Мартов Л. [Цедербаум Ю.О.] Либеральный социализм // Социалистический вестник. 1923. 1 января. № 1 (47). С. 7–11. [О статье Ст. Ивановича «Демократизация социализма» (СЗ № 12)]

 

 

 

Л. Мартов

Либеральный социализм

 

I.

 

Г-н Ст. Иванович, пытающийся в «Заре» организовать правые элементы русской социал-демократии, подводит в «Соврем. записках» теоретический фундамент под право-социалистическую политику. Помещенная в № 12 этого журнала статья «Демократизация социализма» заслуживает, поэтому, внимания, как показатель тенденций развития определенной части русской демократической интеллигенции, шедшей до недавнего времени под традиционным знаменем революционного социализма.

Мы знаем, конечно, что Ст. Иванович не может считаться ни политическим лидером, ни теоретиком правых течений в русской социал-демократии. Мы знаем, что большинство представителей этих течений всего менее готово признать его орган выразителем их направления. Мы, поэтому, отнюдь не намерены возлагать на правое крыло социал-демократии теоретической и политической ответственности за писания Ст. Ивановича. Но для нас в то же время нет никакого сомнения, что, обладая изрядной чуткостью журналиста, Ст. Иванович уловил то, что бродит в головах многих и многих социалистов, прошедших через оборончество, коалиционную канитель и жестокий опыт борьбы с большевизмом и растерявших на этом долгом пути всякую веру в принципы традиционного марксистского социализма. Быть может, сейчас еще не многие из наших «правых» решатся солидаризироваться с ревизионистской попыткой Ст. Ивановича «демократизировать» социализм. Но я боюсь, что уже сейчас никто из них не решится принципиально отмежеваться от этого радикального пересмотра. И именно поэтому весьма своевременно поставить все точки над i и на примере статьи Ст. Ивановича показать, о чем, в конечном счете, идет дело в непрекращающемся уже столько лет споре между «левым» и «правым» течением российской социал-демократии.

 

II.

 

«История социализма», заявляет Ст. Иванович в самом начале статьи, «окрашена одной чертой, которую можно характеризовать так: борьба с демократией»... «Борьба социализма с демократией окрашивает всю его историю до наших дней»...

Заметим, что здесь речь идет не о борьбе социалистов с демократами, а именно о борьбе двух идеологий: социализма и демократизма.

Это, столь смело формулированное, положение Ст. Ивановича является продуктом его крайне поверхностного, чтобы не сказать больше, знакомства с предметом. Разумеется, первые великие утописты социализма Оуэн, С. Симон, Фурье рассматривали социализм как чисто экономическую проблему и проявляли полное равнодушие к политическим формам и политической борьбе; в этом смысле они были столь же враждебны «демократическому», как и «аристократическому» или монархическому режиму. Верно также, что, по крайней мере, у сен-симоннстов крайний радикализм социальных построений сочетался с авторитарной, определенно антидемократической тенденцией. Но известно, что ни одна из этих утопических сект не оказала, как таковая, заметного влияния на развитие рабочего движения и на формирование того рабочего социализма, который с 30-х гг. 19-го века стал все возрастающим фактором в политической жизни Европы. Этот социализм, напротив, непосредственно примыкал к крайним демократическим традициям предыдущего века. Уже первые его провозвестники, коммунисты Бабеф и Буонароти, одновременно с требованием экономического равенства выдвигают лозунг «конституции III года», т.е. Робеспьеровской, ультрадемократической конституции. Не только Бланки и его ученики, но и такие коммунистические утописты, как Этьен Кабэ, как ученик Фурье Виктор Консидеран, выступают борцами за последовательно-демократическую республику, за всеобщее и равное избирательное право, за прямое народное законодательство. Не говорим уже о социалистах более умеренного толка, как Луи Блан, который в центре политических задач раб. класса ставил всеобщее избирательное право, или как социалистические вожди чартистского движения, вроде одного из крупнейших среди них, Бронтерр о’Бриена, который уже в 1834 году полемизировал против своеобразного «советизма», свившего себе гнездо среди части революционных рабочих. Вождь строительных рабочих Джемс Моррисон развил в газете «Пионер» целый план диктатуры (он употреблял это слово) трэд-унионов. «Палата трэд-унионов, писал он, будет ведать хозяйственными нуждами страны в согласии с волей унионов... У нас всеобщее избирательное право начинается в местном унионе, приобретает более широкий характер в районном и общеанглийском унионе, чтобы затем поглотить политическую власть и быть поглощенным во всеобщей хозяйственной организации трудящегося народа». Сторонник Моррисона, Джемс Смит, писал в то же время: «Парламент ничего не понимает в интересах народа и не заботится о них: он составлен из эксплуататоров... Парламент дискредитирован и уже никогда не вернет себе прежнего доверия. Он будет заменен палатой трэд-унионов». Этим предшественникам советизма и синдикализма* Бронтерр О'Бриен отвечал в своей газете «На страже бедности»:

«Всеобщее избирательное право означает не просто политиканство, но господство народа в государстве и общине, т.е. правительство, управляющее в интересах трудящегося класса».

