на стихийную народную революцию, которая сметет большевиков, придется оставить». Вторые, оперируя в области категории «должного», как «Социалистический вестник», ставший ныне центральным органом РСДРП, утверждают еще катего-



Стр. 303



ричнее: «Стремясь к замене большевистского режима режимом демократической республики, мы по-прежнему высказываемся самым решительным образом против тактики насильственного свержения большевистской власти».

Почему же это так? Почему «придется оставить» и почему «высказываемся самым решительным образом против»? Разбирая доводы и «объективистов», и «субъективистов», мы затронем оба вопроса: не только о том, как падет большевизм, но и о том, кто его сменит. Раздельно трактовать то и другое во многих отношениях затруднительно: одно обусловливает, объясняет или оправдывает другое.

Начнем с «сущего». «Объективистов» к их точке зрения приводит идея «социального компромисса». По их мнению, мы вступаем в полосу компромисса между некоторыми социальными группировками, и это-то и устраняет возможность революционного разрешения завязанного в России узла.

Что это за компромисс и между какими группами он должен произойти?

Между новыми и старыми собственниками, отвечает, например, В. Я. Гуревич. Или иначе: между старыми собственниками и «совбурами», beatis possidentibus нынешнего дня. Но уже В. В. Сухомлин указал, что такая формулировка слишком широка и поэтому неверна. В понятие «старых собственников» включаются при этом и бывшие крупные землевладельцы. Но им надо было бы свой «компромисс» по поводу нового раздела земли заключать не с совбурами, а с теперешними обладателями земли — крестьянством. А едва ли здесь о каком-нибудь компромиссе может идти речь. Стало уже общим местом то положение, что основным и здоровым социальным моментом в русской революции был переход земель в руки крестьянства. Этот переход — окончательное социальное достижение революции. Это столь очевидно, что даже весьма право настроенные политические группы принимают без возражений созданное революцией в этой области положение. Поэтому не о компромиссе между старыми и новыми собственниками можно говорить, а лишь о компромиссе между старой промышленной, торговой, финансовой буржуазией и буржуазией новой, рожденной в процессе «пролетарской», «коммунистической» революции.

Такой «компромисс», такое соглашение, конечно, возможны. Оно тем более легко, что в большинстве случаев возращение прежних предприятий, которое будет для старой буржуазии условием этого компромисса, отнюдь не обездолит



Стр. 304



буржуазии новой: предприятия эти национализованы и не находятся в ее руках. Но даже если где-либо и произойдет «столкновение компетенций», то одни — ради того, чтобы получить хотя бы синицу в руки, а другие — во имя окончательной «легализации» своего положения, вероятно, без особого труда найдут modus vivendi.

Но каким образом и почему этот компромисс устранит необходимость или неизбежность революции? Или все революционное движение против большевистской диктатуры основывалось на том, что прежние капиталисты были лишены своих предприятий? Или другие производительные классы — крестьяне и рабочие — удовлетворены политически и хозяйственно современным режимом? Или в революционной борьбе они quantité négligeable? Но ведь, например, и тот же В. Я. Гуревич признает, что крестьянство теперь — главная, основная сила России, «главный оплот будущей здоровой государственности России». И прибавляет, что крестьянству с «коммунистической» властью не по пути, что оно ее ненавидит и заинтересовано «в образовании чуткой к его нуждам народной власти и гражданских свободах». Но отсюда ясен и вывод: если крестьянству этот режим неприемлем ни хозяйственно, ни политически, если оно при этом — главная сила в государстве, то революционное движение этого крестьянства против ненавистной власти неизбежно. Так как отношение громадного большинства рабочих к большевизму таково же, то, стало быть, то же самое можно сказать и о них. И компромисс между прежней и новой буржуазией совершенно не разрешает вопроса.

