Самсонов М. [Соловейчик С.М.] Шестнадцатая книжка // Дни. 1923. 5 авг. № 232. С. 13. [СЗ № 16]

 

 

 

М. Самсонов

Шестнадцатая книжка

 

Едва ли представляет какой-либо интерес беллетристическая часть XVI-й книжки «Современных записок», если к ней не причислить того, что является действительно центральным пунктом всей книжки: «Убийство Урицкого» М.А. Алданова — один из тех тонких этюдов, на которые такой мастер автор «IX Термидора». На всем остальном лежит какая-то слишком определенная печать подчеркнутой старомодности. Только красота рисунка «Золотого узора» Бориса Зайцева позволяет забыть об этом.

«Убийство Урицкого» — это рассказ о Леониде Каннегисере — «юноше, который жил и умер, как герой» и убитом им шефе петербургской чрезвычайки, хотевшим стать «Плеве-революции, Иоанном Грозным социализма, Торквемадой коммунистического манифеста». На основании личных наблюдений М.А. Алданов рисует и ту атмосферу, в которой созрел «заговор Каннегисера». «Я не принимал никакого участия в их делах» пишет автор о «группе заговорщиков, действовавших в 1918 году в Петербурге». — «Я был довольно далек от них в политическом отношении; психологически никто не мог быть мне более чужд. Свое — поэтому беспристрастное свидетельское показание — приобщаю к пыльным протоколам истории: более высоко настроенных людей, более идеалистически преданных идеям родины и свободы, более чуждых пробуждениям личного интереса мне никогда видеть не приходилось».

Особая глава рисует Урицкого, этого «Полония, которого вместо короля убил бедный Гамлет». М.А. Алданов подчеркивает, что Каннегисер «не понял, не видел, что эстетически невозможно убивать Урицкого», ибо «Урицкий был комический персонаж». Вот его портрет: «Невысокая, по утиному переваливающаяся фигурка, на кривых, точно от английской болезни ногах, кругленькое лицо без бороды и усов, смазанный чем-то аккуратный проборчик, огромное пенсне на огромном носу грибом… Вид у него был чрезвычайно интеллигентный; сразу становилось совершенно ясно, что все вопросы существующие, существовавшие и возможные в жизни давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам». «Наружность Урицкого — констатирует М.А. Алданов, — чрезмерного отвращения не вызывала». Не вызывала особо сильных чувств и его личность. Урицкий не был тем «фанатиком большевистского Корана», каким его изображают большевики.

Кстати, рассказывая о том, как Урицкий в 1912 году попал в организационный комитет меньшевиков (к большевикам Урицкий перешел уже во время революции), Алданов передает чрезвычайно любопытные детали той Венской конференции РСДРП, на которой это избрание состоялось. Весьма интересна роль, которую играл на конференции «товарищ Петр» — в обыкновенной жизни секретный агент департамента полиции Андрей Александрович Поляков, — всячески пытавшийся сорвать конференцию и помешать намечавшемуся тогда объединению всех организаций РСДРП против Ленина. Вторым горячим защитником Ленина на этой конференции был «тов. Лапка». «С той поры» — пишет Алданов — он (т.е. «Лапка») проделал довольно значительную политическую эволюцию и теперь благополучно издает вместе с г.г. Ефимовским и Филипповым монархическую газетку. «Лапка» был «Г.А. Алексинский». Борьба «Лапки» и «Петра» с остальными членами конференции, в том числе с Троцким, «несколько раз предлагавшим вставить в резолюции фразы, которые могли бы рассматриваться, как прямое или косвенное порицание политики Ленина», закончилась таким эпизодом: покойный Мартов не выдержал и назвал большевиков «политическими шарлатанами». В негодовании «Лапка» и «Петр» покинули зал заседания. Начались закулисные совещания, после которых «Г.А. Алексинский не счел возможным вернуться на конференцию. Сотрудник же охранного отделения сложил гнев на милость».