Такие споры велись в самом начале чартистского движения. И даже Ст. Ивановичу должно быть известно, что с ростом этого движения, сопровождавшимся усилением его революционного характера, победила полностью тенденция О’Бриена, а не Морриссона. В центре всей борьбы чартистов стояли лозунги всеобщего избирательного права и годичных парламентов.

Равным образом, к концу 40-х годов все революционно-социалистические элементы во Франции ставили своим очередным лозунгом демократическую республику. Во имя ее и всеобщего избирательного права члены тайных социалистических обществ вывели в февральские дни 1848 г. на улицу рабочие массы.

Разумеется, и английские чартисты, и особенно французские социалисты питали при этом иллюзию, что полная демократия одним ударом сделает пролетариат и социализм господином в государстве. Разочарование в этой иллюзии снова вызвало к жизни аполитические тенденции в социализме; в частности, усилило влияние цитируемого Ст. Ивановичем Прудона. Но аполитическое и тем самым «антидемократическое» течение в рабочем движении оставалось лишь отдельным ручейком и скоро программно и теоретически отмежевалось от социализма, как движение анархистское.

Если о полу-утопическом социально-революционном движении английских и французских рабочих уже нельзя сказать, что оно было антидемократическим или вело «борьбу с демократией», то в применении к возникшему в конце 40-х гг. научному марксистскому социализму характеристика Ст. Ивановича является просто злостной карикатурой. В «Манифесте комм. партии» Маркс и Энгельс определяют ближайшие задачи коммунистов в разных странах и везде — для Англии, как для Франции, для Германии, как для Швейцарии, — вменяют им в обязанность поддержку движений, направленных к завоеванию республики, демократии, всеобщего избирательного права. Конечно, Маркс и Энгельс тогда думали, что всеобщее избирательное право вскоре же поставит во Франции и Англии у власти социалистов, что в Германии демократическая республика вскоре, под влиянием социалистического переворота на Западе, превратится в республику социалистическую. По поводу всех этих ошибочных расчетов можно теперь, спустя 3/4 века, самодовольно пофилософствовать об «утопизме» основателей научного социализма. Но факт остается фактом: хотя бы потому, что они ошибались в своих расчетах, но они не вели борьбу против демократии во имя социализма, как это следовало бы по Ст. Ивановичу, но вели борьбу за демократию во имя социализма.

То, что Ст. Иванович называет борьбой социализма против демократии и что действительно было, есть и будет неотъемлемой чертой всякого подлинного социализма, это — борьба против демократических иллюзий.

Демократические иллюзии заключаются в том, что, раз в государстве достигнуты основы демократизма — политическое равенство, — то пролетариат уже не нуждается в классовой борьбе. С этими демократическими иллюзиями шли к рабочим массам буржуазные «чистые демократы» — Шульце-Деличи и Гамбетты — стремясь отвлечь их от организации самостоятельных классовых партий. Борясь с этими иллюзиями буржуазных демократов, социалисты разоблачали перед рабочими ложь существующих демократических республик и монархий, в которых, несмотря на суверенитет народа, фактически господствует, благодаря власти капиталистической олигархии над умами большинства трудящихся, диктатура этой олигархии; в которых значительная часть политических прав оставалась для масс фикцией. Позже, когда политическая самоорганизация рабочего класса позволила ему кое в чем ограничить эту капиталистическую диктатуру, социалистам приходится перед лицом апологетов «чистой демократии» защищать право пролетариев на классовую борьбу против органов государственной власти, — несмотря на то, что эти последние выступают как органы народной воли. Припомним ожесточенную борьбу французской республики и других демократических государств против права стачек для почтовых служащих и других категорий пролетариата, эксплуатируемых государством. В этой борьбе снова право класса на самоопределение враждебно сталкивается — и, в силу социальной разнородности, не может не сталкиваться — с формальным принципом народовластия, как оно сталкивается, когда большинство «нации», увлекаемое и обманутое кучкой хищников, требует от пролетарского меньшинства, чтобы оно беспрекословно шло проливать кровь во внешней завоевательной войне.