Но если бы даже допустить то, чего нет, — если признать, что действительно та или иная форма общественного движения в России в данный момент зависит исключительно от компромисса между указанными социальными слоями, то и при этом нельзя было бы сделать того вывода, который делается. Ибо революция, т. е. полное изменение современного политического уклада в России, необходима и для новой буржуазии, если она станет жизненной, т. е. если она будет играть положительную, творческую роль в национальном производстве. А только эта роль и обеспечит ей историческое право на существование. И она не может не знать и не чувствовать этого. Покровительство большевизма может быть ей нужным лишь на период «первоначального социалистического накопления», по остроумному выражению Троцкого. В период ее «становления» буржуазией. Но поскольку она ею станет, поскольку дело будет идти не о разбойниках с большой дороги, которые исто-



Стр. 305



рического будущего не имеют, а о производственной категории, откуда бы она ранее ни получила своих средств производства, — и в ее интересах сбросить ту власть, которая препятствует нормальному развитию производительных сил, а стало быть, препятствует увеличению ее производительной и социальной мощи. В борьбе за власть и эта новая буржуазия, оперяясь, становясь действительно буржуазией, столкнется неизбежно и враждебно с Коммунией. Поэтому компромисс новой и старой буржуазии как организаторов и пособников производства совсем не равносилен компромиссу старой буржуазии с Коммунией: наоборот, он предполагает борьбу с нею в меру усиления буржуазии и ее производственного и социального значения.

Отчасти в силу этих же соображений не правы «объективисты», когда они покидают свою «объективную» точку зрения и начинают доказывать нецелесообразность революции. «Вооруженная борьба с большевиками, говорят некоторые, «вредна», ибо она «цементирует их». Наоборот, «готовность ликвидировать революцию путем компромисса поможет разорвать цепь круговой поруки, связывающей спецов, «примазавшихся» и разочаровавшихся с «упорствующими в коммунизме».

Это — какая-то «внешняя» точка зрения на революцию. 3десь чувствуются «реминисценции» прежних «белых» движений. Тогда такие рассуждения были по крайней мере понятны. С одной стороны, существовала Большевизия — с истинными большевиками и «примазавшимися» к ним и выигравшими на перевороте. А с другой — двигалась на нее рать реставраторов, отрицавшая все находившееся по ту сторону фронта, шедшая как кара, не только за большевизм, но и за «использование» его. Тогда, с одной стороны, были понятны у «примазавшихся» — военных, спецов новой буржуазии — вражда к новому претенденту на власть и страх, в случае его победы, понести кару. Поэтому они должны были быть за большевизм. А с другой, были бы, быть может, уместны для «белых» и соображения о «разрыве цепи». Divide et impera — можно было бы сказать им. Не относитесь одинаково ко всем работающим в Большевизии. Дайте понять, что, непримиримые к «упорствующим в коммунизме», вы готовы пойти на «компромисс» с «разочаровавшимися» и «примазавшимися», простить их. Это поможет вам «разорвать цепь», связывающую тех и других круговой порукой в отстаивании своего положения против вас. Это поможет вам ослабить большевиков.



Стр. 306



Но ведь не о таком «внешнем» преодолении правительства Компартии говорят теперь. Речь идет о «взрыве изнутри», о «народной революции», следственно, о внутренних процессах, происходящих и имеющих происходить в России, находящейся под властью большевиков. В этой революции классы и группы будут действовать не под влиянием соображений о каре извне и не под давлением какой-то круговой поруки, а руководствуясь своими социальными интересами, вытекающими из социального положения, независимо от того, когда и как они его приобрели. Ибо за пять лет вопрос о его происхождении уже успел отойти в область «истории». А все «примазавшиеся» — т. е. и новая буржуазия, и спецы, и т. д. — все не «упорствующие в коммунизме», или, вернее, не принадлежащие непосредственно к правящему аппарату Компартии, не будут в выжидательном положении по отношению к революции: наоборот, они, как и крестьяне, и рабочие, будут заинтересованы в устранении коммунистической диктатуры, мешающей им осуществлять их социальные интересы, выполнять их социальную миссию.

