В. Зензинов. Русское Устье. (Из дневника ссыльного) // Современные записки. 1920. Кн. I. С. 67–80.

cтр. 67

Русское Устье.

(Из дневника ссыльного).

31 декабря 1911 г.

Сегодня встречаю новый год.

В этот вечер, два года тому назад, я сидел в светлой, нарядной комнате и чокался бокалом шампанского. Сегодня я далеко, далеко, и вокруг меня все так необычно. Между нами сейчас 12.000 верст. Я сижу один в поварне, весело трещит в печке огонь и сердито воет в трубе вьюга. Вокруг голая тундра и на сотни верст нет жилья. Совсем святочный рассказ.

Почти месяц прошел, как я в пути — и сегодня, конечно, в моим путешествии самый интересный день. Это началось небольшим ветром. Пустая, безжизненная тундра с ровной пеленой снега, — к часу дня на нее упали уже сумерки, и все вокруг задернулось серой мутной занавесью. Небо слилось со снегом, и казалось, что олени висят в воздухе, перебирают ногами, но не двигаются с места. Ветер становился все сильнее — поднималась вьюга. Струи снега неслись мимо и с сухим шелестом ударяли в кибитку и скользили по земле. Сколько раз мне казалось, что мы безнадежно заблудились и никуда не выедем. Наконец, остановились перед белым бугром, который оказался занесенной снегом поварней — снегом-же она туго была набита и внутри.

Теперь вечер — вьюга разыгралась во всю. Свистит, гудит, снег сыплет на крышу — откроешь дверь, она врывается бешеным ветром. А за дверью носятся живые потоки снега, валят с ног, отнимают дыхание.

С новым годом, с новым счастьем!

Первый день нового года встречаю в пути — значит-ли это, что весь год буду странствовать? Дай Бог, и пусть мой путь приведет меня к желанной цели.

cтр. 68

Русское Устье, 21 января 1912 г.

Первый день в Русском Устье.

Не знаю и не понимаю, куда я попал. После полуторамесячного странствия по якутам с их непонятной речью и чуждой жизнью, я вдруг снова очутился в России. Светлые рубленые избы, вымытый деревянный пол, выскобленные столы — и чистая русская речь. Лица открытые, простые, великорусские черты — нет и намека на Азию. Это, конечно, Россия, но Россия XVIII-го, быть может даже XVII-го века. Странные, древние обороты речи и слова, совершенно патриархальные, почти идиллические отношения. При встречах и при прощании родственники целуются, вечером приходят ко мне с пожеланием спокойной ночи и приятного сна. "Иисусе Христе", "Матерь Божия" — не сходят с их языка. В селении стоит наивная часовенка со старинной тяжелой иконой Богоматери. "Только Она нас и хранит" — убежденно сказал мне один из русскоустинцев. Вероятно, так же верили наши прапрадеды.

Затрудняюсь даже описывать, как меня встретили. Как будто я, действительно, "кум королю и солнцу брат". Не то меня за начальство принимают, не то еще за что-то. Один из них начал свою речь ко мне такими словами: "Ты, Ваше Высокоблагородие"... Напрасно я ему старался разъяснить свой чин и звание, он заставил свою жену поднести мне с поклоном огромную рыбину в подарок. Боюсь, что мой отказ его обидел. Что это — исконная привычка делать "подношения" всякому, кто похож мало-мальски на начальство, или бескорыстный подарок?

Русское Устье состоит из 6 "дымов". Ни одного грамотного — кроме старого уголовного ссыльного, играющего здесь роль писаря. Селенье стоит на берегу широкой Индигирки среди беспредельной снежной пустыни. 120 верст сюда ехал на собаках по тундре — первые 60 верст еще встречались небольшое кустики ивы, потом исчезло все, не было ни одного прутика. Ровно, как на столе. И так до самого моря — от Русского Устья еще верст шестьдесят. Снял себе отдельный домик с амбаром — 20 р. за полгода. Пока не боюсь предстоящего мне одиночества. Думаю, что сумею найти кругом и в людях и в природе много интересного.