Борьба против фетишизирования «демократии», против навязывания, во имя суверенитета народа, пролетариату, находящемуся в меньшинстве, такого «самоограничения», которое лишило бы его средств отвоевать себе большинство — эта борьба входит интегральной частью в деятельность революционной социал-демократии, и отказ от нее фактически приводит к ликвидации социал-демократии. Перекрещивая эту борьбу в «борьбу против демократии», Ст. Иванович сам фактически становится на почву принципиальных противников социал-демократии.

Не сразу и после ряда опытов пришли европейские рабочие к выработке тех методов использования демократических учреждений, которые позволили бы им реализовать в государстве, хотя бы отчасти, свою растущую социальную мощь, как класса. В то время как анархисты отворачивались от демократии ввиду того, что она оказалась «ложью» для разделявших демократические иллюзии народных масс, социалисты пришли к выводу, что использование демократических учреждений пролетариатом, с организовавшимся в самостоятельную классовую силу и борющимся за социализм, есть то средство — и притом то единственное средство, — которое препятствует превращению этих демократических учреждений в фиговый лист неограниченной капиталистической диктатуры и которое может позволить пролетариату сделать их рычагом своего социального освобождения.

В программе французской рабочей партии, написанной в 1881 г. Ж. Гэдом и П. Лафаргом при непосредственном участии Маркса и Энгельса, так и сказано, что обособлением рабочего класса в самостоятельную политическую силу само всеобщее избирательное право становится из орудия обмана орудием освобождения.

Опыт, главным образом германской социал-демократии, лег в основу этого представления о сознательной классовой борьбе, оплодотворяющей политические формы демократии и изменяющей ее историческое содержание.

Всей этой конкретной истории развития с.д. идеологии Ст. Иванович не знает, либо о ней позабыл. Ценность демократии определяется им совершенно отвлеченно — вне конкретного ее социального содержания. Что касается значения демократии как арены для свободного развития классовой борьбы, — то об этом в статье Ст. Ивановича вы не найдете и намека, как и вообще о классовой борьбе, классовом движении, классовой идеологии в этой статье, трактующей об отношении между демократией и социализмом, ни разу не упоминается. В салонах «Зари» и «Сов. записок» это, очевидно, считается обязательным требованием хорошего демократического тона. Не правда ли?

 

III.

 

Зато в этих салонах с охотой готовы поговорить о «цели» и «средстве». Социалисты говорят: «социализм есть цель, демократия — средство». Ст. Иванович объявляет самую постановку вопроса о «цели» и «средстве» «метафизической», не научной. Совершенно независимо от Гегеля, он открыл, что то, что в одной связи явлений представляется нам средством, в другой приобретает характер цели. Тем не менее, он снисходительно соглашается разобрать по существу тезис социалистов и отвергает его радикально. Вместо этой «искусственной иерархии целей и средств», он предлагает другую: «демократия и социализм — равно средства для единой цели — свободы». Однако он готов сделать еще шаг дальше и сказать, «вопреки формуле I-го Интернационала»: «общественное производство есть средство, а демократия есть цель социалистического движения».

Все это рассуждение о средстве и цели, с вольным подражанием Гегелю и квази-философской ученостью, представляет собой образец невежественнейшего фельетонизма. Ст. Иванович до такой степени чужд всему духу марксистского социализма, что даже не способен заметить, что у марксистов речь идет не об «иерархии» субъективных идеалов, а об анализе определенного исторического процесса и именно процесса классовой борьбы пролетариата капиталистической промышленности. Анализируя причины этого процесса и его внутренние тенденции, марксизм приходит к убеждению, что процесс этот, в силу законов накопления капитала, обострения классовых противоречий, ослабления средних классов и т.д., и т.д., ведет через завоевание пролетариатом государственной власти к падению капитализма и организации социалистического хозяйства. Констатирование этой основной тенденции современности равнозначуще признанию, что цель исторического движения пролетариата есть социализм и что средством, одним из главных средств для его осуществления является завоевание политической демократии, «без которой пролетариат не может осуществить своей власти в государстве».

Констатируя это, марксизм менее всего занимается сравнительной расценкой имманентной ценности отвлеченных категорий: «свобода», «демократия», «общественное хозяйство» и т.п.: это занятие марксисты всегда предоставляли «критически мыслящим личностям» из лагеря «идеалистических» путаников. Не потому демократия есть «средство», а социализм «цель», что идеал политического равенства был бы менее «высок», чем идеал социального равенства, а только потому, что реальный субстрат исторического процесса — классовая борьба неимущих против имущих — ведет через первое ко второму.