А между тем, такое утверждение о вреде революции, выдвигая несуществующие опасности, проходит мимо реальных. Увлекающиеся тонкой дипломатической игрой, которая поможет «разорвать цепь круговой поруки», не видят, что, выступая против революции, они тем самым косвенно помогают ковать за это время другую цепь, которая для России может быть гораздо более тяжкой. Но обо всем этом удобнее говорить, разбирая соображения «субъективистов» уже чистой воды — меньшевиков толка Л. Мартова.

Они, как уже было указано, «самым решительным образом против тактики насильственного свержения большевистской власти». Ибо, по их мнению, «при сложившемся в итоге пяти лет революции соотношении общественных сил, результатом насильственного свержения большевистской власти никоим образом не может быть та демократическая республика, в которой нуждается рабочий класс»: тактика насильственного свержения приведет к бонапартизму, «а то даже» и к реставрации.

Эта опасность бонапартизма так велика, что ее, по мнению Л. Мартова, «не видят лишь добровольные слепцы и не хотят заметить лишь будущие прислужники бонапартистской диктатуры». Но, даже рискуя попасть в одну из этих категорий, мы все же позволим себе усомниться в выводах, столь непреложно вытекающих из приведенного «анализа соотношения общественных сил».



Стр. 307



Современное положение сводится, по мнению Ф. Дана, к следующему: 1) к крайнему ослаблению, распыленности и дезорганизованности рабочего класса; 2) к сосредоточению всех материальных и организационных ресурсов в руках чуждых и даже враждебных пролетариату групп и классов; 3) к изменившемуся с 1917 года взаимоотношению между пролетариатом и крестьянством и 4) к тому факту, что тактика «свержения» увековечит и сделает непроходимою пропасть между широкими рабочими массами и той активной частью пролетариата, которая все еще стоит под большевистскими знаменами, и тем окончательно обессилит рабочий класс как самостоятельный фактор, влияющий на политическое развитие». 

Этот анализ, являющийся скорее простым констатированием фактов, в общем верен, хотя и нуждается в некоторых поправках. Мы говорим, конечно, о первых трех пунктах, ибо при всем «субъективизме» все же несколько рискованно сводить к «анализу современного положения» рассуждения о том, что случится с рабочим классом, если произойдет революция. Но разве из этого анализа следуют те выводы, которые делаются авторами его?

Все три первые пункта Ф. Дана сводятся в итоге к ослаблению фабрично-заводского пролетариата. Благодаря политике «рабоче-крестьянского правительства» он распылен и численно сократился. Благодаря ей же он разошелся с крестьянством. И, наконец, материальные ресурсы не в его руках, а в руках того же крестьянства и новой буржуазии. Несомненно, такое ослабление и изоляция одного из крыльев демократии наносит ущерб общему делу борьбы. Борьба становится труднее. Но такой вывод еще не равносилен выводу о неизбежности бонапартизма, «а то даже» и реставрации при условии революции против диктатуры компартии. Это было бы так, если бы пролетариат был не одной из сил, борющихся за демократию, а единственной силой или самой большой и могущественной.. И если бы все остальное противостояло ему в этой борьбе. Но это не так. Исход борьбы за тот или другой политический строй зависит и будет зависеть от крестьянства. Ибо оно теперь больше, чем когда-либо, является основной хозяйственной и политической силой в государстве. Как совершенно верно отметил С. С. Маслов, крестьянство, хотя и пострадавшее наряду со всеми от «коммунистических опытов», пострадало неизмеримо меньше других. И если даже абсолютно его сила и уменьшилась, то относительно она возросла: пролетариат дезорганизован и чуть не наполовину уменьшился



Стр. 308



в числе, старая буржуазия разбита, а новая сравнительно еще очень слаба. Все зависит от крестьянства. Каково же будет его поведение?

Все заявления внимательных наблюдателей современного русского крестьянства, объективный анализ его положения — все позволяет сделать одно заключение: российское крестьянство в большинстве своем является силой демократической. За истекшее страдное время оно духовно выросло, осознало свою объективную силу и желает само строить свою жизнь. И по своему классовому положению, и в интересах производственных оно заинтересовано «в быстром культурном и общественном прогрессе, в образовании чуткой к его нуждам народной власти и гражданских свободах». И даже Л. Мартов не сомневается в этом: он тоже утверждает, что «крестьянство проникнется пониманием необходимости завоевать для себя демократические права» по мере осознания своей экономической мощи.

