Ив. Бунин. Звезда любви: [Рассказ]

Ив. Бунин. Звезда любви: [Рассказ]

Бунин И.А. Звезда любви: [Рассказ] // Современные записки. 1924. Кн. XХ. С. 5—9. 


Стр. 5

ЗВЕЗДА ЛЮБВИ


Изба в густом майском лесу, перед ней поляна. Среди поляны раскидистая яблоня, пасовка, вся белая и кудрявая от цвета. Солнце уже село за лесом, но еще долго будет светло. Все свежо, молодо, всего преизбыток — зелени, цветов, трав, соловьев, горлинок, кукушек. И сладко, лесом, цветами, травами, пахнет легкий холодок зари. За теми чащами, над которыми светлая пустота весеннего заката и которые спускаются в лесные овраги, розовеющим зеркалом сквозит пруд, и в нем иногда квохчет лягушка, томно, изнемогая от наслаждения. Соловьи низко перелетают над поляной, гоняются друг за другом, на лету цокают и трещат.

Верховая лошадь, кажущаяся под седлом еще легче и красивее, стоит под яблоней. Она тянется мордой к мелкой листве среди белых цветов, обрываeт ее и все время звучно жует. А я сижу на пне возле избы и радуюсь на лошадь.

Я еще чувствую, как я сидел на ней. Мне приятно, что на мне ловкие сапоги, что я здоров, молод, что я хороший ездок и что лошадь ценит это, любит меня, что она так женственна и породиста, что она горячо и с наслаждением несет меня, куда я хочу, что она с одинаковым удовольствием покоряется мне во всем,


Стр. 6 


— принимает на себя седло, чувствует крепко охватившие ее подпруги, идет крупным, вольным шагом или спорой, размашистой рысью, скачет во весь опор, стоит возле крыльца, на меже в поле, под деревом в лесу.

Я хлопаю по голенищам нагайкой, которую беру только для забавы, сижу и курю. В избе, на лавке возле окошка, — девочка лет трех, в чепчике. Она занята тем, что бьет себя по губам: бам, бам, бам! За ней, внутри избы, черно и жарко, пахнет теплыми хлебами, лежащими на столе и прикрытыми зипуном.

Широта и глубина светлого заката сократилась, померкла. Темнеет, наступают сумерки. В бездонной высоте, сереющей над поляной, парами налетают вальдшнепы, на мгновение останавливаются — и летят дальше. Лягушка смолкла — во всем лесу чуткая тишина, только щебечут где-то вблизи две птички, да и то как-то безжизненно, перед сном. И все чаще, все страннее смотрит вверх, на сереющую синеву, где уже мелко проступают первые зерна звезд, горбатая девка, смирно сидевшая весь вечер на траве неподалеку от яблони.

Вверху — небо, вправо — померкшая заря, впереди, за яблоней, — далекие красноватые просветы в черных лесных низах. И я тоже смотрю — то в вышину, то на эти просветы, то на лошадь, то на девку — и тогда она, не глядя, тотчас же чувствует мой взгляд и стыдливо подбирает ноги, оправляет платье. Она чисто и приятно одета. Лицо у нее слегка широкоскулое, но тонкое, одухотворенное прозрачной и прекрасной бледностью. Трогательно ее ожерелье на худых ключицах, девичья льняная сорочка, маленькие босые ноги — и странен, даже немного страшен частый и несмелый взгляд в небо.

Подходит ее мать — воротилась из села, принесла мешочек пшена, связку кренделей.



Стр. 7


Поздоровавшись со мной, садится на порог избы, вздыхает.

— Была в селе, купила кой-чего... А вы давно тут? Анютка не плакала? На нее надежды нету, — говорит она, разумея горбатую, которая слушает так, будто говорят не про нее, а про кого-то другого, — она у нас, сами знаете, какая...