Сказать-ли правду? Когда я доехал до этих мест и начал слушать рассказы о здешней жизни от местных людей, меня охватила смертная тоска и на душу навалилась тяжесть. Отсутствие почты, морозы, ветра и вьюги, которые заносят улицы и дома, беспощадное, суровое одиночество, отсутствие другой еды кроме рыбы, мысли о невозможности выбраться

cтр. 69

отсюда — все это меня испугало. Но это была лишь минутная слабость. Я увидел, наконец, сам это Русское Устье, о котором думал вот уже семь месяцев, осмотрелся в нем и вижу, что страхи эти не так страшны. Моя жизнь здесь — и внешняя и внутренняя — надеюсь, будет интересна, мне удастся, быть может, осуществить свои надежды, а может быть кое-что и сверх этого. И в этом далеком, далеком уголке я проживу; так, как хотел.

24 января.

Сегодня вечером я праздную новоселье. Перебрался в снятую мною юрту, где буду жить совершенно один и в полной независимости. Господи, как давно ждал я этого момента! Вокруг меня царит глубокая тишина, и я упиваюсь своим одиночеством и свободой. Могу думать и мечтать о чем хочу и все бегущие впереди минуты могу наполнить любым содержанием — какой выбор!

2/15 февраля.

Вот я и устроился более или менее. Десять дней ушло на это. За это время я был столяром, слесарем, печником и не знаю еще кем и чем. Пальцы у меня все в царапинах, как будто я дрался с полчищем кошек. Зато теперь я наслаждаюсь.

Вот мой дом. Он состоит из одной единственной комнаты — шагов шесть в квадрате. На восток и юг выходят все четыре окна — значит солнце у меня с утра до вечера, — оно тысячами искр сверкает в прозрачных льдинах, которые заменяют оконные стекла. В одном углу — камелек, вещь, как оказалось, чрезвычайно несовершенная: когда горит, дымит, потухнет — холодно. То и дело приходится бегать на крышу закрывать и открывать трубу. С собой я поэтому привез из Усть-Янска железную печь, которую, наконец, и устроил вместо камелька. Теперь тепло и опрятно. Просто воскрес с нею. В другом углу у меня три полки с книгами — под ними календарь, вокруг которого я приклеил виды Флоренции, вырезанные из иллюстрированного журнала.

Стоит мой домик на самом берегу Индигирки — единственное, говорят, летом сухое место здесь. В нем есть и уют и удобство. Конечно, есть в нем и темные стороны: его трудно согреть, как следует, и редко температура в нем поднимается выше 10 градусов. Ничего, я одет тепло. А вот за ночь, когда погаснет печка, все кругом, увы, застывает: замерзают чернила в чернильнице, вода в чайнике и умывальнике, и я танцую по утрам, пока не растоплю печки.

cтр. 70

Не малую, по-видимому, ответственность несут за этот холод мыши, которые в изобилии у меня водятся и, наверное, прокопали наружу много дыр. Им я объявил непримиримую войну. Сегодня я убил трех. Мне очень жаль этих. милых зверьков — у здешних густой мех и коротенький, коротенький хвостик — но своя рубаха ближе к телу, это просто борьба за существование. Вчера ко мне наведалась одна, сегодня четыре, сколько же ждать завтра?

Не знаю, с чем можно сравнить мое появление в Русском Устье. Разве только с появлением жителя Марса на земле. Пока я разбирал свои вещи, все население Русского Устья совершало ко мне паломничество. Охи и ахи без конца, каждая вещь поражала и потрясала. Но самое сильное до сих пор впечатление произвела на них керосиновая лампа. Каждая новость с быстротой молнии разносится по селению — впрочем, это не представляет больших технических затруднений, так как с моим приездом в Русском Устье считается всего семь "дымов". — "Вынул, — рассказывали очевидцы, — какой-то светлый чайник и надел на него тарелку" (фарфоровый абажур, который удалось довезти с великими предосторожностями). — "Что такое?" — "Не знаем". — Вечером любопытство достигло апогея. — "Зажег, зажег", — восторженно пронеслось по селению. И ко мне начали приходить "смотреть лампу" — приходят до сих пор. Вот только что ушла жена моего хозяина, который уступил мне свой дом. — "Что же это светится и как снова зажигается?" Ближе Усть-Янска (870 верст) ламп здесь не имеется — даже не знают этого названия, а до Усть-Янска (не дальше) доезжали только бывалые люди. Богачи освещают дом свечой, "простонародье" (как они сами себя называют) — камельком, лучиной и плошкой с рыбьим жиром. Признаться, я и сам обрадовался свету, и на душе стало весело, когда зажег лампу.