Бонапартизм, реставрация! Мы, конечно, не отрицаем возможности попыток и в том, и в другом направлении. Даже временных успехов таких попыток. Но все это, конечно, не будет ни длительным, ни органическим, ни вытекающим из действительного соотношения общественных сил. И по всей вероятности, такие попытки будут иметь местный, провинциальный характер. Такие попытки и временный успех их возможны в момент общей революционной сумятицы — в особенности, в дезорганизованной общественной среде и при той областной разобщенности, которая теперь характерна для России. Но такие попытки возможны вообще при не установившемся, не ставшим еще традиционным новом политическом строе даже и без всякой революции: были бы охотники. Лучшей иллюстрацией этого являются немецкие «путши».

Бонапартизм? Но ведь для того, чтобы сделать яичницу, говорят французы, надо, прежде всего, иметь яйца. Чтобы иметь действительный бонапартизм, надо иметь Бонапарта. Надо иметь фигуру, ставшую легендарной своими победами, ставшую кумиром нации, «спасителем отечества», разносящим всюду его славу и его влияние. Надо иметь послушную, беспрекословно повинующуюся, живущую вне жизненных интересов народа силу, боготворящую всегда победоносного вождя: надо иметь армию, сделавшуюся почти профессиональной благодаря бесконечным походам. Где эти победоносные Бонапарты в России? Где эти боготворимые победители? Врангель, Деникин, Юденич, или генералы красной армии? Где эта профессиональная армия? Красная армия, самой пуповиной своей связанная с



Стр. 309



населением, с крестьянством? А этому крестьянству — зачем нужен Наполеон, которого надо будет навязать ему, ибо вчера оно его не знало и никакого обожания к нему не питало? Для того, чтобы оно согласилось еще раз испытать на себе применение «волевых импульсов» нового диктатора? Но оно уже испытало их и со стороны красных, и со стороны белых диктаторов. И совершенно недвусмысленно выявило к ним свое отношение. Для того, чтобы обеспечить за ним его социальные завоевания — землю? Но ее обеспечит за крестьянством любая республика, где оно будет — и оно знает это — хозяином. И обеспечит лучше, чем всякий Бонапарт, ибо своя рука — владыка.

Реставрация? Но это еще менее вероятно. Если можно еще говорить о том, что бонапартизм будет приемлем крестьянству или новой буржуазии, ибо, обеспечив им «порядок», не затронет их кровных социальных интересов — то этого никак нельзя сказать о реставрации. Разговоры о «мужицком царе», конечно, пустые разговоры. Традиционная монархия может явиться в России лишь в определенном социальном окружении. Как и в прошлом, царь будет «первым помещиком». Поместный класс явится за ним или с ним, так как он-то и будет опять «опорой престола». И вести к реставрации — значит, поднять против себя девять десятых России, поднять все крестьянство, которое взяло землю и держит ее крепко. Шансы на успех такого реставрационного движения показал исход всех белых движений. Ибо побеждены были они главным образом, конечно, не благодаря доблести красной армии, не благодаря «готовности поддерживать большевистскую власть в ее борьбе, направленной против подлинной контрреволюции» со стороны Л. Мартова: побеждены они были упорным, неослабным сопротивлением крестьянства, увидевшего в тылу белых армий старого помещика и старого «земского». И Ф. Дан, прежде чем пугать нас «а то даже и реставрацией», должен был бы согласовать свои взгляды со взглядами своего соседа по журналу и своего лидера по партии Л. Мартова, который номером раньше категорически утверждал, что «теперь опасность реставрации устранена».

