П. М. [Милюков П.Н.] «Современные записки», книга XVIII // Последние новости. 1924. 31 января. № 1157. С. 3.

П. М.

«Современные записки», книга XVIII

Ежемесячный журнал по необходимости отстает от темпа жизни, и читатель, который захотел бы искать в очередной книжке журнала парижских эсеров отклика «на очередные злобы дня», был бы несколько разочарован. В «Современных записках» ни звука не находишь, например, по поводу недавнего Пражского съезда эсеров, и то неясное, что было в этой загадочной картинке, так и остается неясным: приходится довольствоваться злобными комментариями Сталинского в другом эсеровском журнале.

Не отразилась пока в журнале и полемика о признании советской власти, хотя тут пробел восполняется докладом Н.Д. Авксентьева в республиканско-демократическом клубе. Очередная политическая хроника М.В. Вишняка воспроизводит другой доклад в том же клубе — о «падении русского абсолютизма». Тема эта стала бы совсем исторической, а не публицистической, если бы не заграничные русские монархисты, по адресу которых еще приходится объяснять, что падение русской монархии не является исключением в жизни народов и что основная причина того, что падение это произошло насильственно, заключается в самом существе режима, не допускавшем никаких уступок духу времени. Другое основное свойство режима самодержавия заключается в преобладающем значении личности монарха.

Г. Вишняк на основании многочисленных новых материалов, появившихся в последнее время, дает яркое доказательство того, что в России эти существенные отличия абсолютизма повели к тем же последствиям, как везде. Личность Николая II, Александры Феодоровны, министров, Распутина, история формулы «глупость или измена», подготовка переворота сверху, все это вновь проходит перед глазами читателя с целым рядом малоизвестных до сих пор, но чрезвычайно поучительных деталей.

Другая большая политическая статья журнала «Около земли» В.В. Руднева исходит из контраста между «наивным народническим мироощущением русской интеллигенции» и «стихийными инстинктами «мужицкого ума». Автора интересует вопрос, что в этой «стихии» революции было сознательного и творческого. Г. Руднев признает при этом, что творческий процесс в крестьянских массах продолжался и при большевиках — «в последующие годы, входящие, таким образом, в общий цикл революционной эпохи».

Пооктябрьскую часть революционной эпохи автор делит по отношению к деревне на три периода. В первый период — до осени 1918 г. — деревня была предоставлена самой себе за полным отсутствием советского аппарата для управления ею. Второй период, длившийся до осени 1921 года, есть период «похода на крестьянство»: вооруженной войны города с деревней. В третьем периоде устанавливается некоторое перемирие: восстанавливается частная торговля, непосредственное отнятие хлеба заменяется действием налогового пресса, и «земельный кодекс» санкционирует фактически сложившийся строй в деревне.

Установив эти грани, г. Руднев следит затем, по показаниям очевидцев, за активной реакцией деревни в каждом из периодов. Особенно обильный материал дает автору реферированная у нас г. Бруцкусом книга советского статистика Я. Яковлева «Деревня как она есть», составляющая плод изучения одной волости Курской губернии. Большое внимание обращает г. Руднев на свидетельства о росте религиозного чувства в деревне. По своему основному вопросу — «о дальнейшей судьбе общинных порядков» — г. Руднев не находит достаточно данных, но все же не верит в «жажду частной собственности», хоть считает «делом чистой веры» и противоположное утверждение «о действительной живучести в умах и сердцах миллионов трудящихся прежней конкретной народнической программы».

«По-видимому, справедливо заключает автор, ближе к истине стоят утверждения более спокойных и осторожных исследователей, которые полагают, что в деревне происходит, как и до революции, борьба обеих тенденций, общинной и частной собственнической, с преобладающим влиянием той или другой в отдельных областях России и в различных слоях крестьянства».

С этим выводом почти можно было бы согласиться, если бы г. Руднев не вернулся на следующей же странице к «чистой вере» народников в «общинно предельную форму пользования, как в наибольшей мере воплощающей не только хозяйственно-производственный, но и социально-этический элемент земледельческого труда».

