М.В. Вишняк. На Родине // Современные записки. 1920. Кн. I. С. 205–231.

стр. 205

На Родине

Традиция русской журналистики. — Собирание рассеянного света. — «Рефлекторы» и «аккумуляторы». — I. Что делается в России? — Источники познания. — Правительственные сообщения. — Иностранная экспертиза. — Две категории экспертов. — Нелегальная литература. — II. Мизерность мировой войны по сравнению с гражданской в России. — Математическое доказательство конца большевиков. — Смертная казнь отменена. — «Да здравствует смертная казнь!» — Творимая легенда. — Хаос и случай. — Под условным расстрелом. — Достаточно ли одной правды?

Русские литературно-общественные журналы имеют свою традицию — «внутреннее обозрение». Обозрение внутренней жизни России фиксировало внимание общества на злободневных проблемах. Оно формировало общественное мнение; оттачивало очередные социальные и политические лозунги; определяло направление журнала. На «внутреннем обозрении» политически воспитывались целые поколения русских граждан.

Те условия, в которых появляется в свет наш журнал, необычайно осложняют составление «внутреннего обозрения». И не столько в условиях места — главное осложнение. Не в том, что тысячи верст отделяют автора от той жизни, которую он собирается «обозревать». Кто не знает, что выходившие и за пределами России журналы иногда полнее и ярче отображали подлинную жизнь России, звучнее отдавались в русских сердцах по ту и по сю сторону Вержболова, — нежели те, которым для обхода цензуры приходилось жизнь растворять в литературе и полученный таким путем mixtum-compositum предлагать читателю на условном, эзоповском языке.

Наше положение не тем необычно, что мы выпускаем наш журнал за рубежом. И не тем даже, что лишь случайно, эпизодически и разрозненно просачиваются к нам вести «с того света», из Рос-

стр. 206

сии. Положение обозревателя внутренней жизни России особенно трудно и необычно тем, что в самой России нет того, что характерно для органической жизни. Нет разнообразия. Нет свежих красок. Нет жизненной пестроты. Ни разных оценок, ни разных отображений. Всюду, насколько хватает глаз, единый, мертвенно-тусклый тон и общий казарменный ранжир. Когда-то можно было не только самому слышать шумы жизни, не только внутренним взором проникать в скрытый ход вещей. Можно было вкладывать свои и чужие персты в действительность. Можно было не только субъективно оценивать, призывать или обличать, можно было аргументировать независимым суждением или зарегистрированными объективно фактами.

Где эти возможности сейчас? Где те живые люди, которые еще рисковали бы в России регистрировать жизнь по-своему, так, как они ее видят, слышат, оценивают? Если бы даже нашлись такие одиночки, рискующие не своим уютом или свободой, как в былые времена, а своею жизнью — tout court — и не только своею, но и своих близких, — как могли бы они это сделать? Печати нет не только потому, что власть политически не терпит никаких других органов, кроме своих. Печати нет и по экономическим причинам: потому что нет бумаги, нет краски, нет машин, нет транспорта и телеграфа, нет продуктивного труда, нет живой России. Вымирают целые возрасты. Отмирают не только целые разряды людей, но и вещи, учреждения, наука, культура. Замирает всякое движение — литературное и идейное — свойственное жизни. Увы, не столько жизнь приходится обозревать теперь в России, сколько смерть, процессы быстрого и медленного умирания...

В таких совершенно исключительных условиях естественна и соблазнительна мысль вообще отказаться от обозрения внутренней жизни современной России. И если мы не становимся на этот путь, то конечно, не потому, чтобы мы не видели этих почти непреодолимых; но очевидных трудностей, которые он представляет. Мы не отказываемся от попытки дать читателям «Современных записок» то производное от внутренней жизни России, что может носить название «внутреннего обозрения», прежде всего потому, что дорожим восстановлением порванных связей с традициями российской журналистики, дорожим теми целями, которые она преследовала. Без «внутреннего обозрения» журнал перестает быть журналом — становится альманахом или сборником статей. Между тем потребность именно в журнале является сейчас особенно настоятельной.

стр. 207

Те немногие культурные силы, которые случайно уцелели от гибели в России и рассеяны по всем концам мира, по разным материкам и островам, утратили равновесие не только физически, но и морально. Не только прежние российские кумиры померкли. Смутились умы и души. Берутся под сомнение cтиxийнейшие желания человека – жить и творить; утрачиваются элементарнейшие чувства – готовность дать жить другим. Именно в такую минуту представляется неотложно необходимым создание хотя бы и зарубежных очагов рассеянной русской культуры; собирание воедино блуждающих в международном сумраке российских «огоньков» и, при помощи, может быть, и недостаточно ярких и сильных рефлекторов и аккумуляторов, соединить и укрепить политическую энергию русской гражданственности для служения грядущей свободной России.

А что Россия будет и будет свободной — это не только утешение людей, лишенных родины и свободы сегодня и поневоле взыскующих града нового в будущем. Это не только убеждение в том, что 150 миллионная нация не может быть обращена в небытие или в рабство. Наша непоколебимая вера в Россию рассудочно утверждается на том, что Россия перестала уже быть на попечении одного какого-либо класса или партии российской гражданственности. Россия приковала к себе взоры всего человечества, проникнув в самые поры внешней и внутренней жизни народов всего мира. И если даже сегодня, когда Россия ходит по мукам, — она своею нежитью определяет судьбы цивилизации, можно ли сомневаться в том, что Россия сойдет с креста н войдет, свободная, в творчество жизни и культуры?

I.

Тютчев был явно односторонен и тенденциозен, когда утверждал, что в Россию можно только верить. Но он нисколько не преувеличивал, когда заявлял, что ее «аршином общим не измеришь». Нынешняя Россия оказывается неизмеримой ни «общим аршином», ни какой-либо иной общей или индивидуальной мерой. Вне точного познания, статистического учета и систематического наблюдения Россия оказывается сейчас вне измерений.

Даже те, кто находятся в России, отказываются ответить на вопрос, — что делается в России? Порвана живая ткань единого государственного организма. Общий запрет покидать места своей при-

стр. 208

писки, специальные пропуски и разрешения для въезда, прекращение частного пассажирского движения, сокращение транспорта, затруднения в продовольствовании в пути, в приискании крова на новом месте, и т. д. создали то, что Россия разбилась на ряд отдельных территорий, живущих своей самостоятельной жизнью и лишенных постоянной связи с населением иногда смежных губерний.

Если не ограничиваться святой верой в Россию, а пытаться хоть как-нибудь понять ее и умом, — не приходится пренебрегать ни одним из существующих источников познания того, что происходит сейчас в отдельных местностях России. А таких источников всего-то три. Это, во-первых, правительственные сообщения, публикуемые во всяческих «Известиях» и «Правдах». Это, во-вторых, показания и заключения, даваемые о России более или менее знатными иностранцами, допущенными туда советской властью. Наконец, в-третьих, это — изустные рассказы удачливых беженцев из России или полуконспиративные письма, изредка прорывающиеся сквозь все преграды. Сюда должны быть отнесены и те немногочисленные листки, открытые письма и прокламации, которые с риском для жизни, своей и своих близких, все же выпускают уцелевшие в России смельчаки.