После всего сказанного ясно, что неизбежности политической реакции, неизбежности бонапартизма или реставрации из анализа Ф. Дана вывести нельзя: демократия не в таком плохом положении, и база у нее еще достаточно широка. Можно на основании этого анализа прийти к другому заключению: не к неизбежности политической реакции, а к возможности из-



Стр. 310



вестного социального консерватизма по отношению к рабочему классу. В самом деле, он распылен и ослаблен, с одной стороны; а с другой — утерял своего союзника 1917 года — крестьянство. Боле того, создал себе из него врага. Несомненно, и возродившаяся буржуазия не встанет на защиту социальных прав рабочего класса. А она и крестьянство будут в России материально наиболее мощными силами. При таком положении очень возможно, что защита социальных прав рабочих будет весьма трудна. Но и это заключение требует значительных поправок, ибо анализ Ф. Дана страдает слишком большой категоричностью. Он говорит: отношения рабочих и крестьян с 1917 г. изменились. Но ведь они не установились теперь навсегда. Они могут при благоприятной обстановке и еще раз измениться. В нормальном или даже становящемся нормальным строе антагонизм между теми и другими совсем не неизбежен. Наоборот. И последние факты говорят именно за это. Чтобы не ходить далеко, приведем опять свидетельство Л. Мартова. «Напряженность отношений между пролетариатом и крестьянством, — говорит он, — ослабляется с каждым новым успехом НЭПа». Л. Мартов вполне допускает возможность «восстановления пролетариатом его боевого союза с демократическим крестьянством». Но восстановить этот союз, раз он боевой, всего легче и правильнее именно в бою против тех, кто «сорвал этот союз своим утопизмом и диктатурой». В бою за общие демократические лозунги и против политики подавления одних при помощи других.

Допустим, однако, что выводы Ф. Дана из его анализа верны. Что же в таком случае изменится, если большевистская власть будет ликвидирована не революцией, а так, как хочет этого Ф. Дан: если «съезд советов октроирует демократически-республиканскую конституцию»? Почему тогда мы избежим бонапартизма? Ведь «соотношение сил» останется прежним. Прежними останутся и численный состав, и материальная мощь этих сил. Октроированная конституция не сорганизует сразу, а в особенности не увеличит численно пролетариат и не поднимет его производственного значения. Для этого нужно не «октроирование» конституции, а восстановление промышленности — нужен медленный процесс, не могущий идти нормально, до тех пор пока нет этой конституции, т. е. пока господствуют большевики. Крестьянство останется в том же положении. Буржуазия еще усилится, и, по-видимому, Л. Мартов и Ф. Дан не собираются ее уничтожить, ибо Л. Мартов пришел, наконец, к выводу, что «восстано-



Стр. 311



вление разрушенного народного хозяйства в России будет совершаться преимущественно на капиталистических началах, и при данных исторических условиях это наиболее рациональный путь». Но если будут капиталистические начала, то будут и капиталисты. И если это наиболее рациональный путь восстановления, то их роль будет прогрессивна. Они будут нужны. Еще раз: что же в таком случае изменится? Если соотношение сил ведет теперь к бонапартизму, то это же соотношение выразится и в парламенте или и в стране при парламенте и приведет к тому же. Бонапартистские перевороты совершались совсем не во время восстания народных масс, а в моменты функционирования демократических конституций и парламентов. Если только соотношение сил было действительно в их пользу. Возьмем хотя бы Coup d’Etat 1851 года во Франции, создавший императора Наполеона III. С 1848 года во Франции существовали и демократическая республика, и парламент. Со времени революции прошло почти четыре года. И это не помешало маленькому Наполеону удачно повторить опыт своего дяди. Объективных выводов истории из объективного положения вещей не остановишь плотиной «октроированных конституций».

Но чего же желают эти «не приемлющие» революции? И какими методами полагают они достигнуть этого желаемого?

Л. Мартов и Ф. Дан хотят «ликвидировать большевистский режим путем реформирования его», хотят «безболезненного перехода» от абсолютистской диктатуры Компартии к демократической республике.

Методы для этого указываются такие. «Систематическое давление» «организованного массового рабочего движения», которое, однако, отнюдь не должно переходить в революцию. Оно должно вести к постепенному реформированию режима. Для этого должны выставляться «частичные лозунги». И на этой почве надо стремиться к соглашению всех социалистов — в том числе и пролетарски-коммунистических элементов».