Я знаю, но молчу, и баба подробно и не спеша рассказывает, или, скорее, вслух передумывает все то, что я слышал уже много раз:

— Что ж, дошло до того, что два раза из омута вынимали... Пришла как-то с хутора, а она в пруд зашла, в самый омут, — топиться хочет... А намедни с осинки сняла: собираю сушь в лесу, глядь, а она висит на суку, еле ногами травы касается, — уж краски по лицу пошли... Все говорит, ходит он ко мне, душит, настигает... Ночью проснусь, а она задыхается, кричит:

— Что ты? Что ты? Пусти, не хочу! — А самой, по голосу слышу, лестно, сладко... Спать без того не ложится — молится, приговаривает: «Не надейся, не надейся, с собой не положу! Всю постелю закрещу!» Тает, прямо никуда, на нет сошла, осталось нарядить да в гроб положить... Уж я с ней работы и не спрашиваю, грех и спрашивать... Куда вся храбрость давалась, а прежде чистый огонь была, нежная, обидчивая... Главное дело, ее эта порча с ума свела — молчит, а какую небось муку, стыд несет. Дело молодое, тайное, какой только думки в голове нету! Иной раз проговорится — глаза потупит, закраснеется и шепчет: «Ну что ж, ну горбатая, ну уродная, а все лицом не хуже других... Ну и пускай никто не возьмет, постыдится с такой-то под венец стать... Найду себе получше дружка, потаенного, полуночного... — Да что ж, и правда: отца нету, приданого нету... Какой страшный грех говорит, а все думается — помрет, все Господь простит ...


Стр. 8


Девка сидит прямо, неподвижно, не слушает или не слышит, пристально и странно, почти дико, глядит в темноту леса.


––––––––––


Домой еду полями. Земля залита темнотой, темнота поднимается снизу, затопляет далекую зарю, последний след ее. Свежо — пахнет и зеленью уже поднявшихся ржей, и росистой травой на межах, и всем тем полевым, ночным, среди чего я родился, вырос, чем так сладко живу...

Баба говорила: «Я сплю с Анюткой, на нарах, а она на конике, под святыми... Чисто покойница, даже жутко по ночному делу... Ночью проснусь — сидит, в окошечко, на звезды, на ночь, на лес смотрит... У меня, говорит, звезда любимая есть, верная, неизменная, — Полуночная Зарница...».

Полуночная Зарница. Звезда любви, звезда предрассветная.

Лошадь идет подбористо, точно чует мои думы, — видны ее настороженные ушки на слабом свете зари... О, красавица, умница, любимая моя! Как передать словами нашу с тобой близость, нашу любовь — нет тоньше, таинственней и чище этой любви, навеки безмолвной, навеки верной, не обманывающей, любви между человеком и животным! И как постигнуть все то несказанное, все то как будто несуществующее, не имеющее ни образа, ни имени, ни на что в мире не похожее и, однако, такое сущее, с такой остротой ощутимое, что есть между мной и между этим столь для меня в сущности непонятным и даже ужасным четвероногим творением, с которым я почти одно?

А этот теперь уже темный и такой зловещий лес и она, эта страшная и прекрасная горбунья? Мать теперь, верно, уже спит, а она, живая покойница, сидит на лавке под святыми — и глядит, слушает — одна во


Стр. 9


всем мире, — и все, кроме человека, все с ней и в ней: и ночь, и лес, и вся вселенная, вся бездна, вся тайна ее — и уж так с ней и в ней, как нам никому не дано, потому уже совсем вне нашего мира, совсем не с нами она, уже почти в полной власти этого Потаенного, Полуночного, чья дивная и грозная Звезда горит перед зарею над лесом...

И я обнимаю и целую сильную атласную шею своей бессловесной возлюбленной, чтобы слышать ее грубый запах, чтобы чувствовать земную плоть, потому что без нее, без этой плоти, мне слишком жутко в этом мире, и натягиваю поводья, сжимаю коленами седло, и лошадь тотчас же отвечает мне всем своим существом — и легко, горячо несет меня по темной дороге к дому.


Ив. Бунин.