И именно поэтому вполне законно, вполне научно употребление — в применении к социализму — термина «конечная цель».

Упомянув об этом термине, Ст. Иванович начинает хихикать: «конечная цель — это нечто, на чем прекращается история, в чем растворяется вся конкретная жизнь (!). Это, может быть, блаженная, но все же смерть. И когда социализм выдается за “конечную цель”, то это только свидетельствует о том, как легко социализм переходит в эсхатологию».

Давно, вероятно, таил в себе Ст. Иванович алчное желание пустить в ход эту самую «эсхатологию»** против социализма. И слово такое красивое, и нет вот уже 25 лет ни одного буржуазного осла в профессорском колпаке и ни одного филистера реформизма, который бы не позубоскалил насчет «эсхатологических» представлений социалистов о «конечной цели». Но так как марксизм ни о какой конечной цели, к которой двигается человечество или личность, не говорит; так как он констатирует лишь весьма реальный факт, что историческое движение определенного класса должно закончиться с осуществлением данной цели — введения социалистического хозяйства, то ничего другого, кроме буржуазной пошлости третьего сорта, упражнения Ст. Ивановича по этому поводу не представляют. И наш автор будет оспаривать, что с осуществлением социалистического хозяйственного строя история пролетариата, как пролетариата, закончится?

Любопытнее всего, что, потратив столько пороху на доказательство того, что демократия скорее, чем социализм, может быть названа целью, наш путаник затем вое силы своего ума напрягает для доказательства того положения, что, раз только осуществлена демократия, то социализм сам собой приложится. И именно сам собой. Вот какая идиллия рисуется Ст. Ивановичу:

«Для тех, кто понимает, что социализм нельзя отнести к некоему рубежу, по одну сторону которого социализма “еще нет”, а по другому он “уже есть”, — для этих социалистов социализирующие тенденции демократии факт основного теоретического и практического значения».

«Эта социализирующая тенденция проистекает из того что, стремясь к формальному моменту равенства, демократия неизбежно наталкивается на нищету, невежество, порабощение личности экономическим гнетом, которые должны быть устранены, для того чтобы равенство из формулы превратилось в факт. Социальное законодательство в самом широком смысле становится функцией демократии. Она может даже не ставить себе при этом никаких экономических задач. Но ей нужно отвоевать себе гражданина, политическую единицу. И если для этого демократии приходится прорваться в область имущественных отношений, ибо в них, скованный в цепи экономического рабства, погибает в нищете гражданин, она сюда врывается, никогда не задумываясь о пределах своей компетенции. Она обязана высоко держать знамя гражданина. И только этого ей достаточно, чтобы она не позволяла никому принуждать гражданина работать больше 8 часов, самодержавно устанавливать правила внутреннего распорядка, принимать и увольнять рабочих без согласия всех рабочих, отрывать от учения детей, обрекать на голод безработных и т.д. и т.д.»

Воистину, такой бесстыдно-лживой апологии буржуазной демократии нам еще не приходилось встречать в политической литературе! И для кого только пишутся подобные суздальские картины? Представление о том, что экономическое равенство должно явиться логическим последствием применения принципов демократии к сфере социальных отношений, было свойственно многим революционерам на заре социалистического движения. С тех пор действительность открыла пред самыми наивными политиками сложную сеть классовых отношений, исключающую столь прямолинейный путь развития. Демократия развернула в высокой степени самостоятельность трудовых масс; но она же явилась политическим строем, гарантирующим наиболее всестороннее, мощное развитие капитализма, неизбежно сопровождающееся ростом социальной мощи крупной буржуазии и ее реального влияния на государственную власть. Поэтому все те социальные реформы, о которых упоминает Ст. Иванович, явились результатом самой напряженной классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией, а никак не результатом распространения в обществе убеждения, что для демократии нужны «граждане» и что для того, чтобы быть свободным, гражданин не должен быть экономически угнетен. Момент для рассказывания своих бабушкиных сказок Ст. Иванович, надо признать, выбрал весьма удачно: именно теперь, когда во всех демократиях идет бешеная атака на 8-ми часовой день и когда итальянская демократия склонилась перед диктатурой Муссолини — именно теперь особенно убедительно звучат слова об автоматическом распространении политического равенства на область экономики, которое якобы имеет место в современных демократиях!

 

IV.