28 февр./12 марта.

Сегодня впервые бродил далеко по тундре. Мороз хотя и немаленький — 35 градусов, но терпеть можно, потому что в воздухе сравнительно тихо. Солнце соблазнило меня — светит на голубом ясном небе, и все кругом сияет. Ушел далеко, верст за пять — ничего кругом не видно, кроме снега. Господи, какая благодать, какая тишина, какой простор! Скрипит и хрустит снег, ветер утрамбовал его сверху, и снежная корка выдерживает тяжесть человека, а если ломается, то с гулким звоном. Какие узоры разрисовал по снегу ветер так называемыми «застругами» — совсем вроде муаровой ткани. Какая пустыня! Я рад был проветриться — слишком долго был наедине с собой.

cтр. 71

15/28 марта.

На днях я гулял на свадьбе. Один раз в год сюда приезжает из Аллаихи (через которую я ехал — в 120 верстах к югу отсюда) священник и сразу исполняет все требы: крестит, венчает, отпевает, исповедует, причащает — за что с каждой семьи получает по 10 рыб. Вероятно, это единственное место, где можно венчаться в великий пост: видно, климат и география не в ладах с каноническими правилами.

Приезд сюда священника — большое событие. Так как Русское Устье для всего Верхоянского мещанского общества, которое живет лишь по течению реки Индигирки, главная резиденция, где помещается мещанская управа, и живут мещанский староста и писарь, и так как кроме того здесь есть еще часовня, то к приезду священника сюда собираются все «постники» (т. е. желающие говеть), все нуждающиеся в крещении, венчании и отпевании, живущие по Индигирке между Аллаихой и морем. Съезд бывает большой, так как к этому времени приноравливают также собрание, на котором нужно обсуждать вопрос о голодающих. К марту всегда они бывают: кончается при плохом улове рыба, съедены и гуси, которых удалось добыть летом близ моря. Голодающие заявляют о своей нужде обществу, и из общественной «мангазеи» (амбар) им выдают рыбу, которую они весной должны вернуть обществу с надбавкой 10 %.

Эти съезды — большое общественное событие. На них торгуют, обмениваются новостями, высматривают невест, сватают. Среди "постников" много женщин. Живут ведь здесь все маленькими кучками — в 1-3-7 домов, не больше, а тут вдруг собирается свыше сотни душ. Какое оживление! На "улице" то и дело встречаются приезжие в ярко-пестрых,. пунцовых и зеленых шарфах вокруг шеи и пояса. Кругом изб звездами привязаны нарты с собаками и внутри бывает столпотворение вавилонское. В каждой избе — куча народа, спят все вповалку, да и днем, кажется, в них ступить некуда. Хозяева ходят озабоченные, голодные — ведь нужно всех накормить, напоить чаем, накормить собак. По обычаю все это лежит на их обязанности— не даром все эти хлопоты и возню во время съездов здесь называют "битвой".

Маленькую "битву" приходится выдерживать и мне: гости с утра до вечера. Одни приходят познакомиться, знакомые — навестить, третьи — за советами (часто семейного свойства), четвертые — за лекарством. Не обошлось без нескольких покушений заполучить меня в качестве крестного отца.

cтр. 72

"Сей год", как здесь говорят, священник задержался: старик-пьяница не был уверен, что русско-устинцы получили из Якутска водку и ждал более точных сведений.

Венчался родственник старосты, и потому свадьбу "играли" у него. Все обряды и подробности носили старинный характер. Сначала у родственников невесты был "девишник", на котором пели песни. Вот одна из двенадцати:

Брошу, брошу камешек во пламячко-огонь,

Ты гори, гори, камешек, перегори,

Разделися, камень, на четыре части.

