Самсонов М. [Соловейчик С.М.] «Современные записки» (Кн. XXII) // Дни. 1925. 18 янв. № 668. С. 3–4.

М. Самсонов

«Современные записки» (Кн. XXII)

О «Золотом узоре» Бор. Зайцева, «Николае Переслегине» Ф. Степуна и «Рождении Богов» Д.С. Мережковского — составляющих стержень беллетристической части отчетной книжки «Современных записок» — написано уже немало. Возвращаться к этим вещам поэтому едва ли имеет смысл. А два небольших рассказа И.А. Бунина («Товарищ дозорный» и «Красный генерал») — при всех их художественных достоинствах далеко уступают тем бунинским шедеврам, которые украшали предыдущие книжки «Современных записок». Поэтому приходится прямо перейти к публицистическому отделу.

Тем более что на этот раз отдел этот настолько разнообразен, богат и интересен, что буквально не знаешь, на что прежде отозваться. Не могу сказать, чтобы те или иные статьи не вызывали — по крайней мере, у меня лично — сомнений, возражений, даже протестов. Но как бы ни относиться по существу к высказываемым в них мыслям — а это, конечно, дело личных убеждений, вопрос мировоззрения и мироощущения — нельзя не признать одного: мысли эти выражены интересно, ярко, подчас талантливо и горячо. А при переживаемом ныне русской интеллигенцией идейном разброде это, думается, главное требование, которое можно предъявить к современному «толстому журналу».

Вот, например, статья П. Муратова «Искусство и народ» — этот горячий протест художника против индустриализма и «точных наук». Можно, конечно, долго спорить на тему о том, — насколько Муратовский «народный человек» — «фигура в пейзаже», как он его определяет — действительно представляет некий высший в художественном отношении тип. Можно считать, что перепевы Руссо сейчас производят странное впечатление. Можно даже в — пусть и художественном — воспевании ремесла («Ремесленник единственный настоящий человек европейского города, всегда был таким и останется, “главный” в городе народный человек и единственный вместе с тем наш собрат — собрат живописца, скульптора, поэта и музыканта») усмотреть связь с различными далеко не новыми европейскими теориями «поддержки среднего класса». Сам Муратов с горечью говорит о том, что «нельзя указать ни одной силы и ни одной причины, которая заставила бы усомниться в его — индустриализма — конечном торжестве», что «каков бы ни был социальный строй будущего, он будет строем индустриальным». С этой точки зрения можно критиковать его призыв о замедлении этого неизбежного хода вещей. Можно и должно оспаривать терминологию, согласно которой борьба Северных Штатов против рабовладельческих южных за уничтожение рабства была «борьбой между ненародным и народным». Но нельзя отрицать глубокого значения тех художественных переживаний, которые легли в основу Муратовского протеста. В нем есть что-то от «Ave Caesar morituri te salutant» от Чеховского «Вишневого сада». В нем есть еще — острая тревога за красоту.

И. Бунаков закончил в рецензируемой книжке свои «Пути России». Небольшая заключительная глава сжато резюмирует основную мысль автора, которую я назвал бы «социалистическим евразийством». Всегда склонный всех и вся примирять, И. Бунаков и здесь, принимая основные евразийские мысли о том, что «Россия в культуре своей не только западная, но и восточная» и что «тяга России к Востоку не случайное и временное, а коренное и неизбывное» в то же самое время резко отмежевывается от тех сторонников «исхода к Востоку», для которых конституционная монархия с цензовым избирательным правом и хозяйственный строй, основанный на «собственности, господстве капитала и свободной конкуренции» совместимы с томлением о «граде нездешнем» и лишь «духовные достижения Запада — вольная мысль, человеческая свобода и творческая личность» — прах, который надо отрясти от ног своих. «Внешнюю» противоположность» между этими духовными достижениями и «ценностями Востока» признает и Бунаков. Но он уверен, что в «каком-то высшем синтезе они сливаются просто и гармонично». Это, конечно, вопрос веры, по поводу которого едва ли возможны какие-либо споры. Но нельзя не указать, что если принять сближающую Бунакова с — если можно так выразиться — «буржуазными евразийцами» точку зрения на причины «влечения России к Востоку («Связь с природой и Богом», «Устремленность к абсолютному и вечному», «Пронизанность всей жизни моральными и духовными началами»… «Подчинение начал материальных духовным, внешних внутренним» и т.д.), то попытка Бунакова связать эти начала с «вольной мыслью, человеческой свободой и творческой личностью» гораздо логичнее обычной «евразийской связи» между этими началами и имущественным цензом и монополией трестов.

