Каменецкий Б. [Айхенвальд Ю.И.] Литературные заметки // Руль. 1924. 11 мая. № 1044. С. 7–8. [СЗ № 19]

 

 

 

Б. Каменецкий

Литературные заметки

 

В последней (XIX-ой) книге журнала «Современные записки» Антон Крайний возвращается к своей теме — о современной русской литературе. Он утверждает — хотя, по собственному признанию, и не доказывает — что за годы революции в литературе этой не произошло никакого развития, никакого поступательного движения. Спорить с автором трудно — именно потому, что он сам признает спорность своего тезиса; но, даже и с этой оговоркой, хочется против доводов нашего критика сделать отвод.

Антон Крайний настаивает на том, что современные русские писатели, особенно те, которые остались в пределах России, «не видели красивого, видели безобразие, чувства красоты не могли утерять: они его не имели»; по наследственности, в зародыше, обладали они им, конечно, — «но ведь это нежное семя требует ухода и поливки, — а его только и заливают, что грязью да кровью». А так как без красоты, вне красоты, нет искусства, то нынешние русские авторы, хотя бы и талантливые, попали в мертвую зыбь, в штиль и перерыв литературы и не продолжают, не развивают ее золотой нити. Они в личном опыте своем не восприняли разницы или водораздела между красотой и безобразием, они не вкусили от древа познания эстетического добра и зла, так что и выпали они из поступательного и органического хода словесности. Революция погубила эволюцию.

Так можно понять мысль г. Крайнего; но понять не значит принять. Ведь слишком очевидно, даже элементарно, что искусство творит образы и из безобразия, что вовсе не должна быть красива жизнь, для того чтобы стала прекрасной литература, что космос можно созидать из хаоса. Не мы будем спорить с Антоном Крайним, когда он указывает, что новейшее поколение русских беллетристов и поэтов училось и учится только невежеству: «они едва знали азбуку, когда прекратились все книги, а в школе (если были в ней) выучились одному: что есть коммунизм, Ленин — его пророк, остальное — гиль»; но дух дышит где хочет, и погасить его не силах даже бездушный большевизм. «Они видели жизнь… как она есть в России, под большевиками; другой не видели; сравнивать не с чем»: разве не с чем? разве внешнюю жизнь нельзя сравнивать с жизнью внутренней, с тем духовным градом своим, с тем невидимым Китежем, который живет в собственной душе художника — живет больше и живее, чем в душе у человека обыкновенного? Факты сравнивают с идеалом, а не с фактами же; но ведь ясновидение идеала доступно и тем, кто погружен в безотрадные факты теперешней России. Это ничего, что она ужасающе неэстетична: эстетика вырастает и из неэстетичности; нигде так не пленительны миражи, как именно в пустыне.

Правда, Антон Крайний не хочет отделять эстетики от этики и науки; и всецело мы приветствуем то, что без ложного стыда принимает он старую, но не устарелую, романтическую, но и реальную триаду истины, добра и красоты; он исповедует, что (говоря не его словами, а словами Владимира Соловьева) красота — это лишь обнаружение, ощутительная форма добра и истины; в связи с этим так правильно и убеждение нашего автора, что прекрасное осуществляется не одним талантом, а «какою-то таинственной сцепкой» между талантом и его обладателем, «да еще качеством воли» того человека, который является собственником таланта: нельзя талант «обособлять и обожествлять», и необходимо «встать на защиту искусства от без-человечия». Все это так. Однако именно потому, что нераздельна троица истины, добра и красоты, именно потому, что в какой-то последней глубине нерасторжим и неотделим талант от всего человека, от всей его живой и цельной личности, можно в спасительность и плодотворность таланта питать большую веру, чем та, какая отличает Антона Крайнего. Не всегда явственна сплошная пронизанность человека талантом, она от поверхностных взоров бывает скрыта под слоем и пылью прозы; но психологически и логически трудно не верить в нее, как трудно не верить в то, что талант своего носителя воспитывает. И оттого, как ни безнравственна, как ни лжива и лицемерна русская жизнь, над ее пагубными влияниями возможна в литературе победа для того, кто одарен и осенен палладиумом истинной талантливости. «Сим победиши». Наличность таких одушевленных самородков усматривает сам Антон Крайний; он верит, что они «выдержат все, долежат в земле до своего времени». Он предполагает только, что мы вступаем в такую полосу, где есть отдельные самородки, но нет «литературы». Нам же представляется, что были бы литераторы, — будет и литература. На отсутствие последней жалуются у нас столь же давно, сколько и неосновательно, — еще со времен «Литературных мечтаний». Но как их автор Виссарион Белинский, так и в наши дни Антон Крайний в своих суждениях о своем времени, естественно, теряют чувство перспективы и не считаются с долями истории. Несомненно, что только тогда, когда мы отодвинемся от текущего момента, от современной тесноты и обиды, — только тогда можно будет решить вопрос, совершилось ли, и если да, то в каком направлении поступательное движение и развитие русской литературы. Впрочем, и теперь уже ясно, что она, эта литература, и в нашу эпоху — не пустое место. Какие-то процессы в ней происходят, какие-то зреют в ней возможности будущего, и не иссякли в народе самые недра творческого духа. Русская литература продолжается.