Такое же ваше сердце каменное,

Отдайте меня во чужи люди,

В дальню сторону.

Тут бегет брат ко родной сестре:

— «Ты не знаешь, наша больша сестра,

— «Отдают нашу сестру в чужи люди,

— «В чужи люди, в дальню сторону».

— «Ты поедь, брат, во чисто поле,

— «Ты секи, брат, засеку

— «С востоку до западу,

— «Не пройти бы ему, не проехати,

— «Как моему суженому,

— «Как с теми было со свахами,

— «Как с теми было похожанами,

— «Как с теми было с бояринами».

Жених с дружками и "тысяцким" ("первый виновник свадьбы" и главный распорядитель свадебного пира — старик-священник глубокомысленно называл его "архитриклин") приезжают за невестой везти ее в церковь. Но невесту нужно выкупить. Жених стоит под порогом, брат невесты сидит за столом. Тысяцкий кладет на блюдечко копейку и придвигает блюдечко к брату. — "Не за это я ее поил, кормил", — отвечает брат и отодвигает блюдечко. Тысяцкий кладет еще копейку, брат невесты опять отодвигает тарелку от себя. Так до трех раз. Потом берет невесту за руку и выводит к жениху.

После венчания в часовенке мальчик с иконой, молодой, молодая, тысяцкий и дружки садятся на нарту, и собаки мчат ее стрелой к дому старосты — в двух шагах. Это было интересное зрелище — на собаках упряжь разукрашена, ремни обшиты красным и зеленым (излюбленные цвета на севере, как самые яркие, вероятно) сукном. У дома молодых встречают с хлебом-солью, мать и отец — с иконой.

Поют:

Не были ветры, навеяли,

Не жданы гости, наехали.

Сокол летит, земля ютит.

cтр. 73

Столы в доме старосты сдвинуты вместе, на них пироги с рыбой, кучи вареной рыбы, оленье мясо и в центре, как на старинных боярских пирах, огромный зажаренный Лебедь, окруженный рядом бутылок с водкой. Молодых садят под иконой, рядом с ними почетные гости: батюшка, я, дьячок, писарь, — дальше за столами "простонародье". Тысяцкий и староста на перебой угощают, наливают вино. Перед молодой держат зеркало, закрывают ее от присутствующих платком, жених стыдливо отворачивается и две женщины "крутят голову", т. е. убирают заплетенные на девишнике косы молодой под платок.

В это время поют:

Семена мои сахарные,

Уж к чему вы много уродилися,

Уж немножечко вас я, млада, посеяла,

Как с первого поля до Киева

До второго поля до Чернеева (Чернигова?).

Между этими двумя полями,

Между этими двуми широкими

Не бела лебедь в поле воскликала,

Не черна сурна*) в поле возрыдала,

Тут расплакалась душа красна девица,

По своей по русе косе,

По своей девичьей красоте.

Час таперите русу косу не чесывать,

Золот кустик не приплетывать,

Со Варварушкой серебряною,

Со другою — позолоченой.

Кроме песен были и танцы. Пляска — мало интересна: неуклюжий намек на "русскую" с платочком. Танцы шли под плясовую:

По мосту-мосточку,

По калиновому,

Туда шел, пошел детинушка молоденький,

Молоденький, приуборненький,

На нем голевый кафтанец,

Сволки дуются,

Раздуваются,

Мать калиная рубашечка алеется,

На шейке то платок,

Аленький цветок,

В карманнице другой,

Тальнинский голубой.

–––––––––––

*) Многих слов сами поющие не понимают и в оправдание говорят, что «из песни слова не выкинешь».

cтр. 74

Во правой ручке тросточка камышевая,

На тросточке ленточка пофитовая.

Сам тросточкой помахивает,

Пофитовой ленточкой похваляется.

«Ах, ленточка ала, мне сударушка дала,

Дала, дала сударушка,

Пожаловала,

Пустила сухоту по моему животу,

Рассыпала печаль по моим ясным очам.