Резкая критика, которой И. Бунаков подвергает тех, кто, исповедуя «пронизанность всей жизни моральными и духовными началами», совмещает это исповедание с восхвалением эксплуатации слабых сильными и борьбы всех против всех, находит себе как бы непосредственное продолжение в двух «Оправданиях» — «Оправдание свободы» З. Гиппиус и «Оправдание равенства» М. Вишняка. «Оправдание свободы» целиком посвящено спору с Н. Бердяевым, особенно интересному потому, что оба спорящие стоят на одной и той же почве построения общественной идеологии на религиозном сознании. З. Гиппиус при этом наносит автору «Философии неравенства» немало тяжких ударов, доказывая, что «для всякого человеческого сознания неприемлемо такое огульное отрицание духовной жизни России, даже не России только — духовной жизни человечества в истории, его порывов к свободе и совместности, к Царству Божьему» и напоминая Н. Бердяеву, что он сам называл этот порыв «святая святых истории». Исступленным крикам о том, что «на всякой революции лежит печать богооставленности и проклятия», что «революционизм есть утверждение смерти и тления вместо вечной жизни», противопоставляется острый как стрела вопрос:

«Всякая революция везде и во все времена достойна проклятия? Воля к революции — дьявольская воля? Желать революции грех? Каждой революции должно сказать “нет”? Ну, а представим себе (это очень представимо), что сегодня, завтра совершается революция в России. Она будет именно такая же, как всякая — во имя свободы и ради новой жизни, против “существующей власти”… которую Бердяев согласно со мною считает реакционнейшей из всех доныне возникавших, и отлично знает, что никогда большевики “революционерами” не были, да и большевистской революции (курсив подлинника) не было. Что же — скажет Бердяев завтрашней русской революции “нет”? Проклянет ее? Осудит волю к ней как греховную?»

В печати уже отмечалось сходство между «идеальным» общественным строем, рисующимся автору «Философии неравенства», и строем большевистским. З. Гиппиус целиком принимает эту мысль: «В обоих царствах, и большевистском, и бердяевском не только утверждается, но и отрицается то же самое: равенство, свобода, демократия, революция».

Для нынешних «модных» настроений статья З. Гиппиус ценна именно как «Оправдание свободы» — с точки зрения религии. Но времена и общественные настроения меняются. Кто знает, не окажется ли когда-нибудь так, что эта статья будет ценна, как «Оправдание религии?» Как еще одно яркое доказательство того, что, как указывает в следующем «Оправдании» М. Вишняк — нельзя «проводить знак равенства между религией и обскурантизмом, между церковью и реакцией, между признанием божества и отрицанием свободы или народоправства»? М. Вишняк, конечно, совершенно прав. Но признание этой его правоты предполагает предварительную победу гиппиусовского религиозного сознания над бердяевским. Ибо если бердяевщина это «религия», то от тезиса М. Вишняка ничего не остается*.

Что касается «Оправдания равенства» М. Вишняка, то ударная часть этой статьи, конечно, та, в которой он мастерски вскрывает безнадежные противоречия в построениях наших «демократомахов». Бердяев с его «апокалиптической безнадежностью» и весь «terre a terre», несмотря на «религиозное видение», Ильин, которому нужно не романтическое «царство Божье», а наиреальнейшее царство «будущего законного государя под единым белым стягом армии», и пышущий романтическим оптимизмом евразиец Сувчинский — все они носители «абсолютной истины». Но ведь истина одного исключает истину другого. Очень поучителен приводимый М. Вишняком образец тех противоречий, к которым приходят в различные моменты отдельные обладатели такой истины. Две цитаты из Л.П. Карсавина. В «Философии истории» он «допускает, что они (большевики) власть наилучшая из всех ныне в России возможных». В «Проблемах русского религиозного сознания» он находит, что «помимо всякой веры и всяких религиозных убеждений лучшей формой политического бытия является самодержавная монархия». Или противоречие не так велико, а обе цитаты еще раз подтверждают положение З. Гиппиус о близости «большевистского и бердяевского царства?».