Третий постоянный член парижской группы эсеров, И.И. Бунаков-Фундаминский продолжает упорные поиски «Путей России» — на древнем и современном Востоке. Теперь он изучает Китай с целью открыть тайну «Восточной души» — и с увлечением неофита рассказывает читателю о замечательных чертах древней китайской государственной мудрости, которую никогда не поймет «европейский политик», стремящийся построить государство на законе и праве. Какой вывод принесет г. Бунаков для «путей России», возвратясь из своих экзотических скитаний, мы пока не знаем. Но, кажется, он подвергается опасности забыть, что даже для евразийцев Россия есть Азия только наполовину.

Политические статьи «со стороны» дали в разбираемую книжку: М.В. Брайкевич («О частной промышленной деятельности в России») и Ст. Иванович («Автобиография РКП»).

Г. Брайкевич ставит вопрос: «возможна ли теперь частная промышленная деятельность в России?». Он отвечает на этот вопрос отрицательно. Для ответа он анализирует состав и деятельность нового торгово-промышленного класса в России. Частная промышленность возможна только мелкая; но она упирается в тупик, подвергаясь постоянной опасности разорения. Частная торговля возможна только в спекулятивных формах, преследующих цель быстрой и непрочной наживы. Крупная индустрия есть предмет постоянного выжимания соков со стороны «политической головки» двояким путем: «тантьем» и налогов.

Вообще, торгово-промышленный класс терпим и нужен лишь постольку, поскольку помогает «головке» выжимать соки из населения. Однако вывод Брайкевича не пессимистический. Торгово-промышленный класс есть «громадная сила в соединении с другими классами», и поставленные ему пределы вызывают с его стороны не только приспособление, но и борьбу с политической головкой, целью которой является «установление в России представительного демократического строя»…

«Автобиография российской коммунистической партии» Ст. Ивановича написана раньше последней «дискуссии», закончившейся на днях звучной пощечиной, нанесенной Преображенским Каменеву. Автор использовал лишь материалы, появившиеся после шестилетнего октябрьского юбилея, начиная со знаменитой статьи Зиновьева, открывшей «дискуссию», и кончая началом декабря. Тем не менее, картина омертвения и развала партии выходит поразительная. Разлад верхов с низами партии стал неизбежен после того, как верхам пришлось перейти от грабежа России походя к грабежу систематическому и рационализированному, в котором всякий рядовой член партии не мог уже принимать непосредственного участия. Появилась строгая иерархия и подчинение, доходящее до того, что, напр., разговаривая по телефону с начальством, рядовой коммунист встает, раскланивается и делает приятную улыбку. Впрочем, и трудно было бы низам «деклассированного пролетариата» сохранить чувство независимости, а верхам — принять идею демократизации партии, которая даже среди рабочих составляет не более 2,7 проц. «Диктатура» неосуществима без сплоченной армии насильников, рабски подчиняющихся приказаниям командиров.

Отметим мимоходом две исторические статьи разбираемого номера, А.А. Кизеветтера «У истока сословной монархии» (речь идет о роли Верховного Тайного Совета при ближайших преемниках Петра в подготовке последующего привилегированного положения дворянства) и М.И. Ростовцева, оканчивающего свои статьи о «Политическом и социальном кризисе в римской империи в III веке до Р.Х.».

Переходом от политических к литературным статьям журнала является статья С. Лурье «Общественность и идеология», посвященная критике «безжизненного отвлеченного схематизма» П.Б. Струве и «Вех», — этого, по верному выражению автора, «интеллигентского по преимуществу произведения». «Порок нашей интеллигенции» не в том, что она увлеклась «общественным», забыв о «личном» и духовном, — а, наоборот, в том, что «у нее не было жизненного чутья».

Струве до сих пор продолжает разделять «этот основной порок, веру в творческую силу отвлеченных идей». «Творить могут лишь душевные состояния, в которых преобладает волевой элемент, — инстинкты и чувства». «Для общественного и политического действия нужны идеи, но идеи, выражающие реальные интересы. Эти идеи ни на абсолютность, ни на божественное происхождение не претендуют: они относительны по своей природе». В частности, «идеи почвы и личного подвига, которые, по мнению Струве, нужно привить народным массам… в лучшем случае, бесполезны, в худшем убийственны для общественности». Сообщения г. С. — автора статьи, которую комментирует Струве — находятся в полном внутреннем противоречии с выводами самого Струве.