И изложив такую «программу действий», авторы ее еще отваживаются утверждать, что они далеки от маниловщины. Да они обеими ногами в ней! Бесправие и гнет царят на Руси. «Военный коммунизм убил все зачатки самодеятельности народа (цитирую дословно). Профессиональное движение бюрократизировано, его самостоятельность уничтожена, оно взято под полицейско-большевистскую опеку. Кооперативы разрушаются. Всякое свободное проявление общественности преследуется чуть не по законам военного времени и беспощадно подавляется»...



Стр. 312



А они говорят о систематическом планомерном давлении организованных масс на большевистское правительство! Партии загнаны в подполье. Социалисты преследуются с такой жестокостью, какой не знал ни один режим в России. Двенадцать лучших представителей партии эсеров приговорены к смертной казни и оставлены заложниками. Сами меньшевики утверждают, что партия их подверглась за последнее время «неслыханным репрессиям». Г-н Зиновьев на четвертом съезде Коминтерна как его председатель и как представитель российской компартии еще раз, при аплодисментах сего Коминтерна, заявил: «Борьба против социал-демократов — не фракционная борьба. Это — решительная борьба против последних агентов буржуазии. Еще в 1917 году во время октябрьской революции я заявлял, что объединение с меньшевиками возможно и необходимо. Это было ошибкой. Опыт русской революции показал нам, что социал-демократия — самая опасная контрреволюционная партия. Нужно не уставать повторять массам, что она является последним оплотом контрреволюции». И большевики не только не устают повторять это, но не устают и действовать соответственно. А Л. Мартов и Ф. Дан «стремятся» к «соглашению с пролетарски-коммунистическими элементами»! Советской конституции не существует, советы превращены окончательно в большевистско-правительственные канцелярии. «Советской власти — в смысле власти советов как представительных учреждений sui generis — в действительности вовсе нет. Это только декорация», — говорит А. В. Пешехонов. Да и сами меньшевики подтверждают это не только словом, но и практикой. Их последнее решение — не участвовать в этих советах-канцеляриях. А Л. Мартов и Ф. Дан выставляют «частичные лозунги» постепенного реформирования советов!

Лидеры меньшевиков-интернационалистов любят щеголять своей научной объективностью и историзмом. Но где и когда в истории был «безболезненный» и «нереволюционный» переход от деспотической диктатуры к демократическому режиму? Устанавливая свои тактические положения, Л. Мартов должен был бы помнить если не историю всех абсолютистских правительств, то хотя бы историю большевизма. Разве не вынужден был он констатировать в той же статье, что большевики «уступали действительности лишь в последнюю минуту, под напором восставших рабочих и крестьянских масс»? Хорошее оправдание для постепенности и нереволюционности!



Стр. 313



И приходится в конце концов проповедникам постепенности и реформирования прибегнуть к аргументации от русского «авось». Не безнадежна ли наша тактика? — спрашивает Ф. Дан. И отвечает: «Не надо спешить с категорическими и абсолютными прогнозами: кто взялся бы два года тому назад предсказать крутой поворот большевиков к НЭПу?» Авось, стало быть, они так же «круто» повернут и к «демократической республике».

Но неужели же Ф. Дан и в самом деле не видит разницы между поворотом к НЭПу и октроированием демократической республики? Разумеется, никто не мог бы два года тому назад предсказать НЭП в том именно виде, как он создался в действительности. Но многие могли предсказать и предсказывали, что большевики пойдут на какие угодно измены своему «коммунизму» в области экономической, лишь бы сохранить свою власть, свое политическое безраздельное господство. Ибо много в истории примеров таких действий абсолютистской власти, стремящейся сохранить себя. Но нет ни одного примера, чтобы такая власть сделала то, чего хотят Л. Мартов и Ф. Дан: чтобы она «октроировала» собственное свое самоубийство. А ведь этого именно и ожидают лидеры меньшевиков. Один американец сравнил большевистское правительство с человеком, сидящим на взнузданном тигре. Пока он сидит на нем и крепко держит повод — все благополучно. Но слезть с тигра он не может, ибо будет растерзан. Ведь и для Л. Мартова и Ф. Дана не секрет, что сторонников большевистской власти — ничтожное меньшинство, почти единицы, что сила их не в народном признании, а в деспотическом подавлении народа. И всякая демократическая конституция, которая даст даже скромную свободу проявления народной воли, сметет без остатка и политическую власть большевиков, и ее носителей. Что же в таком случае иное их «авось», как не сугубая маниловщина?

