Набоков В.Д. В поисках «путей России» // Руль. 1921. 26 (13) февраля. № 85. С. 2–3. [«Пути России» И. Бунакова в СЗ № 2]

Влад. Набоков

В поисках «путей России»

I.

Когда сейчас ставится вопрос о «путях России», естественно понять этот вопрос в его злободневном практическом значении и ожидать ответа, указывающего на те или другие возможности выхода из теперешнего тупика, освобождения от большевистского засилия, хозяйственного и культурного восстановления разрушенного великого государства. Что вопросы в самом деле очередные, к решению которых необходимо готовиться всем тем, кто верит в жизнь нашей страны и не допускает мысли, что творческие силы нации иссякли, погибли. Но те беспримерные потрясения, которые пережила и еще переживает Россия, не дают возможности даже подойти к этим вопросам с чисто-утилитарной точки зрения. Восстановление государственности, народного хозяйства, путей сообщения, — это, конечно, предпосылки восстановления России, но только восстановления материального. Для творцов — будущих — новой России недостаточно будет поставить себе такую ограниченную задачу. То духовное опустошение, которое испытала Россия, обязывает их в основу своих стремлений положить определенное понимание духовного процесса, пережитого русским народом, подвести итоги этого процесса, пересмотреть всю унаследованную от прошлого политическую идеологию, проверить старые лозунги и верования. Только такая предварительная работа откроет истинные «пути России»; по крайней мере, те, которые будут путями ближайших поколений.

В интересной и талантливой статье И.И. Бунакова, напечатанной во второй книжке ежемесячника «Современные записки», мы находим попытку начать эту работу. «Нельзя начинать возрождения России без ясного национального самосознания. И нельзя прояснить свое национальное сознание, не уловив его основной идеи, не поняв пройденных путей, не связав себя с пройденным крепкими духовными нитями… Было бы безумием возрождать Россию, начиная все с начала. Задача момента — понять пройденное, отбросить пережитое, сберечь живое зерно и растить его на перепаханной почве к новой жизни». В этих заключительных словах первой из задуманного ряда статей автор устанавливает свою задачу. Конечно, до поры до времени приходится отложить суждение о выводах г. Бунакова. В первой статье своей он только вводит нас в свою тему, устанавливая некоторые предварительные положения. Но эти prolegomena уже дают представление о том направлении, по которому пойдет мысль автора. Они и сами по себе интересны, и на них следует остановиться и постараться их проверить — поскольку это возможно в пределах газетной статьи.

II.

По мнению И.И. Бунакова, «душу общественного и духовного движения России за последние сто лет» выражают следующие три положения:

Россия — страна особенная.

У России свой, особый путь развития.

России предстоит великое будущее — она скажет миру свое новое слово.

К этим трем положениям приходят с разных концов, иногда сразу, иногда после продолжительной духовной эволюции, все основные течения русской мысли в лице наиболее выдающихся русских мыслителей и художников слова. В длинном ряде перед нами проходят Чаадаев, Ив. Киреевский, Хомяков, К. и И. Аксаковы, Ю. Самарин, Герцен, в котором автор видит величайшую победу, которую славянофильство одержало над западничеством; далее, теоретики народничества — Чернышевский, Михайловский — и его «пропагандисты», герои и мученики; Толстой и Достоевский, эти вершины русского самосознания; представители идеалистического течения — Влад. Соловьев, Мережковский, Бердяев. Все это — лики одного и того же русского сознания, в глубине своей всегда самому себе равного, всегда самому себе тождественного… В нем одна душа, одна идея, одна вера — русский народ, его особые пути, его особое назначение в человечестве. Нельзя понять русское сознание за вековой период, не поняв этого. Правда, в конце XIX века является новый расцвет западничества, властителями дум становятся марксисты. Но и марксисты на наших глазах «возвращаются на родину», переходят в лагерь идеалистов. Западником остался один Струве, но и он вернулся на родину с идеей нового национального сознания и идеей «Великой России». Немногие «ортодоксальные» марксисты тоже перерождаются под влиянием народничества и склоняются к мнению, что России предстоит и «особое» будущее.

Картина на первый взгляд внушительная. Но попробуем ближе в нее всмотреться.