Идеи «Вех», по которым, будто бы, «мыслят и чувствуют интеллигенты советской России», на самом деле просто выброшены за борт вместе с традиционными идеями интеллигенции. «На смену является интеллигент европейско-американской складки, практик, строитель, без сантиментальности, без пиетета к “Вишневым садам”».

Антон Крайний — псевдоним, хорошо известный в литературе, — наконец, нашел себе место, чтобы возобновить свои критические обзоры, прерванные в 1918 году. Естественно, первой темой своей «Литературной записи» критик выбрал «полет в Европу», или — без ужимок — обзор того, что сталось с русскими писателями, «выплеснутыми в Европу». Задача — деликатная, ибо тут нельзя обойтись без проверки старых репутаций, и немудрено, что Антон Крайний подходит к этой задаче, как отвыкший от своего спорта конькобежец спускается на лед. Впрочем, со знаменитыми писателями-эмигрантами все обходится благополучно. Писатели эти, правда, мало пишут — потому, что они «художественно честны и целомудренны». Они чувствуют, что «всякая выдумка будет бледнее действительности». Если, однако, найдется писатель, который «не прошел в Европе полосы молчания»… то это — тоже хорошо. Это «по-русски безмерное — святое — бурление души заставляет его забывать о писательском целомудрии». Что же делать: «кипит в сердце, через край хлещет, где тут думать о мере!». Если у писателя чувство меры есть, то это плохо: значит, он «слишком европеец». От «политики» по нынешним временам «никак не увернешься, раз заговорили просто по-человечески». «Не увернулся» и Антон Крайний. Но он стыдливо молчит о том, какую «политику» ведут попавшие в Европу большие писатели. Зато он не удерживается от политики и становится очень смелым, когда заговорил о Горьком. И, Боже, сколько тогда появляется злости у критика! Горький отравлен безнадежной любовью к… «культуре», а она?..

Он был титулярный советник,

Она — генеральская дочь;

Он ей в любви изъяснялся,

Она прогнала его прочь.

Пошел титулярный советник

И пьянствовал с горя всю ночь…

Вот что значит любовь к культуре «при полной к ней неспособности».

Так сама собой «политика» в оценке Антона Крайнего создает классификацию русских писателей на два лагеря. Одни — «изъятели» и «очистители». Они кладут яйца, из которых «вылупились непристойные гады». Этих можно всех сразу вымазать одной краской. Другие — свои писатели, требуют осторожного обращения. Они «носят в себе ощущение умершей или умирающей России»…

В беллетристическом отделе помещено произведение И.А. Бунина «Несрочная весна». Оно отчасти иллюстрирует характеристику Антона Крайнего. Москвич едет в деревню и попадает в старую богатую барскую усадьбу, сохранившуюся от запустения. Вот как он описывает неожиданно нахлынувшие на него ощущения.

«Я непрестанно чувствую, как рвется последняя связь между мною и окружающим меня миром, как я все больше ухожу в тот мир, с которым связан был весь свой век, с детства, с младенчества, с рождения… Ухожу в некий сон, блистающий подобием той яркой и разительно живой жизни, в которой застыли мертвецы с лазурными глазами в пустом дворце в подмосковных лесах… Случилось чудо: некто, уже тлевший в смрадной могильной яме, не погиб до конца… стал постепенно приходить в себя… Теперь он в среде живых… опять видит город, небо, солнце… Но, друг мой, проходит ли даром человеку смерть, хотя бы и временная? А главное, как переменился… белый свет за то время, которое мы, чудом уцелевшие, пребывали в могиле… Боже, какое несказанное одиночество!.. И росло, росло наваждение: нет, прежний мир не есть для меня мир мертвых. Он для меня воскресает все более, становится единственной и все более радостной, уже никому не доступной обителью моей души». «Что может быть для меня общего с этой новой жизнью, опустошившей для меня всю вселенную? Я живу… в какой-то восторженной радости, но с кем и где?»…

Поразительная клиническая картина. Но неужели это действительно картина опустошения души старых писателей, заблудившихся в «новой жизни», — картина, объясняющая ту их «политику», о которой скромно молчит Антон Крайний — и приютивший его журнал.