Мотивы всех старинных песен большею частью протяжны, "проголосны" — и я очень жалею, что не умею их записать. Много было еще интересных песен, да всего не расскажешь.

Славу Богу, на этом пиру я отделался "только" пятью рюмками и, когда уходил, староста настоял, чтобы меня проводили до самого дома. Напрасно я отказывался и уверял, что совершенно трезв и сам найду дорогу — "нельзя, это делается из уважения". — "Вот, — говорил он молодым, — смотрите, чувствуйте, кто у вас на свадьбе гуляет!" — и он кивал головой на священника и меня, — и молодые молча кланялись нам в пояс…

* * *

Сегодня у нас здесь рассказывали "новости". Рассказывали, что выехавшие отсюда в Колыму (с которыми я так хотел ехать и которые повезли мои письма) встретили на дороге чукчей, убивших почти на глазах у них двух больших белых медведей "с двумя цыпленками", т. е. молодыми. Новость эту привез за 50 верст один русский мещанин, который приехал специально ко мне за лекарством для своей заболевшей тетки. Да, я лечу: принял уже около 30 человек — и слава моя растет и, что удивительнее всего, пациентам, действительно, помогаю, хотя сам себе напоминаю Жиль-Блаза, который от всех болезней лечил одним и тем же: очистительным и кровопусканием.

17/30 марта.

Очутился млад детинушка, незнамой человек,*)

Не знай казанский, не знай московский, не знай астраханский,

Алый бархатный кафтан на могучих на плечах,

Прозументовый платочек за конец его тащил,

Он стохам (?) офицерушкам челом не бьет,

Астраханскому губернатору под суд не идет.

–––––––––––

*) «Вот как ты у нас, к примеру» — пояснил рапсод:

cтр. 75

— «Еще завтра поутру мой батюшка будет,

Ты умей его встречать, да умей ты его чествывать».

Тожна его белы ручки опустилися,

И тожна его резвые ножки подломилися,

Его буйна голова с тех плеч покатилася,

Тожна то губернатору смерть случилася.

Надо взять Пушкина и найти в его народных песнях ту, которая озаглавлена "Из легенд о Стеньке Разине", — только у Пушкина эта песнь записана много красивее и полнее. Но как закатилась сюда, воистину за тридевять земель, эта маленькая жемчужина? Меня так обрадовала эта находка.

18 марта

Меня можно поздравить с освобождением из плена. Да, это была неволя — и неволя суровая. Теперь она миновала, потому что идет-гудет весна-красна! Все выше карабкается на небо солнышко, и сейчас мой день уже длиннее московского. Льдины я заменил стеклами — выставил "первую раму". Правда, "благовест ближнего храма, говор народа и стук колеса" не ворвались в мою комнату, но ворвалось кое-что получше этого: горячее солнышко. Я не сознавал раньше, как давили меня эти тяжелые ледяные плиты — они были, как толстые матовые стекла иллюминаторов в корабельной каюте: пропускали лишь тусклый свет и сквозь них ничего нельзя было рассмотреть. А теперь солнышко пробралось ко мне, шаловливо горит и играет на полу.

Тихо в воздухе — солнце припекает на морозе, да, "припекает" — совсем как на высоких снеговых горах в яркий день. Дым из труб стоит неподвижным столбом и упирается в небо. Не могу надышаться, не могу насмотреться. Воздух, как кристалл, небо прозрачно. Готов забыть и простить страшные вьюги и морозы. Жду первых весенних гостей — "снегирьков", которые прилетают "на Алексеев день" (17 марта), но что-то ошиблись в этом году с календарем первые вестники с далекого юга...

20 марта

Прибежал сейчас мальчишка. — "Дядюшка, филин сидит! Вы только на меня не претендуйте, если его не будет — он ведь летучий!" — Фу ты, где он такое слово пышное подобрал! Филин, конечно, не дурак — его и след простыл, когда мы добрались до того места, где ребята ставят силки на куропаток. Филин — большой, белый хищник, истребляющий во множестве куропаток и зайцев. Ребята его боятся,

cтр. 76

потому что летом, когда подходят к его гнезду, он бросается на человека, а собаку своими страшными когтями и клювом забивает насмерть.