Последние два источника скудны. Первый же, более чем обильный, местами положительно затопляющий Россию, до нас доходит тоже лишь случайно и спорадически. Негодный к употреблению в своем натуральном виде, этот источник приобретает некоторые полезные свойства после определенной обработки. Кривое зеркало не дает правильного отображения. Однако и по кривому зеркалу можно получить представление об отображаемом предмете. Так и из советских официальных сообщений, внося в них поправку на нормальное «отклонение», толкуя, как в эпоху самодержавия, умолчания, беря факты и откидывая выводы, умозаключая иногда от обратного, — можно извлечь немало жемчужных зерен и из большевистской литературы.

К примеру. Из московской «Правды», т. е. из советского официоза, от 3 сентября с. г. мы узнаем:

...«матерная брань составляет теперь около 75 % всех произносимых коммунарами слов, и даже дети, только начинающие говорить, первым делом узнают ругательные слова».

стр. 209

Или та же «Правда» сообщает о чудесах пролетарской культуры, об изобретениях советских гениев, придумавших — один:

...«пеньковый водоемный рукав, вполне заменяющий резиновые рукава»,

а другой — рабочий Долгих:

..."изготовление цветных карандашей простым холодным способом, причем карандаши эти ничем не отличаются от фабричных. И, наконец, рабочий Соллогай изобрел машинку для литья пломб, за которую техническая комиссия Пермской жел. дороги выдала премию в 100 тысяч рублей и одежду не в зачет.»

Когда сопоставляешь эти факты с показаниями бытописателя советской жизни, М. Горького, свидетельствующего в петроградской «Красной Газете» № 153 от 13 июля:

...«Труд стал постыдно небрежен и как-то злостно бестолков... Никогда еще мы не работали так скверно и так нечестно, как работаем сейчас... Мелочей тысячи, десятки тысяч, н они создают атмосферу безобразной расхлябанности, лени, преступной небрежности в отношении к имуществу республики... Разумеется, все это очень мелко, особенно мелко для нас, желающих научить весь мир новому порядку и укладу жизни, но можно ли научиться сознательному труду от учителей, которые сами не умеют или не хотят работать, и у которых скоро последние штаны с ног спадут. Не думаю, что европейский рабочий станет смотреть с уважением на голые задницы своих русских товарищей»

— этим сообщениям веришь. Веришь не только потому, что они слишком ярки, чтобы быть выдуманными, или — что они совпадают с данными нашего личного опыта и априорными предположениями относительно возможных достижений советского строя. Этим фактам веришь потому, что они внутренне убедительны, вполне гармонируют друг с другом н подкрепляют один другой. Язык советского псалмопевца не выходит за пределы лексикона, употребляемого 75 проц. коммунистов. Гений советской культуры не идет дальше сметки и выдумки кустаря, возвращающей России к примитивному, докапиталистическому производству. Натуральная пенька и «холодные способы» взамен резины, топлива и машины — эти официально удостоверенные факты выразительнее многих трактатов говорят о чудесах советской республики и ее явных преимуществах перед всеми «паршивенькими» буржуазными демократиями.

Большевистские перья вольны из нужды делать добродетель: крайнее материальное обнищание и вырождение выдавать за перлы проле-

стр. 210

тарского творчества. Но если и откинуть правительствующее задание, — факты, сообщаемые правительственной печатью, сохраняют свое значение. Они имеют сугубое значение для тех, кто свой законный скепсис к показаниям заинтересованных сторон почему-то склонны проявлять односторонне: не в отношении к предержащей большевистской власти и ее «официальным» сообщениям, а в отношении к жертвам этой власти, взывающим о ее преступлениях.

Современное правосознание настолько твердо установило, что на обвинителе лежит бремя доказательств, что даже в атмосфере полного отрицания права и всех основ судебного процесса, — то же требование доказать свои обвинения возлагается и на противников большевистского режима, предусмотрительно лишившего свои жертвы не только возможности доказать свои утверждения, но, зачастую, — даже самого существования. В таких условиях не приходится проходить мимо того материала, который временами приносят мутные воды большевистской литературы. Материал этот редко доброкачественен. Но он незаменим. Одни только ему и верят, только его и ценят. Но и для более щепетильных и брезгливых показания большевиков о самих себе представляют несомненную ценность, ибо обманывать можно и себя и других, — клеветать же можно только на других. Кто станет клеветать на себя?

* * *

Другой источник — свидетельства иностранцев — требует тоже осторожного с собой обращения.

Иностранная экспертиза по русским делам свое главное значение сохраняет для формирования общественного мнения в странах, экспортирующих экспертов: своим всегда верят больше и скорее все люди, классы и нации.

Экспертов приходится подразделять на две категории: на психологически приявших «советскую платформу» и ее отвергших. У первых сведения можно черпать лишь с теми же оговорками и поправками, что и у российских апологетов большевизма. Пожалуй даже с большими. Ибо там, где отечественный большевик откровенен до цинизма, там его западно-европейский выученик застенчив и робок, и не всегда твердо повторяет положенные ему зады.

стр. 211

Совсем недавно один из таких большевистских недорослей — Кашэн — пытался убедить общественное мнение Франции в необычайном рассвете пролетарской культуры в России:

... «Самый широкий простор открыт инициативе и изобретениям, которые рождает пролетарский гений по мере того, как освобождение от капитализма и просвещение дают ему больше досуга», — писал Марсель Кашэн по приезде из России. (L'Нитаnité — 8.VIII).

Достаточно вспомнить зарегистрированные самими большевиками «пеньковые водоемные рукава» или «холодный способ» изготовления карандашей, — чтобы по достоинству оценить восторг Кашэна и достоверность его показаний.

Большинство из того, что сообщают эксперты кашэновской категории, — негодно к употреблению. Но некоторые, преимущественно бытовые частности, о которых рассказывают неискушенные простецы, должны быть удержаны, как материал, исходящий от лиц, желающих оправдать советский режим и, вопреки своему заданию, его обличающих.

Когда восхищенные иностранцы отзываются о нотах советского комиссариата иностранных дел, как о «шедевре мысли, здравого рассудка, умелости и честной открытой дипломатии» (Кашэн в «L'Humanité» 12-IX); или заявляют, что «ни одно законодательство в мире не может идти в сравнение с законодательством о социальном обеспечении в России» (Фроссар, там же, 31-VIII), — мы можем совершенно спокойно пройти мимо этого необоснованного энтузиазма. Всякий знает эти ноты и может самостоятельно оценить эти «шедевры». Мы тогда вспоминаем лишь об «une femme brune, aux formes sculpturales, au visage d'une rare finesse» и «de la vodka de derrière les fagots», о которых так живописно н непосредственно повествует Фроссар, рассказывая о приеме, который его ждал в Москве и под Москвой, — и задаем себе вопрос: не застила ли глаза заезжим иностранцам «брюнетка с редко тонкими чертами лица»? Не ударила ли им, с непривычки, в голову русская «отменного качества водка»?

Но когда тот же Фроссар передает содержание беседы, которую он имел с председателем Высшего Экономического Совета, мы можем извлечь из этой передачи ценные данные.

«Показывая нам два громадных тома — кодекс труда, Рыков обратил наше внимание на то, что большая часть внесенных в кодекс зако-

стр. 212

нов и декретов имеет только исторический интерес. Они отменены или заменены другими. Советский режим не останавливается ни перед какой рутиной. Он удивительно умеет приспособляться к новому положению».

Это «удивительное умение приспособляться ко всякому новому положению» и признание «только исторического интереса» за большей частью «рабоче-крестьянских» законов и декретов должно быть удержано не только потому, что эта характеристика советского строя исходит от одного из советских авторитетов, но и потому, что она обобщает те эмпирические и разрозненные факты, которые давно доходили до нас: об удлинении рабочего дня; о премиальной системе; об упразднении всякого, не только рабочего, контроля; об единоличном начале в управлении; и т. д.