На этой конференции Урицкий попал в организационный комитет в числе ряда других «мало известных и приемлемых для каждого работников». Несколько страниц посвящены описанию того, как «маленький человек, очень желавший стать большим человеком» — «избрал для себя полицию», как «слабая голова Урицкого закружилась» и он «напялил на свое кривое тело красный оперный плащ». Носил Урицкий этот плащ «с неловкостью плохого актера, с восторгом мещанина-честолюбца, с подозрительностью нескоро оцененного неудачника». И в конце концов «не злой по природе скоро превратился в совершенного негодяя». Эти страницы — тончайшая кружевная художественная работа. С ней можно лишь сравнить незабываемое описание сцены убийства и, в особенности, попытки бегства Леонида Каннегисера после убийства.

«Тайная мудрость Востока» Д. Мережковского — произведение для любителей-специалистов. Едва ли представляет оно какой-либо интерес для обыкновенного смертного. Вероятно, те, которым нужно знать, «как совершается в Таммузе тайна двух», с удовольствием прочтут его. Московский литературно-художественный кружок времен 1907–08 гг. описан А. Белым очень весело. Все эти «перекрахмальные щелкачи», «ерзые барышни-набируши идей», «честные гвоздыри социализма», «глазыни-глупыни» и прочие «вывертени утонченного мнения и выдудки общего просто отхожего места» довольно забавно «гаганят». Думается только, что если бы А. Белый все это написал немного проще, то было бы как-то достойнее и, читая его воспоминания, не пришлось бы так часто вспоминать его же слова о «пустом ветродуе благушества». Три небольших отрывка его «Откликов прежней Москвы», посвященные — П.Д. Боборыкину, Н.А. Бердяеву и М.О. Гершензону, содержат исключительные по блеску моменты. «Его (Бердяева) догматы — это всегда лишь маневры и тактика: Быть по сему до… отмены ближайшим приказом… Нарушение приказа всегда угрожает ужасной катастрофой в государственном департаменте высших путей сообщений культуры». «Словами вколачивал (речь опять о Бердяеве. — прим. С.С.) догмат, а из под слов улыбался адогматической грустью шумящей и блекнущей зелени парков, когда, золотая, она так прощально зардеет лучами склоненного солнца, когда темно-темно вишневое облачко на холодном и бледно-зеленом закате уже начинает темнеть; и — попискивают синицы; и — дышит возвышенной стыдливостью страдания воздух»… «Напоминал он (Гершензон) священного черного скарабея, копающегося в ценностях» и т.д. Но написаны они с таким вывертом, что ни сколько-нибудь ясного образа, ни даже сколько-нибудь ценных деталей не дают.

В общественно-политической части книжки центральное место занимает, конечно, «Социальная трансформация России» А.В. Пешехонова. Автор сам отмечает, что статья написана на основании личных наблюдений и впечатлений и что при таких условиях его заключения никак нельзя принимать ни за научные обобщения, ни за ту «уверенную публицистику», которой теперь многие так ждут, но для которой, как ему кажется, «время еще не приспело». Это, конечно, так. Но и за всем тем выводы, к которым пришел такой честный наблюдатель, как А.В. Пешехонов, имеют огромную ценность. А основной вывод он формулирует так: для многих эмигрантов большевики почти заслонили Россию… Им все кажется, что стоит только сбросить большевиков, и прежняя Россия, конечно изувеченная, разоренная, истощенная, но сохранившая прежнее строение и прежние черты, вновь явится перед ними. В действительности же «перед нами окажется совершенно новый организм с совсем другим строением и с совершенно новыми для нас чертами». С большой осторожностью рассматривает А.В. новую социальную пирамиду, очертания которой вырисовываются в России. Между прочим, он решительно опровергает мнение тех, которые «обманываются пассивным состоянием рабочих масс в России». Ему представляется, что «пассивное состояние рабочего класса будет длиться все-таки недолго. О том, что случилось, вспомнят и будут помнить не только рабочие. Если даже “буржуи” забудут, что под ними вулкан, то не забудут этого другие… Какова бы ни была власть, но если у нее будет хоть немного благоразумия, она, конечно, постарается не возбуждать против себя рабочих». А.В. Пешехонов полагает поэтому, что «и политическая роль рабочего класса не будет оборвана. Конечно, диктатором он не будет, да и, вероятно, не захочет быть, но он получит долю участия во власти или же явится признанной и достаточно влиятельной ее оппозицией». Тщательный анализ социального положения крестьянства приводит Пешехонова к выводу, что оно «нивелировалось, но эту нивелировку нельзя себе представлять так… что все крестьянство было придавлено к самому низу». Цифровые данные указывают, что нижние слои при этом несколько приподнялись. Однако «общий уровень нивелированного крестьянства опустился чрезвычайно низко». В будущем Пешехонов предвидит новую дифференциацию, считая, однако, наиболее вероятным, что «трудовое крестьянство сохранит характер одного класса, объединенного одними общими социальными интересами, хотя и состоящего из элементов разного экономического достатка». В общем «крестьянство проявит достаточно активности и упругости, чтобы занять то видное место в социальной формации, которое расчистила для него революция».