Хоть бы гуси скорее прилетели! Их нужно ждать в середине мая ("около Миколы"), потому что Индигирка пройдет лишь в последних числах мая ("после Федосьи"). О, я с таким нетерпением жду гусей и лебедей! По рассказам, их бывает здесь и около моря масса. Буду ловить и воспитывать маленьких, устрою зоологический сад. Не на шутку думаю воспользоваться ими для почты. В конце лета они линяют, и тогда их здесь ловят тысячами. Я заберу нескольких в плен, подвешу к пленнику на шею письмо с адресом и отпущу на волю. Осенью они улетают в далекие страны: Китай, Японию, Индию, северную Африку, быть может мои посланцы попадут в чьи-нибудь руки, и письмо будет отправлено по назначению...

На Благовещенье должен в эти края прилететь орел — ростом он не меньше лебедя, т. е. около двух аршин. Пока здесь кроме куропаток нет другой птицы. Вчера парочка уселась прямо под моим окном, шагах в пяти от него. Их здесь очень много, и целыми стаями бегают по тундре белые пушистые комочки — даже ножки у них мохнатые. Когда они бегают между домами, то напоминают голубей. Они очень миловидны и... вкусны.

Каким я здесь стал кулинаром, какие научился делать каши, супы, как жарю рыбу! Есть у меня даже книга, которая называется "интеллигентная повариха", и моя стряпня приготовляется по всем правилам науки. Угодно яичницу — какую? Глазунью, омлет, яйца vier Minuten gekocht или фри? Сейчас! У меня есть гусиные яйца — каждое в 2-3 раза больше куриного, одного хватило бы человеку на вкусный и сытный завтрак. У этих гусиных яиц своя история. Приходит ко мне на-днях один человек с узелком. — "Вот, — говорит, — послала тебе Настасья Терентьевна яиц гусиных — не оскорбитесь." — Лечил я тут одну женщину, присылала она ко мне за 50 верст за лекарством. Я решительно от гонорара этого отказался и объяснил почему. Вижу — обижается посланник. — Да ведь не платить она тебе хотела, — с отчаянием в голосе говорит он, — а гостинец тебе прислала из уважения, — не обижай". — Пришлось взять.

23 марта

Сегодня ровно в полдень наблюдал преинтересное явление. На юго-западе, почти на горизонте, залегла легкая белая туча. Вверху голубое небо. Весь воздух полон мельчайшими снеж-

cтр. 77

ными пылинками, похожими на блестки кристаллов борной или салициловой кислоты, — они тихо падают и двигаются в воздухе в косом направлении, сверкают и искрятся на солнце. По всему небу, невысоко над горизонтом, раскинулось колоссальное белое кольцо, вокруг солнца другое, меньшего размера, и точки пересечения обоих кругов переливают радужным светом. Это продолжалось минут 15, потом снег перестал идти, и кольца растаяли. Эти крошечные снежинки так сверкали, что слепили глаза. Воображение нарисовало мне старика с огромной белой бородой, который, подобрав свой хитон, присел на корточки на край облака и с добродушной улыбкой сыплет между пальцами на землю блестки снега.

— "Есть у нас такое поверье: перед Благовещеньем обязательно должен упасть либо снег, либо пурга. Орел об эту пору прилетает — перед ним это; так орлиной пургой и называем. Видишь, как копотно стало. А потом на порошу эту снегирьки прилетают".

И, как будто в подтверждение слов этого метеоролога, два "снегирька", две маленьких пестрых птички, с веселым чириканьем пролетели над моим домом. Здравствуйте, дорогие, долго жданные гости! Значит и правда, весна близко!

Недавно странный был вечер. Еще горела вечерняя заря, серебром светилась на небе луна, робко сверкало несколько звездочек, а на севере, раскинувшись на четверть неба, трепетало и полыхало северное сияние. Открыл дверь — и замер на пороге.