* * *

Вторую категорию иностранных экспертов составляют те, которые были и оказались «иммунны» по отношению» к большевизму. Из этого источника можно почерпнуть не только то, что советская власть сочла нужным показать своим гостям. Там можно встретить и то, что путешественники сами увидали: не то потому, что зрелище слишком резко бросалось в глаза; не то потому, что они сами изловчились подсмотреть.

Англичанка Сноуден свидетельствует о неусыпном наблюдении, которому подвергали советских гостей агенты власти

...«для защиты делегатов от контрреволюционеров и польских шпионов, у которых могут оказаться бомбы в карманах».

Она поражается той умелости, с которой советские власти

...«ставили делегацию в особо хорошие материальные условия для того, чтобы извлечь из нашего пребывания в России наибольшую пользу для целей пропаганды.»

И тем не менее кое-что она все-таки подметила самостоятельно.

«Я видела профессоров университета, явившихся ко мне с визитом в лохмотьях подобно английским бродягам. Мне часто приходилось видеть бедных женщин в ситцевых платьях, и ясно было, что платья покрывают голое тело... С завистью смотрели они на наши башмаки и испытывали большое удовольствие от прикосновения к коже на обуви».

Этот источник, конечно, ценен. Для нас его значение умаляется тем особым подходом к русской проблеме, который за по-

стр. 213

следнее время стал общепринятым среди всей антибольшевистской оппозиции в Европе. И антибольшевики-социалисты здесь, увы, не составляют исключения.

Русский большевизм, его цели и методы — при этом подходе — осуждаются не сами по себе и не безусловно, а ограничительно, применительно лишь к Западной Европе. Для себя английские, французские, немецкие, итальянские и иные рабочие отвергают большевизм. Но русским рабочим предоставляется в полной мере пользоваться его благами. Реакция против во всех отношениях неудачных интервенций, которые предпринимали меньше всего думавшие о России правительства, — психологически вполне законна. Но эта реакция доходит до того, что и западно-европейский рабочий класс отказывается вмешиваться в русские дела. Даже словом. Отказывается осудить большевизм для России, рекомендуя придерживаться по отношению к ней фритредерского принципа — невмешательства — laisser faire, laisser passer. Этот отказ от вмешательства в «чужие» дела — в дела связанного международной солидарностью класса трудящихся России — доводит иногда ревнителей такого метода до извращения действительности. «Русский народ предпочитает советскую систему. Это его дело», — рискнул «от имени всего рабочего класса Великобритании» заявить на последнем конгрессе тред-юнионов один из признанных вождей английских рабочих — Томас.

Вот это-то различение между Европой, для которой большевизм негоден, и Россией, для которой он пригоден, подобно многим другим товарам, изготовляемым на капиталистическом рынке со специальной пометкой «Bon pour 1'Orient» — годится для Востока, этот своеобразный подход иностранцев к российским нуждам и горю исключительно с точки зрения своей, замкнутой национальными пределами, внешней и внутренней политики, не может не ранить больно достоинства российских граждан. Он заставляет их относиться сдержанно к дарам даже единомышленных данайцев.

Есть, наконец, и третий источник познания России, самый ценный, но и самый редкий. Это — документы и отзывы пребывающих в России политических деятелей. Изредка такие документы все-таки пробиваются на вольный простор, несмотря на все чрезвычайные заставы и преграды. Этот источник сугубо ценен: не только по со-

стр. 214

держанию непосредственно в нем почерпаемого; он ценен и тем, что дает возможность использовать другие источники, освещая советский хаос и внося поправки в показания других, искажающих правду по умыслу или незнанию.

Так, письмо, дошедшее недавно к И. Б. Аксельроду из Москвы, от одного из ближайших его друзей и товарищей по социал-демократической партии, удостоверяет следующий, неслыханный в летописях открытого социалистического движения скандал,

«Фроссар и Кашэн, — пишет корреспондент П. Б. Аксельрода, — привезли московским социалистам-революционерам письмо от Сухомлина, адресованное Мартову с просьбой передать кому-либо из с.-р. Эти милые французы не нашли ничего лучшего, как передать письмо в Комиссариат иностранных дел. Там письмо вскрыли и сняли копию. Лишь после этого и то случайно дошло оно до Мартова. Письмо совершенно невинного содержания. Простая информация. Несчастья большого не произошло. Но что вы скажете об этих сотрудниках Черного Советского Кабинета?»

В том же письме сообщается:

«Вступительная речь Бен Тернера в Петербурге была безжалостно извращена Балабановой. То же самое произошло с речью Сноуден в Москве. Балабанова попросту опустила целую половину, показавшуюся ей ниспровержением существующего строя.

Великий престидижитатор Гришка Зиновьев принял свои меры, чтобы показать англичанам наши «достатки». На банкете в Петербурге столы ломились под тяжестью яств: были горы хлеба, масла, телятины, и т. д. Рабочие и работницы набросились на эти деликатесы, которых они давно не видали. Англичан поразила жадность, с которой рабочие все пожирали. Демонстрация нашего «благополучия» в продовольственном отношении провалилась».

Такие сообщения имеют, конечно, более общий смысл, нежели факты, в них заключенные. В частности, каждый может задать себе вопрос: если Балабанова опускала то, что ей не нравилось в речах иностранцев, то в каком виде доходили до иностранцев речи, с которыми к ним обращались русские граждане не из числа агентов власти? Что «доносили» до слуха иностранцев советские переводчики, среди которых Балабанова по справедливости считается одной из наименее бесчестных?

Были ли вообще у иностранцев встречи с русскими гражданами и политическими деятелями некоммунистического толка? В этом можно сомневаться, судя по документу, дошедшему до нас от Цент-

стр. 215

рального Комитета Российской Социал-Демократической Рабочей Партии и озаглавленному «Письмо к партийным организациям». Этот документ имеет такой же вид, какой имела обыкновенно нелегальная литература недоброго старого времени, когда, как и ныне, гектограф заменял в России свободный станок. Мы читаем в нем:

«Приставленные к приезжим переводчики играли роль церберов, охраняющих их от тлетворного влияния подлинной русской действительности. Письма, обращенные к делегации, кем-то вскрывались и, когда нужно, уничтожались. Так, делегация не получила приветственного письма петербургского комитета нашей партии, которому поэтому не удалось вступить с ней в контакт.

В Москве агенты «Чрезвычайки» караулили помещение делегации и «проверяли» приходящих. Власти старались занять все время делегации торжествами, парадами и осмотром советских учреждений.

Поездка по Волге и на фронт, устроенная англичанам властями, была организована в обычном порядке экскурсий «высочайших гостей», которым показывают заранее подготовленные спектакли.

При таких обстоятельствах, партии трудно было в ее полулегальном положении значительно расширить рамки действительного ознакомления английских товарищей с русскою жизнью и приходилось приспособиться к создавшимся условиям».