И З. Гиппиус, и М. Вишняку приходится заниматься (как это характерно для их противников!) вполне серьезно доказательством того, что демократия отнюдь не стремится к «равенству — одинаковости», которое ей обязательно хотят навязать «демократомахи». На этом же пункте останавливается в интереснейшей статье, посвященной «Проблеме правового социализма», проф. С.И. Гессен. Недостаток места, к сожалению, заставляет меня уже совсем вкратце отметить ее основное положение: о социализме «как проблеме права, а не богатства, как проблеме освобождения, а не насыщения или наслаждения». Отвергая модную теорию о социализме как «непоследовательном коммунизме», С.И. Гессен противопоставляет правоверному либерализму манчестерского толка и коммунизму (во взглядах которых на право и государство он находит много общего) два течения, «требующие углубления основных понятий свободы, равенства, собственности, общей воли»: новый социальный либерализм и демократический социализм. Характеристика «нового либерализма», даваемая С.И. Гессеном, может быть смело названа блестящей. Видя в нем большой шаг вперед по сравнению с «классическим либерализмом», он заканчивает свою статью указанием на то, что «в верности нового либерализма заветам его предшественника кроется не только сила его, но и слабость». Читатель с нетерпением будет ждать обещаемого этим окончанием продолжения статьи, уже посвященного второму из указанных С.И. Гессеном течений — демократическому социализму.

Более конкретным политическим и экономическим вопросам посвящены статьи Ст. Ивановича, Е.Д. Кусковой и В. Руднева. Ст. Иванович устанавливает неразрывную связь «Войны и коммунизма», с одной стороны, «мира и демократии» — с другой, и доказывает — на фактах из политической жизни различных стран, — что «не силой оружия, не в порядке восстания трудовая демократия приходит к власти, а в порядке неотвратимого органического роста ее». Вслед за Гильфердингом он приходит к заключению об ошибочности старой социалистической формулы о неизбежности войны как неотвратимого последствия капитализма и обязательной формы разрешения международных экономических конфликтов. Меткой и краткой формулой отмечает он двойной идеологический процесс, происходящий у нас на глазах: «социализацию пацифизма и пацификацию социализма» — реакцию против насилия как метода разрешения всяких конфликтов — и внешних, и внутренних. Е.Д. Кускова приводит потрясающий материал о «Русском голоде», отмечая, что «голод 1924 года будет считаться следующим за голодом 1921 г.», и что, в сущности, и 1922 и 1923 г. благополучными по голоду не были. «Голод стал уже не периодическим, а постоянным спутником сельского хозяйства России», а помощи нет и ждать ее неоткуда. А вывоз хлеба продолжается. «Жутко думать об этих опухающих людях, обреченных на вымирание в ХХ веке». Другому острому вопросу русской деревни: о развитии тех или иных форм землепользования — посвящена статья В. Руднева, со своей обычной трезвостью призывающего к проверке фактами теоретических взглядов на положение общины после революции и большевизма. Своей основной цели — «поставить знак вопроса и сомнения там, где все более становится общепринятым безапелляционное утверждение о сплошном якобы торжестве в деревне единоличных начал над общественными» — он, думается, не может не достигнуть. Во всяком случае, кажется, совершенно бесспорно указание его на резкое различие картины северо-западной России с одной стороны и юго-восточной с другой. «Стихийную тягу к индивидуальному участковому землеустройству», сменившую «уравнительно-передельную горячку», признает и В. Руднев. Но приводимые им цифры по отдельным губерниям должны заставить и самых ярых противников общины призадуматься и с самым серьезным вниманием отнестись к его заявлению, что в России и сейчас параллельно идут два течения: общинное и частновладельческое с преобладанием одной из двух тенденций в определенных районах. Не приводит ли констатирование этого факта к мысли о том, что и земельное законодательство должно считаться с этими местными различиями, а не рубить с плеча?

Еще раз повторю: в той публицистической сокровищнице, которой подарила нас XXII книга «Современных записок», каждый читатель найдет, вероятно, нечто с его точки зрения спорное. Но от начала до конца все интересно.

———

* Речь идет, конечно, о бердяевщине нынешней. М. Вишняк очень кстати напоминает о прежнем Бердяеве, том, который считал «неправедным, несправедливым сословное и классовое, основанное на политических и экономических привилегиях», и «одичавшим реакционером» и «дикарем» человека, «соединяющего воедино либералов и максималистов, социалистов и анархистов, да к тому же всех без различия называющего анархистами» (Н. Бердяев. «Духовный кризис интеллигенции»). Нынешняя бердяевщина, как подчеркивают и З. Гиппиус, и М. Вишняк, соединяет воедино «народников, социалистов, анархистов, толстовцев, славянофилов, теократов, империалистов и других» и считает, что «большевики сделали лишь последний вывод на пути», по которому шли «умеренные русские социалисты и радикалы всех оттенков, русские просветители, происходящие от Белинского» и т.д.