А. Кизеветтер. [Рец. на журн.:] На чужой стороне: Историко-лит. сборники / Под ред. С.П. Мельгунова, при ближайшем участии Е.А. Ляцкого и В.А. Мякотина. Берлин: Ватага; Прага: Пламя, 1924. Вып. 4

Кизеветтер А.А. [Рец. на журн.:] На чужой стороне: Историко-лит. сборники / Под ред. С.П. Мельгунова, при ближайшем участии Е.А. Ляцкого и В.А. Мякотина. Берлин: Ватага; Прага: Пламя, 1924. Вып. 4 / А. Кизеветтер. // Современные записки. 1924. Кн. ХХ. Критика и библиография. С. 429–431.




Стр. 429
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ





«НА ЧУЖОЙ СТОРОНЕ». Историко-литературные сборники. Под ред. С. П. Мельгунова, при ближайшем участии Е. А. Ляцкого и В. А. Мякотина. Вып. IV. Издание «Ватага и Пламя». Берлин-Прага, 1924 г. стр. 298.



Четвертый выпуск сборника «На чужой стороне» открывается дневником В. Ф. Булгакова, личного секретаря Льва Толстого. В 1910 г. В. Ф. Булгаков записывал ежедневно все то, что происходило на его глазах в Ясной Поляне в доме Толстых, где назревала тогда тяжелая драма, завершившаяся уходом Льва Николаевича. Опубликование дневника Булгакова можно только приветствовать, ибо он вносит существенные коррективы в недавно появившуюся книжку Черткова об «уходе Льва Толстого». Книжку Черткова нельзя назвать иначе как памфлетом, пристрастным и тенденциозным. Это не что иное как продолжение той самой борьбы, которую Чертков вел с Софьей Андреевной Толстой при жизни Льва Николаевича. Позиция В. Ф. Булгакова совсем иная. Верный последователь Льва Толстого, обожающий своего учителя, он вполне критически относится к притязаниям Черткова на роль какого-то единственного и безапелляционного истолкователя учения и заветов Толстого и, прослеживая в своем дневнике развитие конфликта между Чертковым и Софьей Андреевной, отравившего дни старости Толстого, Булгаков старается выдержать беспристрастную объективность в оценке поступков всех действующих лиц. Общая картина этой драмы и в частности роль самого Черткова получают при этом освещение, существенно отличное от того, которое дано в чертковском памфлете. Картина эта удручающе тяжелая. Жизнь в яснополянском доме складывалась невыносимо для всех, в нем живших. Назревала глубокая интимная драма растущего взаимного непонимания между супругами, прожившими вместе долгую жизнь, и, конечно, все тончайшие психологические элементы этого конфликта могли быть известны и понятны только самому Льву Николаевичу и его жене, а между тем в эту драму считали себя вправе вмешиваться и прочие члены семьи, и поклонники учения Толстого с Чертковым во главе, и делали это настойчиво, бестактно и грубо, предъявляли свои иногда очень мелочные требования, легкомысленно наступали на самые больные душевные мозоли Льва Николаевича и его жены, не желая взять в толк, что многолетняя супружеская жизнь создает свои особые моральные права, обязанности, психические связи и многообразные душевные



Стр. 430



переживания, которые никакому третьему лицу не могут быть понятны. Дело осложнялось еще тем, что Софья Андреевна в это время была уже заведомо психически ненормальна. Врачи определили у нее паранойю. И странным образом с этим обстоятельством никто в яснополянском доме не хотел считаться. Ее истерические выходки объяснили корыстью, честолюбием, злобностью, всем — только не болезнью, докторами формально засвидетельствованной. Факты, сообщаемые Булгаковым, убеждают с полной ясностью также и в том, что Софья Андреевна по-своему горячо любила мужа. Недаром, узнав об уходе его из дома, она тотчас же кинулась к пруду и бросилась в воду, откуда ее вытащили прибежавшие люди. Об этом факте из дневника Булгакова узнаем впервые, а ведь он чего-нибудь да стоит. Не можем не отметить, что даже сам Булгаков, наиболее беспристрастный из всех свидетелей яснополянской драмы, в некоторых местах дневника обнаруживает какое-то странное игнорирование этой несомненной горячей любви Софьи Андреевны к мужу, получавшей часто формы нелепо-болезненные, но, тем не менее, бросающей особый свет на ее ратоборство с Чертковым. В общем надо признать, что бестактное и бездушное вмешательство разных «третьих» лиц в глубоко интимную драму четы Толстых много содействовало обострению этой драмы и ускорению ее роковой развязки.