Эти слова вырастают в своем значении, если принять во внимание, что «в своих беседах с английской делегацией и работах для нее» Центр. Ком. Рос. Соц.-Дем. Раб. Партии ставил своею целью прежде всего «укрепить борьбу английского пролетариата против интервенции и за признание советской России», «подчиняя, — как говорится в документе, — всю критику общей и экономической политики большевизма и его методов требованию усиления борьбы международного пролетариата за снятие блокады и мир с Россией». Эти-то беседы, вероятно, и подсказали впечатлительной миссис Сноуден ее суровый отзыв о российских социал-демократах, как о «молчаливых свидетелях растущего отчаяния, страданий и нужды». Они в то же время подчеркивают тепличность этой обстановки, в которой выращивались суждения иностранных делегатов о русских делах. Если их устраняли от общения даже с теми, кто в смысле ближайших достижений во внешней политике практически добивался того же, к чему всячески стремилась и советская власть, — то можно ли было ждать частых встреч иностранцев с теми, кто не подчинял критику большевизма требованиям признания советской власти, с немолчаливыми свидетелями растущего отчаяния, страданий и нужды, словом, с теми, кто ниспровержение большевистского строя воору-

стр. 216

женной рукой считал и считает не клятвой пылкого Аннибала, данной в минуту увлечения, а исторической неизбежностью, роковой и непреодолимой никаким перемещением политических целей, никаким подчинением главного привходящему и производному? Или таких в советской России уже больше не осталось? Увы, у нас нет достаточной уверенности для положительного ответа на этот вопрос, — в особенности относительно российских центров, всегда шедших впереди и подававших пример провинции.

Вот другой документ — открытые письма Виктора Чернова к Ленину и Каменеву по поводу ареста его семьи, — жены и трех дочерей, в возрасте от 10 до 17 лет, — арестованной советской властью после митинга московских печатников. На этом митинге, в присутствии английской делегации, выступил с яркой речью загримированный стариком В. М. Чернов. После речи ему удалось скрыться. Поздравляя Ленина «с крупным успехом на внутреннем фронте», В. Чернов пишет:

«Обстоятельства этого ареста показывают, что я могу поздравить совет народных комиссаров также с немалым прогрессом в технике работы его розыскных органов. После задержания матери, к детям, находящимся в поезде железной дороги, подсылают какого-то человека, ночью, сообщающего им эту тревожную весть, в расчете, что они бросятся, как к единственному убежищу, к отцу; по их пятам пускают сыщиков, устраивают целую облаву и арестуют, как мнимого Чернова, человека, вся вина которого в том, что он осмелился принять с вокзала и обогреть детей, оказавшихся внезапно без приюта, без отца и матери. Это — уже второй случай провокаторского подсыла... Вся грязь провокаторски-предательских приемов, не брезгующих эксплуатировать чувства детей к отцу, все то, перед чем останавливались порой даже более чистоплотные из жандармов старого режима — ныне воскрешено вами».

Письмо Каменеву — более личного содержания. Оно вызвано попыткой Каменева (или его жены) не то взять к себе заключенную в тюрьму десятилетнюю девочку Чернова, не то перевести ее в кремлевский детский сад. Протест против этой попытки заключается словами:

«Если бы в России, находящейся под Вашим управлением, могла идти речь о правах, — я по праву отца требовал бы передачи моей дочери представителям общества помощи политическим ссыльным и заключенным (Кр. Кр.). Но так как в современной России кроме членов Вашей партии все ввергнуты в состояние полного бесправия, то в Вашей власти, конечно, — изощряться в изобретении различных форм секвестра мало-

стр. 217

летних детей Ваших политических противников-социалистов, а в нашей власти лишь одно: публично клеймить всю гнусность подобных деяний, до которых даже самодержавие доходило в виде исключения в наиболее темные и позорные времена своего существования.»

Что в «их» власти — более или менее общеизвестно. «Изощрения в изобретении различных форм секвестра малолетних детей» — только новый штрих, деталь в общей системе этой власти. Но чтобы «в нашей власти» оставалось «лишь одно», единственное средство борьбы — «публично клеймить всю гнусность» деяний советской власти, — слышать такое признание из уст лидера партии, справедливо гордившейся своим активизмом, — это, быть может, самое безотрадное из тех безрадостных вестей, которые доходят из России...

Случайные образцы последнего вида источников познания России — частные письма — подтверждают скорбную безнадежность перспектив.

Беженец из Москвы от половины августа, молодой человек, социалист, пишет:

«К. умер в Бутырках. Ф. в декабре прошлого года погиб на оренбургском фронте. М. расстрелян. Когда М. арестовали, родители не особенно испугались даже. Думали — недоразумение. На другой день понесли пищу. Ответили, что в списках арестованных такого нет. Пищу не приняли. На третий день, когда родители снова понесли пищу, им ответили, что М. расстрелян. Через несколько дней в газетах опубликовали, что М. расстреляли за подкуп. А у него и средств никаких не было.

Е. в тюрьме. Его брат Л. тоже. С. скрывается. Жену его взяли заложницей. К Г. вселили двух чекистов. Две недели тому назад арестовали Г. Потом перенес благополучно тиф. Л. настроен хмуро. Иногда улыбается... Группа «Народ» выпустила летом пару листков. В самой Москве полное спокойствие. Видов на будущее никаких Мертвая тишина. В провинции временами вспыхивает. Тотчас подавляют».

Мертвая тишина. Видов на будущее никаких. Изредка улыбается... Исчезает в России то, что, по уверению Бергсона, единственно и отличает человека от животного, исчезает смех.

Обесчеловеченная, кладбищенская Россия!..

II.

Чтобы действовать, надо предвидеть. Чтобы предвидеть, надо знать. Но первее того и другого, — надо быть. Прежде всяких раз-

стр. 218

суждений о политических тенденциях и перспективах стоит вопрос о физическом бытии русского народа. Primum vivere deind philosophari. В вечной схватке смерти с жизнью кто побеждает на территории России?

Мы имеем на этот счет официальные данные. Они принадлежат Комиссариату Общественного Здравия в советской России. Как всякие данные, исходящие от правительственных учреждений, они грешат скорее казенным оказательством благополучия, нежели излишним сгущением красок или цифр.

По этим данным смертность в советской России с 25,4 человек на тысячу в 1917 году возросла в 1919 г. до 74,9 на тысячу. На ряду с этим рождаемость с 39,4 на тысячу в 1917 г. упала в 1919 г. до 13 на тысячу. В 1917 г. рождаемость превышала смертность больше, чем на 50 проц. На третий год большевистской власти смертность в шесть раз превысила рождаемость.

Надо вдуматься в эти цифры.

Они становятся еще более выразительными, если сопоставить их с другими цифрами: с цифрами рождаемости и смертности хотя бы «вырождающейся» Франции.

До войны смертность во Франции в процентном отношении совпадала с ее рождаемостью. Достигая 1,9 проц. (по отношению ко всему населению Франции ), (смертность в абсолютных цифрах была даже ниже рождаемости — на 17.390 человек. Во время войны, если взять самый тяжелый для Франции 1916 год, смертность поднялась до 2 проц., а рождаемость упала до 1 проц. Это было в самый кровавый год небывалой войны в наиболее обескровленной ею стране.

В России, вышедшей из рокового огня внешней войны для того, чтобы сжигать себя на бесчисленных кострах своих внутренних фронтов, 1919 год дал превышение смертности над рождаемостью в 6,2 проц. Таким образом на третьем году гражданской войны в России превышение смертности над рождаемостью (6,2 проц.) более, чем в 6 раз превосходило превышение смертности над рождаемостью во Франции на третий, самый для нее жестокий год мировой войны (1 проц.)

Подтвердилась старая истина: из всех видов и родов войны гражданская война — самая жестокая.