 

Так выглядит этот обновленный «социализм» гг. Ст. Ивановича, Вишняка, Авксентьева и Руднева, «социализм» ушибленных русской революцией и русским пролетариатом обывателей. Этот социализм имеет, конечно, все шансы быть благосклонно встреченным всеми благовоспитанными людьми. Орган г. Милюкова уже выразил свое благосклонное отношение к такому виду социализма и готовность идти с ним рука об руку.

Гораздо менее шансов имеет он соблазнить сколько-нибудь значительные элементы рабочего класса. Правда, в результате банкротства большевизма и реакции против вызванных им в массах иллюзий повсюду в Европе замечается в рабочем движении усиление реформистских настроений. Однако окружающая обстановка крайне затрудняет этим настроениям отлиться в законченную систему, принципиально отрицающую революционную борьбу классов и базирующуюся на вере в автоматическое превращение буржуазной демократии в социальную.

Ибо никогда еще в Европе не торжествовала так формальная демократия, как нынче. От Афин до Дублина, от Гельсингфорса до Лиссабона — повсюду республиканская или полуреспубликанская форма правления, парламентаризм на основе всеобщего избирательного права и т.д. И никогда еще не было такого вопиющего, бьющего в глаза противоречия между этой формальной победой демократического принципа и реальностью власти народного большинства. Не говоря уже о фашизме, который в разных, порой еще зачаточных формах вводится там и здесь, как «корректив» к демократическому парламентаризму; не говоря уже о «некоронованных королях» Штиннесах, подавляющих своей экономической мощью «волю народа», выраженную в парламенте, и о милитаристских кастах, стоящих фактически над демократией и вершащих государственную политику в старых и новых республиках; — разве не поразителен тот факт, что в старых демократических государствах, как Англия и Франция, фактически вся внешняя политика, определяющая ныне всю политику вообще, вершится правительствами за спиной парламентов, которые неизменно ставятся перед совершившимся фактом при каждой из столь частых конференций, решающих судьбы мира?

При таком положении дел, в рабочем классе, и после разочарования его в большевистской идеологии голого революционного насилия, вряд ли сможет укрепиться вера в мирное безболезненное развитие через демократию к социализму. Перед лицом итальянских событий, показавших, как, еще задолго до реальной угрозы потери власти в государстве, буржуазия готова покинуть почву легальности и перейти на путь «большевизма справа», немногие социалисты подпишутся под словами Каутского, которые с восторгом цитирует Ст. Иванович, — словами о том, что, если 50 лет назад Маркс допускал для таких стран, как Англия и Голландия, возможность перехода власти к пролетариату мирным путем, то теперь такой мирный переход является наиболее вероятным для всех демократизированных стран Европы. Напротив, поскольку всемирная война укрепила в громадном большинстве европейских стран (да и в Америке) милитаристскую организацию, — поскольку возросла опасность того, что на всякое реальное приближение пролетариата к государственной власти капиталистический класс ответит «по-итальянски», попыткой установить свою диктатуру, хотя бы ценой гражданской войны; что, поэтому, борьба пролетариата за подлинную демократию не сможет удержаться в «мирных рамках».

При этом не только обострение социальных противоречий внутри современных демократии создает шансы не мирного, а революционного характера борьбы за власть между пролетариатом и буржуазией. Обострение отношений междугосударственных, невыносимые международные отношения, созданные империализмом, неспособным справиться с противоречиями капиталистического развития, сулит Европе новые войны, а следовательно новые угрозы успехам демократизма. И не ирония ли судьбы, что профессиональные рабочие союзы, наиболее глубоко пропитанные умеренно-реформистскими настроениями, вынуждены провозглашать ультрареволюционные средства борьбы против все растущей опасности новой войны: средства, в которых организованный пролетариат заранее противопоставляет свою волю, как класс, воле демократии своей страны, которая вздумала бы воевать?

Таким образом, можно рассчитывать, что бог капитализма не выдаст и свинья умеренности и аккуратности не съест революционные традиции и революционный идеализм европейского рабочего движения. После, быть может, и долгого идейного кризиса и разброда, созданного банкротством большевизма, который загадил и оплевал все лозунги революционного марксизма, пролетариат вынужден будет опытом своего классового движения вернуться к социализму классовой борьбы, к социализму Маркса и Энгельса.

 

_________

* Надо иметь в виду, что передовые английские рабочие в это время пережили жестокий удар, поддержав либералов в борьбе за реформу избирательного права; они были ими обмануты, так как реформа 1832 г. оставила их бесправными.

** Эсхатология — учение о втором пришествии («тысячелетнее царство»).