Любопытны «домашние записки» горничной кн. Юрьевской, маргонатической супруги императора Александра II. Конечно, речь здесь идет о фактах, доступных кругозору составительницы этих записок. Но любопытно, что и от кругозора горничной не ускользнуло сближение ее госпожи с кружком Лорис-Меликова, ее сочувствие его «конституционным» планам, внушаемое надеждой на то, что осуществление этих планов поможет ей добиться коронования, чего, по словам составительницы записок, кн. Юрьевская страстно желала.

Отрывок из дневника поэта Полонского относится к 1876 г., к кануну русско-турецкой войны. В дневнике передаются те толки, которые были распространены тогда в разнообразных кругах общества. Во всех домах, на любом собрании людей — сплошной крик недовольства всей правительственной системой, всеми существующими порядками. Кричат так громко, выражаются так резко, что хозяйки то и дело замечают гостям, что на улице все слышно. Надо, однако, заметить, что в этих оппозиционных толках, которые Полонский слышит на разных журфиксах, больше безотчетного настроения, нежели продуманности. Тут все сваливается в одну кучу. Негодуют и на нерешительность правительства в деле объявления войны Турции, и на полную неподготовленность нашу к войне, не замечая при этом своей логической непоследовательности.

Очень колоритны воспоминания Р. Ю. Будберга о том, как он проживал в Киеве под властью большевиков. Дана



Стр. 431



яркая картина крупного большевистского административного учреждения. Масса народа. Все спешат. Всюду выстукивают машинки. Подумать: дело кипит и идет, как по маслу. А на поверку — бестолковое бумагомарательство и толчение воды в ступе. И гомерическое воровство. Начальник ведомства смотрит на денежные хищения философически: «Мы стремимся, — говорит он, — деньги нулифицировать, и, раз находятся дураки, которые гонятся за этими бумажками, — то и прекрасно, они нам помогают!» Тут же чрезвычайно интересно описание одного дома, хозяева которого посвятили себя по душевной доброте укрывательству тех, кому грозила опасность от большевистских властей. Это — прямо страница из какого-либо захватывающего романа с приключениями. Распорядок жизни в этом доме представлял собой сложнейший механизм, напоминающий известное изречение: «когда имеешь дело с политической полицией, прими все предосторожности, какие только может изобрести человеческий ум, и потом, после всего этого, прими еще одно».

В 1903 г. происходило расследование над Азефом, которого тогда один студент уже обвинял в провокаторстве. Расследование реабилитировало Азефа. Теперь напечатана записка этого студента с изложением всего этого эпизода. Кошмарное впечатление производит этот рассказ о том, как Азеф, очень ярко очерченный в этой записке, играл, словно кошка с мышью, с наивным юношей, завербовывая его в пропагандисты и явно подставляя под провал. Редакция сборника обещает в следующем выпуске поместить статью о том же эпизоде А. В. Пешехонова, участвовавшего в упомянутом расследовании над Азефом.

Из остального разнообразного содержания сборника отметим интересную статью И. Левина «Французское духовенство в эмиграции»; художественно выполненный литературный силуэт революционера Лебединцева, принадлежащий перу М. А. Осоргина; письма Кропоткина по возвращении его из Англии в Poccию; обзор финляндской мемуарной литературы К. Тиандера; статью пишущего эти строки о Победоносцеве; обзор писаний англичан о большевистской России, сделанный опытным пером Дионео. Эти писания англичан наводят на весьма грустные мысли. С одной стороны, тут — восторженные восхваления большевистского эльдорадо по известному методу «развесистой клюквы», с другой — приписывание большевистских безобразий самому русскому народу, его якобы прирожденным свойствам. От обеих этих крайностей свободна книга норвежца Брока «Диктатура пролетариата», проведшего в Москве лето 1923 г. Книгу эту подробно изложил В. Каррик. Брок не проводит знака равенства между большевиками и русским народом и отдает себе ясный отчет в природе большевистского властвования, называя его «тиранией секты».



А. Кизеветтер.