Население России убывает сейчас в большем количестве и быстрее, чем в какой-либо иной стране. Оно явно и стремительно идет к своему уничтожению. Если бы установить знаменатель этой

стр. 219

прогрессивно возрастающей убыли, можно было бы математически вычислить время, когда действующая сейчас в России власть ликвидируется, так сказать, естественным порядком. Харьковский профессор статистики А. Анциферов и произвел такой примерный расчет. Принимая, с явным преувеличением действительности, численность населения России в 150 миллионов и допуская «опять-таки в качестве наиболее благоприятного предположения», что «темп ускорения убыли населения будет ниже нынешней нормы в 26, — положим, что всего 20», проф. Анциферов приходит к заключению, что

...«если бы советский режим продержался еще 5 лет, то вымерла бы половина всего населения, и остался бы всего 71 миллион; через 10 лет во всей России осталось бы меньше 20 миллионов жителей, через 15 — меньше 2-х, а через 17 лет (в 1937 г.) — всего несколько сот тысяч».

Эти вычисления отнюдь не означают, что естественный конец большевистской власти наступит тогда, когда скончаются все российские большевики. Наоборот. Большевики-то дольше всех выживут. Переживут и свою власть. И когда пробьет, наконец, ее час, он застанет немалую часть большевиков переместившимися в Германию, Китай, Индию, на Огненную Землю. Такие перемещения, во благовремении, наблюдаются частично уже сейчас. Газеты отмечают «сильную тягу советских комиссаров в Германию».

Если царству большевиков уготована естественная смерть, она придет, увы, по костям русского народа, а не его правителей. И в этом — безысходный ужас, делающий неприемлемыми все «математические доказательства» грядущего небытия большевиков, все политические расчеты на то, что большевизм кончится сам собою, естественно, неизбежно, изжив себя до конца. Большевизм, к сожалению, попробует сначала изжить до конца всю Россию, ее богатства, культуру и народ, — чем кончится сам. И главное свидетельство тому, быть может, даже не число смертей, которое с неумолимой закономерностью влечет за собою большевистский режим, а та обстановка жизни, которая создалась в советской России. Большевистская власть держит все население в подвешенном состоянии вечного ожидания насильственной смерти. Из жуткого наследия смертников еще царской эпохи мы знаем, насколько ожидание смерти страшнее всякой смерти: «легче умереть на виселице, нежели ожидать вот так каждую минуту, что откроется дверь, и скажут: выходи!» (Из писем 18-летнего Маврофриди, приговоренного к смерти Новочеркасским военно-окружным судом в декабре 1908 г.).

стр. 220

В начале текущего года российский большевизм переживал апогей своей славы и триумфа. Плененный Колчак и разбитые Юденич и Деникин символизировали военное могущество советской власти. На политическом фронте капитуляция недавних врагов большевизма, политических и классовых, лиц и групп, свидетельствовали о внутренней соблазнительности большевистской правды — истины и правды — справедливости. Наконец, может быть, наиболее серьезный успех ждал большевиков на внешнем, дипломатическом поприще. Представитель, казалось, наиболее устойчивых, английских традиций британский премьер, войдя в деловые сношения с советской властью, необычайно повысил, тем самым, ее политический кредит и внутри, и извне.

Вознесенная на пьедестал, в упоении своим апофеозом, советская власть, в лице своей Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, почувствовала прилив великодушия. И заставив своим злодейством сначала содрогнуться старый мир от ужаса, она решила окончательно его добить своим благородством. Признав наличность «новых условий борьбы с контрреволюцией», В. Ч. К. решила «отложить в сторону орудие террора» и по телеграфу ввела в действие постановление «прекратить применение высшей меры наказания (расстрел) по приговорам В.Ч.К. и всех ее местных органов». Дзержинскому поручено было войти в Совнарком и В.Ц.И.К. с предложением о полной отмене казни не только по постановлениям чрезвычаек, «но и по приговорам городских, уездных, губернских, а также верховного при В. Ц. И. К. трибуналов».

И к началу февраля, прокричав положенные угрозы по адресу Антанты; возложив на нее «целиком и исключительно ответственность за возможное в будущем возвращение советской власти к жестокому методу красного террора»; опубликовав специальный рескрипт на имя Феликса Эдмундовича Дзержинского с пожалованием «ордена красного знамени» в воздаяние «крупных организаторских способностей, неутомимой энергии, хладнокровия и выдержки, проявленных председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии в порученном ему ответственном деле», — Верховный Орган Республики торжественно и всенародно отменил смертную казнь, отправив ее «на задворки истории».

Как полагается, прошлому стали подводить итоги. В. Ч. К. опубликовала первую сводку своей «деятельности» за 1918 и 1919 гг. За 1918 г. оказалось расстрелянных 6.185 чел. За 1919 г. — 3.456. Всего за

стр. 221

два года — 9.641. Своего максимума число расстрелов достигло в сентябре 1919 г. — 609 человек; минимум был в августе — 187. Из общего числа расстреляно за контрреволюцию — 7.068. За самозванство, проход границы без пропуска, пользование поддельными или чужими документами в 1918 г. расстрелянных не было. В 1919 г. за это было расстреляно — 248 человек.

Эти цифры ни в какой мере, конечно, не соответствовали действительному числу убитых советской властью в 1918-1919 г.г. При всей «добросовестности» и усердии палачей, если даже предполагать, что они лично были бы склонны скорее преувеличить размеры своей «неутомимой энергии, хладнокровия и выдержки», нежели их преуменьшить, — опубликованные цифры дают лишь ничтожную долю общего числа казней: только тех случаев, которые зарегистрированы В. Ч. К. Громадное, может быть, преобладающее число жертв расстреляно вне всякого учета и счета. Опубликованные цифры не покрывают и расстрелянных местными, областными, губернскими, уездными, городскими и волостными чрезвычайками, особенно отдаленными от Москвы, осуществляющими «всю власть» на местах вне согласования своего усмотрения и отчетности с предписаниями из центра. Вне учета В. Ч. К. остаются, конечно, и расстрелы по приговорам всяких «ревкомов» и трибуналов. Наконец, далеко не всегда лишение жизни в советской России производится путем расстрела.

Недавно вышла из печати книжка: «Два года борьбы на внутреннем фронте». — Государственное Издательство. — Москва. 1920. — Автор ее известный своей жестокостью руководитель чрезвычайки Лацис. В ней наряду с апологией «острой необходимости в аппарате принуждения и чистки» и доказательствами, что без Ч. К. «нас (большевиков) бы давно уже не было; контрреволюционеры нас поглотили бы», — приведены и цифры этой «чистки». По признанию самого Лациса, его цифры далеко не полны. По 20 губерниям центральной России за 1918 г. и семь месяцев 1919 г. они дают общее число расстрелянных — 8.389. Среди рубрик, по которым Лацис классифицирует расстрелы, имеется графа: «прочее» — 1704. Графа «восстание» дает 3.082 расстрелов. Но в это число не входят убитые при восстании, учтенные Лацисом особо; «с нашей стороны», т. е. большевиков, — 1.150 и «при подавлении», т. е. антибольшевистских жертв, — 3.057.

Данные самих же большевиков неопровержимо устанавливают, таким образом, что расстрелы лишь один из многих видов ли-

стр. 222

шения жизни в советской России. По показаниям самих же большевиков, их данные неполны. О размерах же этой неполноты можно себе составить некоторое представление по отчету, представленному недавно Международному Красному Кресту сестрами милосердия, наблюдавшими на месте труды и дни Лациса в Киеве. По их подсчету по одному г. Киеву с февраля по август 1919 г. казнено Лацисом три тысячи человек (см. «In the Shadow of Death». — Statement of Red Cross Sisters on the Bolchevist Prisons in Kiev. — P. 23.)