Как правильно указывает И.И. Бунаков, основой учения старых славянофилов была вера в религиозное избранничество русского народа, являющегося в их глазах — по словам Герцена — наиболее христианским народом, наиближайшим к «веси небесной». Народничество же — это, как выразился Ив. Аксаков, сбившееся с пути славянофильство — в лице своих родоначальников, усматривало в русском народе преимущественно народ социальный, «т.е. наиболее близкий к осуществлению устройства той земной веси, к которой стремятся все социальные учения». Народничество и славянофильство объединяются своим «религиозным пафосом», «мистической верой» в русский народ как носителя идеалов социальной справедливости. И, может быть, мы не очень ошибемся, если предположим, что И.И. Бунаков будет в дальнейшем искать основы новой идеологии в примирении этих двух «ликов» веры: религиозного и социального. Тем важнее отдать себе отчет в тех, в конце концов, рациональных основаниях, на которых покоилась эта двуликая вера, и в ее психологической подкладке.

Виднейшие идеологи славянофильства — Ив. Киреевский и Хомяков — дают вполне определенный ответ на вопрос о рациональном обосновании веры в религиозное избранничество русского народа. Сущность его заключается в возвеличении византизма, сохранившего христианское учение во всей чистоте и сберегшего, как указывал Хомяков, представление о собрании верных, как прототипе государства. Чаадаев в 1836 г. объявил византизм источником умственного и политического растления всей России. В глазах Киреевского и Хомякова он являлся, наоборот, единственным фундаментом, на котором может быть утверждено великое — образованное и нравственное — христианское государство, зародышем которого и является Русь Святая. Исходя из такого критерия, естественно было признать, что царь Федор Иванович представляется идеалом старого русского правителя. Святая Русь, как наследница и представительница византизма в мире, потому и призвана к великому делу обновления захудалого, в нравственном смысле, европейского существования. П.В. Анненков в своей работе «Замечательное десятилетие» правильно указывал, что более ответственного радикального мышления нельзя было противопоставить философскому радикализму тогдашнего Герцена (московского периода), вынужденного погрузиться в историю вселенских соборов для того, чтобы найти равновесие в споре с Хомяковым. Но Конст. Аксаков в неустрашимости этого мышления пошел еще дальше. Г. Бунаков цитирует его знаменитые афоризмы: «Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Русское государство, напротив, было основано не завоеванием, а добровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его начало». «В основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства Русского: добровольность, свобода и мир». В России «отношения земли и государства, народа и правительства построены на взаимной доверенности, на союзе любви». Это писалось в глухую пору крепостнической николаевщины, почти одновременно с первой частью «Мертвых душ»! И невольно является вопрос: как объяснить такое невероятное ослепление, не призывая на помощь другого афоризма: «credo, quia absurdum»? Объяснение только и можно найти в мертвой, по существу, отвлеченности, в абсолютной оторванности от жизни и от действительного понимания подлинного русского народа, каким его создала подлинная русская история, всех этих красноречивых, порою даже страстных и сильных, диалектических упражнений. Истинный «пафос» их есть — бессознательный, быть может, — пафос примиренчества, подчинения мрачной действительности, принятия ее. Недаром Хомяков выдвигал во главу угла принципы восточного церковного учения, как такого, которое допускает полную свободу мысли, при неограниченном авторитете (разумеется, обязательного для практической жизни) политического или церковного догмата. Как правильно указывает И.И. Бунаков, трагедия славянофилов заключалась в том, что их религиозные взгляды были чужды значительной части русского образованного общества, а политические их воззрения для русской общественности были неприемлемы. Он говорит: «История русского самосознания в XIX веке есть история освободительного движения», к которому славянофилы относились либо равнодушно, либо даже враждебно. Тем не менее «идеи славянофилов» овладели станом противников изнутри и почти «безраздельно господствовали над русским сознанием», «духовно славянофильство неизменно побеждало западничество». В известном смысле, с этим приходится согласиться: византизм и порождаемое им реакционное примиренчество действительно не переставало переходить в наступление и одерживать победы над освободительными идеями Запада и — преимущественно — над их осуществлением в русской жизни. Но о «духовной» ценности этих побед едва ли приходится говорить…

III.