Но, с другой стороны, понятна и та тревога, какую должен испытывать такой друг и деятель нашей словесности, как Антон Крайний. Пусть соединимость таланта художественного с талантом человеческим — соединимость, на наш взгляд, как мы сейчас отметили, принципиально не только возможная, но и внутренне необходимая, — пусть она представляет собою поруку за то, что, торжествуя над безобразием и низостью жизни, выявит себя русская литература одинаково в красоте и в добре, одинаково в эстетичности и в этической значительности, как это было ей свойственно всегда, как это ей предсказано ее прекрасной традицией, — все же, надо признаться, жизненное окружение ее теперь таково, что в ряде частных случаев она не обеспечивает себя от той заразы, от той проказы «азиатского социализма», которой заболела вся страна. Антона Крайнего смущает и возмущает, например, то, что «группа пролетарских писателей» опубликовала «клятву беречь как зеницу ока великое наследство Ленина и неуклонно идти вперед по его верным и победным путям» и что «к этой Аннибаловой клятве присоединились члены объединения ленинградских писателей: Ал. Толстой, Всев. Иванов и все Серапионовы братья: Зощенко, Слонимский и т.д.» Но, собственно, эта клятва — вне литературы: она лишь дает материал для литературы, для того ее отдела именно, в котором помещается смешное… Клятва литераторов — это их политическое поведение; а для них и для нас важно не оно, — писателя надо искать в его писаниях. Вот среди них, действительно, есть такие, которые свидетельствуют о том, что и талант подвержен аберрациям, что и он уклоняется и уклоняет от настоящего пути. Чтобы не брать более крупных, но и всем более известных примеров, остановимся на двух откликах властителю советских дум, или бездумия — Ленину.

В журнале «Россия» поэтесса Елизавета Полонская (о которой, как о поэтессе, говорить стоит) не только сопоставляет Ленина с Петром и Ленинград с Петроградом, но и определенно обещает: «…Медного всадника вниз кувырком совлечем по гранитным ступеням и поставим другого, с выпуклым лбом, шахматиста народных смятений». И ей кажется, что «в пиджаке на граните он будет стоять, исподлобья коситься на звезды, и дети грядущего станут играть в новом мире, который он создал».

Ей вторит другая талантливая поэтесса — Вера Инбер. Ее тоже пленил пиджак Ленина, и во второй книге «Красной нови» она представляет себе будущий мировой город-сад, «зеленый город в солнечной оправе», где «памятник на площади крылатой поставлен так, что солнце сыплет золото заката на бронзовый пиджак». «Туда приходят маленькие дети, счастливые на вид, и улыбаются в закатном свете тому, кто там стоит. И мать, подняв ребенка на ступени и за лучом следя, негромко произносит: это — Ленин, мое дитя»…

Казалось бы, не за что прославлять пиджак того, кто, по собственному сравнению поэтессы, играл людьми и народными смятениями, как в шахматы, и кто дал России мат, самое имя ее стерев с мировой доски; и если г-жа Полонская приводит из арсенала своих богатых исторических сведений ту справку, что при постройке Петербурга «плеть свистала, копали ров, клали камни, крепили топи, — этот город построен руками рабов в стране полярных Утопий», то, казалось бы, ей небезызвестно и то, что и Ленинград воздвигся не без некоторых жертв, не без плети и пули, не без цемента русской крови. Но все эти соображения не останавливают наших даровитых дам, и они, чтобы очистить место Ленину, с такой неженской энергией «кувырком» совлекают Медного всадника, а с ним и Фальконета, и Пушкина, и всю нашу культуру целиком…

И вообще, там, где в современную русскую литературу проникает политика и публицистика, — там особенное оправдание находят себе слова П.Б. Струве, что наша революция — «глупое дело». Если не касаться чистого художества, если иметь в виду сферу философской и общественной мысли, то в самом деле приходишь к печальному выводу, что Россия поглупела. Впечатление приготовительного класса производят статьи в советских журналах, и напоминают эти органы казенной печати, эти образцы казенного миросозерцания, — напоминают они те другие журналы, шестидесятых и семидесятых годов, в стиле «Дела» или «Русского слова», которые, как можно было надеяться, навсегда отошли уже в область небытия. Но нет, они воскресли, и опять слышится хлесткий тон самодовольного невежества и убожества, опять угнетает вас узость кругозора и примитивная кустарность мышления и слова. Когда, например, читаешь вульгарные полемические страницы Бухарина против академика Павлова или рецензии литературные, то ощущение умственного регресса овладевает нами с большою силой. Вы болезненно замечаете, что все тонкие достижения русской мысли, с которыми вошли мы в преддверие революции, куда-то испарились, исчезли, и вся идеология снова приобрела характер аляповатый и топорный. Россия переживает рецидив безграмотности. Ее теоретики, ее официальные и официозные мыслители (а других нет, другие молчат) опустились на прежнюю плоскость самого наивного материализма и утилитаризма, и, как в недавнем прошлом, слово метафизика опять стало словом бранным. Волна революции смыла нашу философскую культуру, накопленные дары нашей духовности. Россия огрубела.

Но там, где изящная литература остается самой собою, т.е. там, где талант не изменяет себе, своей честной природе, где его счастливый владелец не кривит душой и талантом, там невольно прорывается правда. Реактив искусства заставляет ее выступать наружу. И блюстители большевизма с ужасом видят, что, как это на днях из советской газеты цитировал «Руль», «появляются на книжном рынке десятки пасквилей на революцию, ловко замаскированных в цвета революции», проникнутых «глубоко контрреволюционной сущностью». Ничего не поделаешь. И «Рулю» не отказывает в своем сотрудничестве «Красная новь», из которой для наших читателей был перепечатан на днях рассказ Ив. Вольнова «Сход» — рассказ, такой изобличительный для революции и так осведомленно свидетельствующий о завоеваниях контрреволюции…

Да, художник не лжет; искусство правдиво. И в свете этой правды как-то сильнее расцветает надежда на то, что, хоть и сделали из России аноним, она все же обретет еще свое прежнее, в веках записанное имя.