Если неполноту большевистских показаний учитывать, как фактор постоянный, то большевистскими сводками можно пользоваться для определения «переменной величины» — тенденции и политики власти после отмены смертной казни.

Казнь была отменена. Но «в ночь отмены смертной казни 15-16 февраля все тюрьмы советской России были залиты кровью, удостоверяет Борис Соколов, побывавший во многочисленных чрезвычайках, от архангельской и до московской, и недавно только вырвавшийся из самарской тюрьмы. Среди стенных надписей в особом отделе В. Ч. К. он прочел: «Ночь отмены — стала ночью крови»...

«У нас, в Бутырской тюрьме, уже после подписания декрета об отмене смертной казни расстреляно ночью 72 человека. Это было кошмарно по своей подлости. (Из заявления бутырских заключенных 5 мая 1920 г.).

Так было не только в Москве. В провинции и после «ночи крови» еще долго, не спеша, достреливали тех, кого решили, но не успели расстрелять. Один Петроград насчитывает до 400 жертв, погибших в последующие за отменой казни ночи крови.

«Это была; тяжелая ночь. С полуночи тюрьма огласилась плачем женщин, которых вели на расстрел. Тяжелее всего было то, что мы знали о декрете. Расстреляно было 52 чел.». (Письмо члена п. с.-р. Л-а из саратовской тюрьмы 5 июня 1920 г.).

Когда хотели сделать вид, что казни сохранены только для фронта, смертников стали отправлять в прифронтовую полосу и там приводить в исполнение приговор о расстреле, постановленный внутри страны.

«Секретно. Циркулярно. Председателям ч. к., в. ч. к. — по особым отделам. В виду отмены смертной казни предлагаем всех лиц, кои по числящимся разным преступлениям, подлежат высшим мерам

стр. 223

наказания — отправлять в полосу военных действий, как место, куда декрет об отмене смертной казни не распространяется.» 15 апреля 1920 года № 325/16.756.

Управляющий особ. отд. в. ч. к.

(подпись) Ягоза.

Когда же количество смертников стало все увеличиваться, а транспортные средства уменьшаться, — поступили проще: объявили фронтом почти всю страну. 29 губерний советской России, в том числе московская, были объявлены на военном положении, и чрезвычайные комиссии получили возможность свершать свою работу легально и открыто.

Казнь продолжалась, а сотворенная об ее отмене легенда шла и ширилась, распространяемая адептами советского насилия и искренне исповедуемая легковерными его противниками, убежденными в том, что жизнь сильнее смерти, — обломит и большевизм.

«Вечно надеющееся сердце хотело верить, что не все потеряно, что и большевистские диктаторы подвергнутся влиянию истории, жизни и национального чувства и что, когда им придется выбирать между тем, будет ли жива Россия или просуществует еще несколько месяцев или лет коммунистический «опыт», они выберут Россию.

Но по-видимому надо готовить свое сердце к худшему».

— так элегически описывал берлинский «Голос России» № 207 не только свое настроение, но и всех тех противников большевизма, кто психологически усвоил формулу Троцкого — «не мир и не война»: из гражданской войны выходим, но мира с большевиками все же не заключаем. Легенда о формальной отмене смертной казни сохранилась до наших дней. И сейчас многие убеждены, что в России люди гибнут от мора, глада и войны, от анархии и от эксцессов власти, но что казни, как узаконенного властью института, советская Россия уже давно не знает.

Кашэн со всем авторитетом очевидца, только что побывавшего на месте, категорически заявил:

«Верно, что в конце 1918 г. в России был период в шесть месяцев, когда действовали чрезвычайные суды... Но уже давно того, что называют террором, не существует в революционной России... За исключением фронта, смертная казнь в России отменена.» (L'Humanité 30. VIII.)

Так говорят и думают в Европе не только Кашэны. И те только по лицемерию или бесстыдству, но и по неведению того, что уже

стр. 224

больше 6 месяцев прошло, как казнь восстановлена большевиками формально.

Казнь была восстановлена 24-го мая, а спустя неделю московские «Известия» опубликовали то, что оставалось тайной лишь для несоветских жителей. «Известия» № 115 привели сводку приговоренных к расстрелу за время с 17 января по 20-ое мая; т.е. как раз за тот период, когда «высшая мера наказания» была якобы отменена. Число расстрелянных показано 521.

В № 155 «Правды» мы находим сводку смертных приговоров, вынесенных не чрезвычайками, а революционным военным трибуналом за время от 22 мая по 22 июня. Всего смертных приговоров постановлено 600. В «Известиях» от 30 июня приведена помесячная ведомость за время от 28 июня по 22 июля. Всего казнено 898 человек. За время с 23 июля по 31 августа «Известия» В. Ц. И. К. № 227 дают цифру — 1183 человека. За сентябрь, судя по «Известиям» от 23 октября, — 1200 человек, распределенных по обычным статьям: за шпионство, предательство, контрреволюцию, возмущение в армии, отказ в повиновении, дезертирство, утайку оружия, пьянство, уголовные преступления, преступления административные, бандитство и хищничество...

Случайность этих рубрик равна их неопределенности. Но случаен и самый факт опубликования смертных таблиц. В то время, как Военный Революционный Совет Республики издает, за подписью Троцкого, приказ от 16-го июня с. г.:

«Обо всех расстрелах надлежит опубликовывать в приказах по армии, приведя имена расстрелянных, название частей и по возможности местожительства семьи;

1. Всякий негодяй, который будет уговаривать к отступлению, дезертирству, невыполнению боевого приказа, будет расстрелян.

2. Всякий солдат красной армии, который самовольно покинет боевой пост, будет расстрелян.

3. Всякий солдат красной армии, который бросит винтовку или продаст хотя бы часть обмундированья, будет расстрелян.» И т. д.

— чрезвычайки печатают списки без указания имен и фамилий расстрелянных, ограничиваясь порядковым номером и обозначением социального положения жертвы. Как в Шлиссельбургской и Петропавловской крепостях нумеровали живых узников, так теперь нумеруют мертвых. Иногда под одним № расстреливают даже несколь-

стр. 225

ких, обращая главное внимание не на людей, а на совершенные ими преступления.

В Московских «Известиях» № 206 приведены имена расстрелянных «по постановлению коллегии московской чрезвычайной комиссии», сгруппированных по роду совершенных ими деяний. Под цифрой 2 значатся:

«Довгий Василий Яковлевич 44 л. и Довгая Пелагея Алексеевна 35 л., содержали конспиративную квартиру, в каковой укрывали белогвардейских шпионов». Под цифрой 5 — «Шульц Софья Максимовна 53 л. и Плюхин Илья Николаевич 40 л, перепродавали несколько сот продовольственных карточек». И т. д.

Даже наиболее для себя близкую и важную сферу большевикам не удалось «наладить», внести в нее план и систему. Хаос и случай властвуют над большевистским царством террора. Не только не установлено то, что карается смертью, не определено даже кому предоставлено право жизни и смерти. При хаотичности компетенции и порядка деятельности всех большевистских учреждений, случай определяет смерть, случай же дарует и жизнь.