А днем солнце светит уже так ярко, что по тундре ходить без синих очков невозможно. Бедные зайцы — им негде достать их, и потому к весне глаза у них краснеют и видят они в это время плохо. С удовольствием пускал-бы им цинковые капли.

24 марта.

Вернулись сегодня ездившие по песцовым ловушкам промышленники и рассказывают новость: один из них близ моря наехал на большую белую медведицу "с дитею" — и убил их обоих. Какова смелость — один на один, вооруженный лишь копьем и дрянненьким, почти кремневым ружьишком! Я чуть не заплакал от досады и зависти. С одним промышленником я как раз недавно уславливался ехать на охоту — уж совсем было он согласился, но вдруг отказался, неизвестно почему.

Приходит сегодня ко мне. — "Правду-ли, дядюшка, баюг женщины, будто вчера небо открывалось? Вот тоже намеднесь

cтр. 78

две девки в Станчике рассказывали, будто видели небо открытым, в нем люди ходят и свечи горят. Так обе и обмерли". — Хоть и жаль было разрушать эту поэзию, но я уверил, что это ерунда. — "А не худо это, слышь, что сей год Пасха на Благовещенье приходится?"

Мне приходится быть оракулом.

25 марта. Пасха.

Христос Воскресе!

Эту ночь здесь мало спали — выходят все "встречать Христа" с восходом солнца. Я тоже встал в 3 часа — ночи теперь уже совсем светлые. Солнце поднялось в 4 часа (на целый час раньше, чем в Москве). По бокам его стояли два огненных столба, которые предвещают пургу или снег. Про такое солнце здесь говорят, что оно выходит встречать пургу "в рукавицах и малахае".

День официального приема. По правде сказать, я ждал его с некоторой боязнью, потому что мысль о христосовании со всеми моими согражданами мне не очень улыбалась. К счастью моему, к празднику все помылись и почистились, да и христосуются как-то по-старинному — два раза щека со щекой и только в третий раз в губы, поэтому все оказалось не так страшно. Отказаться — значило обидеть всех. Был и я с визитами. Все расфранчены, ребята в пестрых рубахах, женщины в широчайших юбках из какой-то необыкновенно гремящей материи яркого металлического цвета. Стаканчик вина, строганина, нарезанные ломтиками вареные яйца гусиные, чай. Оживленный разговор о песцах и медведях — по случаю возвращения с осмотра ловушек, которые здесь зовутся "пастами", и, конечно, бесконечный, всегда для всех интересный, никогда не могущий быть исчерпанным разговор о собаках — эта главная тема всех северных разговоров.

Время от времени от часовенки несется звон колокола. Каждый молящийся, который заходит в часовню, считает своей обязанностью несколько раз дернуть за веревку колокола — таков обычай. Мне уже предлагали прочитать в часовне "службу". Положение заставило меня быть доктором, сватом, но не могу же я в конце концов быть еще священником!

Есть здесь одна необычайно сердобольная женщина. При каждой встрече со мной и всякий раз, как при ней начнется разговор обо мне, ее глаза наполняются слезами, и она неизменно причитает: "Матушка-то, поди, сейчас плачет, где-то, мол, мое дитятко!" Иначе, как "дитятко", она меня не зовет — а у "дитятки" в бороду уж седина пробивается...

Приходит сейчас вечером тунгус, живущий работником

cтр. 79

у старосты, — в руках тарелка, на ней рыбный пирог. — "Староста прислал тебе пирожок для праздника — сегодня, мол, с нами вместе не отобедал. Не оскорбитесь!" — низко кланяется.

Перед такими явлениями я совершенно теряюсь — как вести себя? Не возьмешь — обидишь, а возьмешь —самому неловко. Чистая беда!

23 апреля.