А между тем эта тактика своеобразных «октябристов большевизма», тактика, не приводящая ни к каким реальным результатам, — грозит весьма реальными опасностями. Грозит опасностями особенно с их точки зрения. Они больше всего боятся бонапартизма и реакции. Но кто своей тактикой подготовляет этот бонапартизм? Кто ведет к нему? Откуда родится он? «Господствующие круги вырабатывают бонапартистское антидемократическое мировоззрение», говорит резолюция последнего совещания местных организаций РСДРП. Существует угроза, что «из недр советского организма» появятся в определенный момент «новые клики, за-



Стр. 314



родыш мещанско-реакционного политического образования», прибавляет резолюция. И Л. Мартов вторит этому. Контрреволюционная опасность, опасность бонапартистского завершения красной диктатуры, говорит он, «зреет в недрах самого большевиками созданного военно-бюрократического аппарата». Но если так, то, чем дольше будет существовать этот режим, тем больше будет эта опасность, тем более усилятся бонапартистские тенденции в «господствующих кругах». И чем скорее и радикальнее будет уничтожена красная диктатура, в отравленной атмосфере которой могут родиться и планы бонапартистских переворотов, тем легче будет убить «зародыш» реакционных образований, тем легче будет борьба за демократию. Кажется, это ясно? Но меньшевистская логика говорит как раз обратное. Они сами признают, что тактика свержения, тактика революции «способна ускорить разрешение кризиса». Но они избирают другую, противоположную тактику, которая, стало быть, замедлит его: пусть спокойно «дозревает» то, что уже «зреет».

И если попробовать понять политико-психологическую основу этой позиции, не оправдываемой никакой логикой, то надо будет остановиться на двух положениях, взятых хотя бы из статьи Ф. Дана. Первое — это четвертый пункт его «анализа», который мы уже цитировали и который позволим себе процитировать еще раз. «Тактика «свержения», утверждает он, увековечит и сделает непроходимою пропасть между широкими рабочими массами и той активной частью пролетариата, которая все еще стоит под большевистскими знаменами, и тем окончательно обессилит рабочий класс как самостоятельный фактор, влияющий на политическое развитие». А другое положение Дана гласит: «По-прежнему, будучи партией, революционной по отношению к капитализму, мы остаемся по отношению к этой власти партией не революции, а оппозиции».

В первом положении сказалась вся узость догмы: существует только пролетариат, существуют только его интересы, но нет ни России, ни других трудящихся; нет дела до их судеб, жизни, творчества. Все это несущественно и второстепенно.

Как ни дороги нам как социалистам интересы пролетариата, под таким положением мы подписаться не согласны. Не согласны, ибо оно недопустимо и бессмысленно.

Оно недопустимо потому, что преступно жертвовать целым во имя части. От бесправия, произвола и насилия под пятою кровавой диктатуры задыхается все русское население.



Стр. 315



Быстрейшее освобождение от кошмара современности — первейшая моральная и политическая задача всех русских граждан. А нам говорят: подождите! Ваша тактика, правда, «способна ускорить» падение этого правительства башибузуков, но за это время отдельные группы или даже группки рабочих не успеют окончательно излечиться от большевизма. А это будет «увековечением пропасти» и т. д. Пусть поэтому Россию еще продолжают насиловать.