Рядом с чрезвычайками всех степеней и ведомств, от волостных и участковых до всероссийской, от станционной и до центрально-узловой, фронтовых и пограничных существуют «особые отделы» и сверхчрезвычайки, именуемые в одних местах «комитетом внутренней безопасности», в других — «внутренней охраной республики», «вохра», «ревкомы», военные трибуналы и трибуналы «нормальные». Власть некоторых из этих учреждений так всемогуща, что они в праве расстреливать «даже» агентов чрезвычаек, «даже» комиссаров, не испрашивая на то разрешения центра.

Газеты сообщают:

Военно-революционный трибунал приговорил к расстрелу сотрудников донской чрезвычайной комиссии — комиссаров Константинова и Шабанова за грабеж 30 тысяч во время проверки документов.

По приговору терской областной чрезвычайной комиссии расстрелян член этой комиссии Ризаев-Бабаев, по обвинению в ограблении квартиры зубного врача Амброжевича.

В Ростове расстрелян командир советского конного корпуса Думенко за допущение бандитизма в войсках. Думенко незадолго до этого приказал расстрелять политического комиссара при его корпусе — Микаладзе.

Но каждое из этих учреждений в праве казнить и миловать простых смертных советской республики.

По типу царского самодержавия большевистский произвол ограничен взяткой. Самодержавие боролось с попыткой его ограничить: оно карало взяточничество, однако, не смертью. Моральное превосходство большевизма над самодержавием выразилось в том, что оно

стр. 226

уравняло смертной карой берущих взятки и дающих их. Пропитанный милитаризмом, верностью присяге и честью мундира старый строй жестоко боролся с нарушением воинской дисциплины или уклонением от воинского долга. Но даже в военное время самодержавие не карало смертью ни «промотание казенного имущества», ни уклонение от воинской службы. Советская власть сравняла смертью всех: и «промотавших», «хотя бы часть обмундирования», и должностных лиц, способствующих незаконному освобождению от службы, и тех, кто был освобожден.

Просмотрите июльский список 44, расстрелянных в Москве. Рядом с шестью врачами и лекарским помощником, вы найдете там студента-филолога, техника, скорняка, артиста, булочника, оружейного мастера, нескольких купцов, торговцев и приказчиков. Рядом с отцами, освобождавшими и своих и чужих детей, там были и дети, освобожденные своими и чужими родителями. «Почетное право защищать революцию с оружием в руках предоставляется только трудящимся», — гласит ст. 19-ая советской конституции. Когда же трудящийся отказывается от дарованного ему почетного права, или когда нетрудящийся хочет воспользоваться тем, что он лишен права защищать большевистскую революцию с оружием в руках, — власть карает смертью и того, и другого.

Казнят за свои грехи. Казнят и за чужие: за семейную близость; в предположении классовой солидарности; за сходство фамилий; даже за общность начальной буквы фамилии... Казнят не по ошибке, а с расчетом: лучше десять невинных погубить, чем одного виновного отпустить.

В «Известиях» № 199 от 25 мая Елизаветградская Чрезвычайка сообщает о расстрелах 35 контрреволюционеров. В их числе, среди рабочих завода Эльворти: Власов с двумя сыновьями, Терентием 17 л. и Иваном 12 л. Семья бежавших офицеров добр. армии Сергиевского; Диамениды; командира государственной стражи Н. И. Лохвицкого. Семья Лохвицкого состояла из четырех дочерей, от 7 до 3 летнего возраста, и старухи матери 69 лет.

За неудачу в операциях против Врангеля большевики расстреляли командующего советской армией ген. Свечникова, политического комиссара Маркова, интенданта Куткова, заведующего отделом пропаганды Севастьянова, главного врача и казначея.

В Одесскую Чрезвычайку поступил донос о контрреволюционной деятельности некоего Хусида. Местожительство контрреволюционера не было указано. В тот же день после справки в адресном столе было арестовано 11 Хусидов. После двухнедельного следствия, сопровождавшегося пытками, казнено было двое Хусидов за невозможностью установить в точности, кого именно имел в виду донос.

стр. 227

(см. Н. И. Авербух: «Одесская Чрезвычайка». — Факты и наблюдения. — Кишинев, 1920. Стр. 19).

В Одессе жертвою террора пали три врача: Волков, Власов и Воробьев. Все трое были расстреляны на основании доноса о том, что один из врачей городской больницы позволил ceбе открыто высказаться против большевиков. В доносе не была указана фамилия провинившегося, но сообщалось, что она начинается на букву В.; на этом достаточном основании были расстреляны те врачи городской больницы, фамилии которых имели несчастье начинаться с В.

Эти факты, конечно, случайны и разрозненны. Но они свидетельствуют о системе. Они свидетельствуют о верности системе, усвоенной большевизмом и провозглашенной большевистскими началами почти с первого же дня своей деятельности.

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, — писал Лацис еще 1 ноября 1918 г. в газете «Красный Террор». — Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора».

Мы намеренно не говорим ни о системах пыток, – а это факт; ни о телесных наказаниях — даже женщин, это, увы, тоже факт; ни о заложничестве жен и детей; ни о провокации; ни о специальных инструкциях сыщикам («скаутам») и секретным агентам; ни о систематических курсах политического шпионажа и душегубства, которые читают в «центральной школе советской и партийной работы» г.г. Уралов, Ксенофонтов, Кедров, Аванесов и др. (см. №№ 10 и 29 газ. «Воля России»). Мы не вносим поправок на большевистские цифры о казнях, потому что ни мы, ни они не в силах подсчитать непогребенные трупы и безвестные могилы. Попробуйте-ка подсчитать жертвы одного из лекторов московских курсов Кедрова.

«Подтверждается известие, — пишет корреспондент «Воли России», № 14, — что в Архангельске комиссар Ч. К. Кедров, собрав до 1200 чел. арестованных офицеров, партизан, интеллигентов и т. д. на баржу, приказал ее буксировать вверх по Двине и вблизи г. Холмогор открыл по ней огонь из пулеметов и орудия. Сотни (до 600 ч.) были перебиты, искалечены и утонули. Ужас был так велик, что передают о случаях сумасшествия среди тех, кто выполнял приказания Кедрова».

Один ли такой Кедров? И в одном ли Архангельске приходилось огнем и кровью утверждать престиж советской власти?

стр. 228

Важнее статики для нас динамика советской власти, тенденции и возможности, намечающиеся к трехлетию ее существования.

Мы приводили цифры Лациса убитых при подавлении восстания. За 1918 г. и 7 месяцев 1919 г. всего «подавленных» — Лацис насчитывает 3057. Теперь Б. Соколов, описывая из самарской тюрьмы восстания башкир и татар в Уфимской и Симбирской губерниях по одному Бузулуку насчитывает расстрелянными около 4000 повстанцев... Пережив все ужасы колчаковщины в Сибири, автор попал в большевистскую Россию, по его собственному признанию, «в относительно примирительном к советскому правительству настроении».

«Но здесь, в России, особенно в массах, такая безумная оппозиция внутри страны к советской, так называемой, коммунистической власти, что положительно теряешься, как и на чем она держится».

Она держится, конечно, только на беспощадной борьбе на уничтожении всех противников большевизма, на уничтожении всеобщем и уравнительном, без различия пола, возраста, нации, класса, исповедания. «Если из 100 миллионов населения России 10 миллионов не желает подчиниться советской власти, их надо физически уничтожить». Так думает и заявляет Зиновьев. Соотношение чисел обратное и даже не 10 миллионов, а всего 600 тыс. большевиков физически уничтожают и, пока могут, будут уничтожать 100 и более миллионов населения.