Буду говорить о погоде. И не потому вовсе, что говорить мне больше не о чем, но потому, что она сейчас представляет для меня самый животрепещущий интерес. С нетерпением просыпаюсь утром, бегу к окошку и смотрю на термометр. Ура!... Сегодня в 7 часов утра было только 6 градусов мороза. Столбик ртути поднимается все выше, добрался до 5 градусов тепла — и остановился. Снег тает не на шутку. Надел свое драповое парижское пальто (Belle Jardinière, конечно, даже не подозревает о существовании какого-то Русского Устья в 13.000 верстах от нее!), взял ружье и отправился за реку. Тают на солнце верхние слои снега и глазурью замерзают за ночь. С каждым днем глазурь толще и блестящее, сверкает на солнце мириадами разноцветных искр и даже за синими стеклами слепит глаза. На том берегу, прямо против моего домика, стоит несколько остроконечных земляных юрт (так называемые "урасы"), в которых живут летом. Теперь все еще пока занесено снегом и кругом царит безмолвие. Только на верхушке одной урасы сидит большим неподвижным комом белая сова, которая высматривает сверху, как пожарный с каланчи, куропаток и зайцев. Я долго сижу за бугром и наблюдаю за ней. Время от времени она осторожно поворачивает голову, описывая шеей почти полный круг. Она заметила меня, дважды жалобно и протяжно крикнула и, распустив свои огромные белые крылья, тяжело и бесшумно полетела прочь. Я иду вдоль обрывистого берега, где местами снег протаял уже до земли, но все еще им засыпаны до верху огромные трещины, в которые я неожиданно проваливаюсь до пояса, что вовсе не так уж приятно.

Весь берег испещрен следами. Зигзагами и извилистыми линиями разрисовали снег куропатки, бегая стайками и обрывая почки высовывающихся из-под снега веток мелкого кустарника ивы ("тальник"). Кое где видны маленькие ямки, где они грелись на солнце. Вот раздался в стороне их крик, и я вижу небольшую стайку: кавалеры уже в коричневых ошейниках, дамы не сделали еще уступок весенней моде. Вытянув шею, некоторые боязливо смотрят на меня, другие беспечно лежат в снегу, кто-то из них тревожно и

cтр. 80

сердито бормочет что-то по моему адресу — должно быть что-нибудь не очень лестное. Бормотанье вдруг обрывается, и вся стая, сорвавшись, улетает прочь, резко выделяясь во время полета на снегу своими черными развернутыми хвостами. Зайцы протоптали на берегу целую тропинку — это их излюбленное место прогулок. Проходя здесь, я встречал их каждый раз. Различить его в снегу, когда он лежит, невозможно — у него шелковистая белая шерсть и черны лишь кончики ушей. Он, бедняга, теперь плохо видит, но зато чудесно слышит. Порой заяц срывался у меня чуть не из-под самых ног. Как забавно катился и улепетывал прочь этот белый комочек! Иногда, отбежав подальше, заяц садился на задние лапки и, насторожив уши, тревожно прислушивался и присматривался, а потом, комично махнув передними лапками — что, мол, с тобой тут разговаривать, — бросался бежать прочь. Так хотелось бы его осторожно погладить по пушистой голове. По следу можно узнать о его настроении. Вот ровным аллюром пробежала влюбленная парочка, здесь зайчишка шел шагом, копался в снегу, доставая траву, там, испугавшись чего-нибудь, неожиданно прыгнул в сторону и умчался стремглав, душа в пятках. Встречается и след песца, пробежавшего стороной — ровный и четкий след, как от небольшой собаки.

Я залезаю в рытвину обвалившегося берега. Тихо, тихо. Солнце печет и слышен лишь шорох капель и обваливающегося снега. Перед глазами пласт обнаженной земли, и я с любопытством рассматриваю крупинки песка, прошлогодний мох, сухую травку. Небо ясное, без единого облачка. Ах, это солнце! Оно горит и греет, все вокруг наполняет огнем, светом, теплом. Точит снег, сгоняет капельками воду с обтаявшей сосульки, которая висит на траве, как прозрачный леденец... И далеко, далеко несутся думы...Там то же солнце, пахнет пылью и горячим камнем, этим особенным раздражающим летним запахом большого города, слышны звонки трамваев, пронзительные гудки неуклюжих паровых конок, мягкий звук катящихся автомобилей, темнеет зелень каштанов, шумит, бежит и смеется живая толпа...

В. Зензинов.

(Окончание следует).