Бессмысленно это потому, что не может быть здорового и сильного пролетариата без экономически здоровой и сильной страны. А пока будет существовать большевизм, страна не будет ни здорова, ни сильна. По собственному признанию меньшевиков, современное правительство разложило, дезорганизовало пролетариат. И каждый новый день его существования будет углублять процесс этой дезорганизации и распыления. И с каждым днем пролетариат будет все дальше от той задачи — играть серьезную, самостоятельную, значительную политическую роль, которая ему предназначается. И нелепо пытаться в теперешней атмосфере создать силу рабочего класса путем нереальных планов соединения «широких масс» его с эфемерными кучками, идущими за большевиками, оставляя существовать основную причину все усиливающегося разложения рабочего класса.

Но еще недопустимее и в тоже время еще характернее за все время революции для меньшевиков толка Л. Мартова второе положение Дана. Это — невозможность стать в резкую позицию по отношению к большевикам. Пусть они — заблуждающиеся социалисты, но все же социалисты. Пусть они преступные революционеры — но все же революционеры. И мы по отношению к ним — только партия оппозиции, всегда оппозиции. «Оппозиция его величества!» Эта неспособность определенно заявить, что большевики — горшая из контрреволюций, неспособность и поступить соответственно — нанесла удар демократической революции в период Временного правительства. Она же может и в будущем создать великие затруднения в борьбе с красной деспотией.

Л. Мартов и Ф. Дан очень боятся бонапартизма, реакции против демократии. Это не так страшно. Население слишком долго жило под эгидой то тех, то других отрицателей демократии. Оно слишком хорошо помнит, во что это ему обошлось. И все его объективные интересы диктуют ему необходимость отстаивать требования демократии. Гораздо страшнее для социалистов и реальнее — другая опасность: опасность реакции против социализма. Большевики слишком настойчиво



Стр. 316



заявляли, что производят якобы «социалистические опыты», занимались «социализациями». И безнадежно скомпрометировав себя, сделав ненавистным слово «большевизм» для массы населения, они могут скомпрометировать и социализм — и притом надолго: слишком жива и ярка будет память в населении о большевистских «социализациях».

И обязанность социалистов — отгородиться во имя социализма и теоретически, и практически от большевизма, первыми выступить на самую непримиримую борьбу с ним. Это положение будет соответствовать и правде теоретической, и практическим задачам.

Мы вполне понимаем г. Петра Струве, когда он всячески старается найти ту или иную близость между социалистами и большевиками. Он знает, что делает. Он пытается очернить в глазах русского населения не большевизм, а социализм. Но когда то же своими «оппозициями» и только «оппозициями», своими «соглашениями с коммунистически-пролетарскими элементами» делают социалисты, мы отказываемся их понимать. Они этим роют в России яму и социализму, и социалистическому пролетариату, которым хотят служить.

Л. Мартов, Ф. Дан и их единомышленники сами жалуются на слабость и дезорганизованность пролетариата. Они сами говорят о его крайней изолированности, сами констатируют, что ему надо переходить на защитительные позиции. Но в таком положении надо искать союзников для защиты и проведения своих целей. Это диктует и военная, и политическая стратегия. И если бы они забыли свой догматизм и научились чему-нибудь из опыта западноевропейского рабочего движения последних лет, то они искали бы этих союзников не там, где их нельзя найти для их целей, или, если и найдешь, то таких, которые, как камень, потянут с собою в воду. А там, где они действительно есть. Они говорят, что теперь «актуальным» лозунгом пролетариата должен быть лозунг «демократической республики». Но это — лозунг не исключительно социалистов или пролетариата. Это — лозунг всей демократии. И здесь — и только здесь — они и должны были бы искать союзников.

Три положительные в данный момент социальные силы необходимы для работы над восстановлением разрушенной России, над возрождением ее: крестьянство, пролетариат и буржуазия. Как же политически самоопределятся они и какая их комбинация возможна и необходима в ближайшем будущем?



Стр. 317



Мы уже говорили о крестьянстве. Оно явится хозяином положения, и все остальное должно будет равняться по нему. Про него будущий историк вправе будет сказать: «Им же вся быша, и без него ничто же бысть, еже быст