Горы трупов. А неугомонные палачи все жаждут новой крови. Глава красного цеха Дзержинский вносит в Совнарком проект об изъятии из ведения революционных трибуналов всех политических дел и о передаче их в Ч. К., так как только жестокий террор, по мнению Дзержинского, по отношению к врагам советской власти может спасти эту власть. Ему вторит бывший «главковерх», ныне главный прокурор советской республики Крыленко, который от имени кассационного трибунала В.Ц.И.К. предлагает всем Революционным Трибуналам «принять как директиву (от кассационной инстанции директиву!) при определении меры репрессии» по делам о хищениях из казенных и кооперативных складов «применять высшую меру наказания». Провинциальная власть следует примеру центральной. В приказе № 69 по Киевскому округу, опубликованному в «известиях» № 226, мы читаем:

«а) Провести массовый террор против зажиточных крестьян, истребив их поголовно; провести беспощадный и массовый террор по отноше-

стр. 229

нию вообще поляков, принимающих какое-либо прямое или косвенное участие в борьбы против советской власти.

…

в) Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет хотя бы один патрон после срока сдачи оружия.

…

д) Все Ч. К., работающие в занятых нашими войсками местностях, должны быть увеличены до пяти раз против обыкновенно положенного штата, для чего надлежит соразмерно увеличить и кредиты. Комиссарами Ч.К. необходимо назначить опытных работников, преимущественно из центра России».

Мы не можем долее закрывать глаза на то, что происходит в Украине, пишет «Правда» в одном из своих октябрьских номеров:

«Крестьяне проявляют к нам явную враждебность и содействуют преступным попыткам Врангеля, Махно, Петлюры, Буденного и других вождей шаек... Что делает советская власть? Почему она не истребляет половины мятежного населения, чтобы заставить другую половину подчиниться и оставить нас в покое?»

И это не случайное извращение индивидуальной психологии отдельных большевиков. Это — внутренняя логика большевизма, как учения, непререкаемый его закон, как движения.

Буржуазные криминалисты для смягчения карательной системы придумали институт условного осуждения. Вся мера регресса, который являет собою советская власть, определяется изобретенным недавно гуманными большевистскими судьями — новым видом наказания.

Московское радио от 8 сентября сообщает: «В г.Жиздре обнаружена шайка, снабжавшая подложными документами дезертиров. Главный виновник расстрелян. Двадцать семь человек условно приговорены к расстрелу.»

Под условным расстрелом, в сумеречном между жизнью и смертью состоянии живет теперь вся Россия. Смерть подстерегает не только активных борцов против советской власти, не только пассивных ее хулителей. Она вошла в домашний обиход, стала неустранимым элементом всего уклада того, что осталось от жизни в советской России. Если нет массовых случаев помешательства и «разрывов сердца», то, видимо, потому, что притупился инстинкт жизни, исчез страх смерти, ибо смерть витает и стережет повсюду. «Физические условия, в которых живут массы, столь ужасны, что никто не дорожит жизнью», — констатируют в своем докладе представители итальянской Конфедерации Труда, побывавшие в России. То же отмечает и английский делегат Роден Бектон: «рус-

стр. 230

ские, бесспорно, меньше ценят свою жизнь, чем мы, и потому легче подвергают себя всякому риску».

«Смертная казнь превратилась в будничное бытовое явление, — писал В. Г. Короленко 10 лет тому назад по поводу щегловитовской юстиции. — Казнь вульгаризировалась. С нее сорван покров мистического ужаса. Да и мог ли он уцелеть, когда суды выносят по 30 смертных приговоров... По мере того, как «бытовое явление» ширится, сознание исполнителей тупеет... Люди начинают вешать походя, кое-как, без ритуала, даже просто без достаточных приготовлений... Действительность теперь часто становится неправдоподобнее самого кошмарного вымысла. Но мне кажется, что настоящий ужас все-таки не в примерах крайнего одичания исполнителей. Он не в исключениях, а в общем правиле, в средних условиях, окружающих ужасное дело».

Насколько смягчаются контуры, по контрасту и в сравнении с советской действительностью, у фактов, которые послужили материалом для короленковских «Заметок публициста о смертной казни»!..

«Казнены уже в России тысячи человек, — писал В. Г. Короленко. — Приблизительно столько же матерей и еще столько же отцов и, может быть, столько же сестер и братьев и жен смотрели через (такие) решетки на дорогих людей, которым грозила смерть. Если это были простые рабочие или крестьяне, то прощаться с ними, как с умирающими, приходили и другие родственники, каких только допускали. И сколько тяжелого, незабываемого и порой непрощаемого страдания разнесут эти простые люди по предместьям городов и по дальним деревням и селам».

Так было во времена царя Николая II. При коммунисте Ленине картина изменилась в том отношении, что даже прощание с умирающими оказалось под запретом: никого не допускают прощаться. Никому не выдают даже тела. Но уменьшилась ли от того сумма «тяжелого, незабываемого и порой непрощаемого страдания», которое на долгие годы и годы разнесут русские люди по всем городам и селам беспредельной России?

И если царизм был побежден не столько любовью к свободе, сколько великой ненавистью и гневом восставшего против него народа, то можно ли думать, что иная судьба уготована большевизму? Можно ли мечтать, что восстановление экономических связей между Россией и Европой будет достаточно для того, чтобы изжить Лени-

стр. 231

ных? Что большевизм будет преодолен не вооруженной рукой, а мирным трудом, не кровью и пушками, а правдой?

Всем памятны уроки недавнего прошлого, когда одними штыками и танками рассчитывали преодолеть большевизм. Но мы не можем н не должны забывать и другого урока, данного нашему опыту: попытку правдой и только ей одной преодолеть большевизм. Если правда в свое время не предотвратила грядущего зла, — можно ли уверовать в то, что ее одной достаточно для ниспровержения уже существующего и торжествующего зла? Beati possidentes ведь не только когда они владельцы имущества, но и тогда, когда они владеют аппаратом власти.

И можно ли мечтать, как все еще, по-видимому, продолжает мечтать Л. Мартов, заявивший в интервью, напечатанном в «Freiheit» № 440 от 17 октября:

«Партия меньшевиков не желает насильственного ниспровержения большевистского режима. Она рассчитывает на эволюцию, на внутреннее перерождение большевизма».

Напрасные расчеты, тщетные мечты. Ибо, конечно, не Мартов, а Ленин с большим знанием дела и потому реальнее и трезвее расценивает большевизм, его существо и возможности, когда в одном из последних своих «открытых писем» (к Сегруо) определенно заявляет, — «само собою понятно, что революционные рабочие казнят меньшевиков». Остается удивляться, как это не «само собою понятно» вдумчивому лидеру парии меньшевиков»?

Мало сознать, надо прочувствовать эту «новую мораль», о которой возвещают трубадуры Ч. К.:

«Нам все дозволено, ибо мы первые в мире подняли меч не ради закрепощения и подавления, но во имя всеобщей свободы и освобождения от рабства». («Красный Меч» № 1 от 18. VIII. 1919 г.).

Тогда станет самоочевидным, что большевики могут «приспособить к новому положению» свои декреты, могут пытаться всячески «лавировать», — но преображения или перерождения от них ждать не приходится.

Большевизм стихийно враждебен всем, кто дорожит принципом личности, достоинством человека и его первейшим правом — правом на жизнь. Большевизм, в частности, стихийно враждебен всему духу и смыслу народничества, еще устами Чернышевского провозгласившего: «выше человеческой личности мы не принимаем на земном шаре ничего!»

Марк Вишняк.