Вера Герцена в великую будущность России основывалась, с одной стороны, на его разочаровании в способности Европы к социальному перевороту, а с другой на предположении, что Россия к этому перевороту «более способна». Сказать, что здесь была одержана «победа» славянофильством над вождем западничества, можно только в очень условном смысле. Во-первых, развитие миросозерцания Герцена к тому времени, к которому относится его крушение веры в Запад, — вернее сказать, в революционизм Запада — еще далеко не закончилось, — как мы знаем из «писем к старому товарищу». Во-вторых, если «вера в народную жизнь» сблизила Герцена с «московскими славянами», то эта вера покоилась уже на совершенно иных основаниях, общих с славянофильскими, опять-таки, только своей доктринерской отвлеченностью, мертвенной оторванностью от действительности. Эти слова в применении к Герцену звучат неожиданной ересью. Но надо же признать, что во всем изумительно-сверкающем и глубоком творчестве Герцена единственными вялыми, бледными, лишенными убедительности и яркости страницами представляются те, которые посвящены сельской общине, артели, мирской сходке и «равному праву всех на землю» — этим началам, на которых «только и может развиваться будущая Россия». Здесь «пафоса» нет и следа, есть только риторика. «Русский крестьянский быт» был для Герцена конца пятидесятых годов довольно далеким воспоминанием, скорее символом, чем живым явлением. Герцен действительно не хотел, не мог терять веры в свободу, социализм, идеал, в идею грядущего переворота. От Европы, после событий 1848 г., ждать было нечего: там все померло. Какой-то луч света был необходим, просто психологически, — и воображение Герцена его создало: этот луч света послала ему «лучина, зажженная в избе русского мужика». Получилась удивительная антитеза: на религиозно-византийской основе старого славянофильства был построен его квиетизм, примирение с гнусной действительностью, даже идеализация ее, как у К. Аксакова. Социально-западнические корни народничества, заложенные в Герцене, дали вырасти пышному революционному древу. Там — примирение, здесь — протест, борьба, в конце концов приведшая к террору. Но — как указывает сам И.И. Бунаков — народническое движение было «разбито правительством и не принято народом». Именно в последних словах заключается и приговор над народничеством, и ключ к пониманию причин его крушения. Это было движение по характеру своему романтическое, — «умрите за общинное начало», восклицал Чернышевский, — имевшее своих героев и мучеников и блестящих идеологов, но так же, как и его родоначальник — славянофильство — построенное на песке. Трагическое его бессилие лучше всего проявляется в замечательных строках Михайловского, цитированных г. Бунаковым: «О, если бы я мог утонуть, расплыться в этой серой, грубой массе народа, утонуть бесповоротно, но сохранив тот светоч истины и идеала, какой мне удалось добыть насчет того же народа». Да, если бы!.. Тогда и «серая, грубая масса» просветлела бы, и Михайловский был бы другим. Фактически, масса осталась сама по себе, а Михайловский, Чернышевский и герои и мученики — сами по себе. И Тургенев мог написать свое потрясающее стихотворение в прозе «чернорабочий и белоручка», где в двух десятках строк вскрыта вся трагедия непонятных и непризнанных народом мучеников народничества.

IV.

В схему И.И. Бунакова не укладываются ни такое титаническое явление, как Белинский, о котором он ограничивается пренебрежительной цитатой из Герцена, ни Грановский, включенный в ту же цитату, ни Тургенев и Б. Чичерин, которые «значительной роли в развитии русского самосознания не играли», ни позднейшие русские либералы: А. Градовский, К. Арсеньев и вся плеяда «Вестника Европы», эти духовные детища западнического направления, ведшие, по словам автора, бедное и бескрасочное существование. Мы не будем здесь касаться основных причин этой бедности и бескрасочности. Но как их выбросить из истории русского самосознания? С трудом и натяжками укладывается в схему Влад. Соловьев (вспомним его знаменитую полемику с Н. Данилевским: «Идолы и идеалы»). Роль в истории нашего самосознания Толстого и Достоевского и русской художественной литературы — вопрос особый, к которому, может быть, нам удастся вернуться. Скажем теперь только, что в творчестве этой именно литературы, поскольку предметом ее являлся народ, — в творчестве писателей народников прошлого века (Глеба и Николая Успенских, Левитова, Решетникова) и несравнимых с ними по силе и глубине изобразительного таланта наших современников — Чехова и в особенности Бунина — лежит разгадка и краха народнической идеологии, обожествлявшей мнимые «устои русской жизни», и всего страшного краха России, который мы переживаем. И отсюда вывод: «мистическая» вера в народ и в его великое «новое слово» не осветит путей новой России, не прояснит национального самосознания, и прежде всего — не даст нам возможности того, что для нас всего важнее: действительного познания этого народа, его духовных и материальных запросов, сближения между ним и культурными классами, взаимного понимания друг друга. Кто станет спорить против того, что работать для России можно только храня веру в нее, в ее будущее, в великие духовные возможности русского народа. Но вера эта не должна быть слепой, фантастический идол не должен быть поставлен на место идеала. Россия пока не сказала нового слова. Но сколько в ней накопилось старых, основательно забытых слов — правда, не русских только, а общечеловеческих! Если эти «забытые слова» вновь оживут в народном сознании или войдут в него впервые, — некоторый шаг по пути возрождения будет сделан.