Mих. Ос.. [Рец. на кн.:] Волконский С.М. Быт и бытие: Из прошлого, настоящего, вечного. Берлин: Медный всадник, 1924

Mих. Ос.. [Рец. на кн.:] Волконский С.М. Быт и бытие: Из прошлого, настоящего, вечного. Берлин: Медный всадник, 1924
[Осоргин М.А.] [Рец. на кн.:] Волконский С.М. Быт и бытие: Из прошлого, настоящего, вечного. Берлин: Медный всадник, 1924 / Mих. Ос.// Современные записки. 1924. Кн. ХХ. Критика и библиография. С. 423–426.





Стр. 423
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ





КН. СЕРГЕЙ ВОЛКОНСКИЙ. «БЫТ И БЫТИЕ. ИЗ ПРОШЛОГО, НАСТОЯЩЕГО, ВЕЧНОГО». К-во «Медный Всадник». Берлин. 1924.



Приятно вообще приветствовать книгу. Затем градус приятности понижается сознанием, что у автора почти нет соперников в его области — легкой, вполне земной философской углубленности. Русской изящной литературе еще так мало знакома эта прогулка по краю кратера мысли — по высотам, с которых — за голубой дымкой дали — еще не исчез быт, а в бездонности вулкана еще не вскрыто бытие. Автору — честь и зависть, а книга его все же подлежит суду обычному.



Стр. 424



Книга кн. Волконского написана за границей, но родилась она, конечно, в России, в те дни, когда так невыносимо тяжел был быт и так героически напряженно бытие. И потому ее «не могут, не могут понять те, кто не жил там, — не могут». Это — слова автора, сказанные им только о быте, а не о книге; но тот, кто не может понять (не зная, не пережив лично) быта тех дней, — не оценит и неизбежности перехода от его «неприятных вопросов» к «сверхжизненным вопросам бытия». Ибо «тот, у кого отнято, понимает лучше цену того, чего отнять нельзя». Этой строки нельзя ни объяснять, ни объяснить; смысл ее может быть только ведом или неведом. И это — смысл книги кн. Волконского.

Книга его поэтому интимна; печатанная обычным тиражом, она — по содержанию — имеет право на пометку für wenige. Она обращена к собеседнику, который по родству духа уже знает ваши мысли; ему остается любоваться их новым нарядом, их новыми радужными сплетениями. Поэтому в книге нет и ей не нужно то, что обычно именуется «содержанием». Она полярно противоположна рассказу, она по необходимости бессюжетна и многосюжетна. Тень, зерно, чет и нечет, предел и беспредельность — всякий случайный сегодняшний предмет быта, всякое «случайное» слово — незаметным и совершенно неизбежным переходом уводят в бытие, опять и всегда — на тот же край вулкана мысли. Оставшись здесь — автор дал бы рассказ, протокол, исследование; спустившись туда — исчез бы в клубах философского дыма. В обоих случаях неизбежен разрыв быта и бытия, сплетение которых и есть искомая им третья ценность. «Жизнь без примирений немыслима. Но мысль не терпит примирений». К счастью, существует еще литература, высказанная мысль, которая и пытается примирить два непримиримых начала. Кн. Волконский и свершает это прекрасное преступление перед жизнью и мыслью, перед бытом и бытием: он мирит их в изящной форме слов, мирит лишь на один миг, не убивая их внутреннего противоречия.

В этом вся прелесть и вся несомненная преступность его книги. Она преступна перед бытом, который она берет односторонне, который она невольно искажает, в котором она не видит логики жизни. Зародившись среди быта страшных дней (а для других — дней откровения), она готова, осудив, отвергнуть его целиком. Она пристрастна к быту, который она считает лишь «относительно сущим», тогда как бытие она признает «сущим по самому существу своему» (глава «Чет и нечет»). Но она грешна и пред лицом бытия, так как это «абсолютно сущее» она заставляет, как каторжника, таскать за собой всюду гирю быта, не пускающую уйти в беспредельность. Она отводит бытию невысокую роль утехи быта, какого-то смягчающего обстоятельства.

Кн. Волконский цитирует в одном месте (см. «Пределы и



Стр. 425



беспредельность») китайского мудреца, сказавшего: «Мудрец испытывает успех и разочарование, но не радуется удаче и не печалится неуспеху, потому что знает, что условия не неизменны». Вот этот мудрец действительно целиком принимает быт и сопрягает с ним свою мудрость, не отрицая его. В том и есть истинная мудрость, чуждая минутного пристрастия. Признавая же быт лишь «относительно сущим» (как будто условия неизменны) и в то же время так страстно реагируя на него («не могут, не могут понять те...»), автор дарит нас литературно изящнейшей книгой — sit venia verbis — неполноценного житейского пессимизма и неуглубленных философических causeries. Для аристократа духа книга несколько салонна.

В этих словах — ни малейшего упрека! Книга «Быт и бытие» — не мемуары и не философский трактат. Она дает то, что хочет дать, и дает в лучшей литературной форме. В своей интимности она представляется переходной книгой к иной, более углубленной, более приближенной если не к китайской мудрости, то к Марку Аврелию, от которого кн. Волконского пока отделяет гримаса боли от свежих ран быта, — к Марку Аврелию, сказавшему: «Что до боли, то, если она непереносна, — она убивает, если она длится — значит, переносна; ум же сохраняет свое спокойствие, если замыкается в себе самом» (перевожу с текста италианского. — М. О.). Путь Марка Аврелия есть путь мудрого примирения бытия с бытом. «И быт становится ценным, когда пронизан бытием», — говорит и кн. Волконский. А одна из лучших глав его книги («Тень») свидетельствует, как легка и прекрасна жизнь духа «в несчетных встречах светосолнечных лучей и водосветных струй», в вечном сплетении светотеней. Еще процитирую превосходные строки из главы «Одиночество»: «Да, я не жалею о стоянках на полустанках. И такие минуты бывают нужны. Так вину нужно отстояться, чтобы войти в полноту своей прозрачности, а нам нужно бывает отстояться, чтобы войти в искренность своего самоосознания». Книга «Быт и бытие» — полустанок; строки же эти — преддверие книги будущей.

С точки зрения чисто литературной можно бы указать на неровность книги, на неравноценность ее глав и ее мыслей. Одни главы философски лиричны («Тень», «Дерево», «Незримая весна» — с таким ненужно публицистическим последним абзацем!), другие слегка загромождены балластом исследования («Совпадения», «Чет и нечет», «Orbis et umbra» — в последней автору явно «жаль материала»). Порою привычная causerie, как поплавок рыболова, не дает крючку удочки погрузиться на дно (и потому рыбка-истина не хочет клюнуть). Книга в значительной части не написана, а собрана; если переплетчик перепутает главы — читатель не восстановит порядка, угодного автору. Все это может быть отнесено к недостаткам книги,



Стр. 426



но может иным и понравиться (разнообразие, легкость и пр.). И все это нимало не препятствует признать, и признать с радостью, что среди духовной скудости русской зарубежной литературы блеснула книга исключительного изящества и редкой значительности.

Книга посвящена автором Марине Цветаевой. Те, кто знает и любит милую русскую поэтессу, поймут, почему посвятительное предисловие, заканчивается витиеватой фразой галантной эпохи: «А коснувшись причин моего к Вам уважения, я раскрыл то, что единству моей благодарности сообщает разнообразие восхищения».



Мих. Ос.