М. Вишняк посвящает свою статью «Оправданию демократии» и установлению того, что «социализм не связан с исповеданием определенного миросозерцания». Возражая Бердяеву, Карсавину и прочим «Софийцам», Вишняк — в который уже раз? — убеждает их в том, что «даваемые демократией и социализмом ответы, сами по себе, конечно, далеко не исчерпывают запросов человеческого духа», что «демократии и социализму приходится разделить общую судьбу человеческих достижений», что «демократия, конечно, далека от Карсавинского царственного единства добродетели, но она и не воплощение мирового зла и сатаны. Она не свободна ни от одного из человеческих пороков, но ей не чуждо ни одно из положительных свойств человека, ни одна из человеческих добродетелей». Едва ли и на этот раз Вишняк убедит тех, кто «неосновательно ожидает найти в демократии и социализме решение о последних или хотя о предпоследних вещах мира, человека и человеческой истории», тем более что, как он сам совершенно правильно отмечает, «Софийцы сами связывают свою глубокую духовную реакцию в сторону вечного с нуждами текущего момента». Подводимый М. Вишняком баланс демократии производит довольно внушительное впечатление, но, конечно, не на тех, кто, как Бердяев, считает, что «земная история должна вновь войти в небесную историю» или, как Карсавин, отвергает всеобщее избирательное право ссылкой на то, что «четыре хвоста более приличествуют врагам Божиим».

В. Руднев («Россия в Гамбурге») очень резко критикует постановления Гамбургского социалистического конгресса и поведение эсдеков и эсеров в Гамбурге. Этот по существу вполне правильный протест, быть может, заслуживает лишь упрека в чрезмерной и ненужной резкости тона. Поскольку дело касается иностранных социалистических партий, эта резкость может в глазах иностранных социалистов затушевать сущность справедливых укоров, посылаемых им В. Рудневым. Весьма много ценного фактического материала дает статья К. Грюнвальда о «Рабочем движении в Англии» и, в особенности, очерк В.Ф.М. «Система Малой Антанты». В. Ф.М. очень ярко и красочно отмечает те три треугольника, которые составляют эту систему: 1) Прага—Белград—Бухарест, 2) Белград—Афины—Бухарест и 3) Париж—Брюссель—Варшава—Бухарест. При этом он подчеркивает, что «в своем местном дунайско-балканском аспекте Малая Антанта прямо не задевает русских интересов. Но ее третий треугольник (четырехугольник) обращен одной из своих сторон против России». Весьма примечательно цитируемое автором заявление бывшего румынского премьера Таке Ионеску по поводу Восточной Галиции: «Не было бы большего преступления, чем допустить сегодняшнюю или завтрашнюю Россию на Карпатский хребет, т.е. почти на равнины Средней Европы… Не ослепление румына заставляет меня признать невозможность избрать других солдат для защиты подступов Карпат, кроме польских солдат. Здесь говорит мое ясное и обдуманное сознание европейца, который намерен защищать европейскую цивилизацию». Много интересных фактических данных собрано и в статье Л. Михельсона «История 12-го съезда коммунистической партии».

В заключение еще одно замечание: «Современные записки» печатают и Мережковского и Белого. На их страницах попадаются заявления, свидетельствующие о том, что авторы этих заявлений «надеются спасти Россию и Европу, проповедуя свои религиозные и им самим еще не совсем ясные идеи» (рецензия Л. Карсавина на «Аэлиту» А. Толстого). А несмотря на это, каждая новая книжка журнала почему-то все больше напоминает «Вестник Европы». Если бы не это, то шестнадцатая книжка была бы конечно, еще интереснее, ничуть в то же время не испортив репутацию «солидности», закрепленной за «Современными записками» первыми 15 книжками.