Левинсон А. «Современные записки» (книга 25-ая) // Дни. 1925. 4 октября. № 818. С. 4.

 

 

 

Андрей Левинсон

«Современные записки» (книга 25-ая)

 

Журнал — что живой организм. После крайнего напряжения сил ему нужно собраться с духом, устроиться. Беллетристика подобрана для нового номера «Современных записок» превосходно. Но после пронзающей, мучительно заостренной повести Ивана Бунина, ее плотной, тугой, насыщенной цветом словесной материи, лучшее кажется пресным. Тут, разумеется, дело не в одном лишь мастерстве. Рассказ о каком-то Мите, которого Бог поразил любовью, близок нам и страшен тем, что в нем действуют вечные силы, движущие миром. Студент Митя так же обречен, как неугодные року любовники и кровосмесители античной трагедии. От неизбывной муки, от «смерти неминучей» никакие человеческие дела не могли бы избавить его. От большевиков его мог бы, положим, спасти приход белых — или наоборот. Эрос же, поет Софокл, всегда побеждает в бою. Тут миф, предшествующий всякой культуре. Новая же повесть И. Шмелева «Каменный век» (с нее начинается 25-й номер) написана на злобу дня. На адскую злобу окаянного дня. Трагедия Рыжей Обезьяны, безрукого слесаря, рукотворна; за все кто-то в ответе; она вызывает деятельный гнев. Свирепый «каменный век» возвратился попустительством нашим; превращение этих крымских крестьян, проводников, пастухов в «волков» — вина политической и бытовой стихии, большевизма. Стало быть, всего этого могло не быть. Безрукого раздавила история, чудовищный кризис русской культуры. Живи Безрукий не в Ялте, а в Сорренто, чаша сия миновала бы его. Митю рок настиг бы всюду.

Шмелев на ста с лишком страницах рассказывает о том, как Безрукий отправился за хлебом для голодных ребят на двадцать третью версту к бандиту Сшибку. Скажут: длинно. Но ведь кошмар протекает вне времени, за несколько мгновений тревожного сна могут пронестись перед нами годы. Сколько времени спускался Данте по спирали своего Ада? Так же и хождение Безрукого по мукам совершается на тесной стезе между лихорадочной мечтой и звериной явью, среди галлюцинаций голода и страха, среди вещей более страшных, чем этот бред.

К сумрачной фантасмагории Шмелева притулился безобидный анекдот А. Ремизова: и тут «доминанта» голод. Но от этого грозного диктатора советского Петрограда автор отшучивается с благодушнейшим юмором. Сережа лицо воображаемое. Его вымышленное бытие запечатлено лишь в списках «домкомбеда» на предмет получения по карточке лишней осьмушки хлеба. Биография этой «мертвой души» несколько растянута; уж очень тонкий стерженек для рассказа.

Крупный отрывок из романа Алданова «Чертов мост» служит средоточием номера; самый же отрывок сосредоточен вокруг личности адмирала Нельсона и его неаполитанского «действа», одной из самых смрадных страниц, пятнающих историю человечества. Свидетелями расправы с партенопейскими республиканцами являются как цинический философ Ламор, так и русский недоросль Шталь; первый из них как бы делегат стоических насмешников Франса; другой — словно толстовский Николенька, но без благородства породы и легкого пыла души.

На основании исчерпывающих знаний Алданов строит свое изображение времени и нравов. Личину истории он выворачивает наизнанку. Из огромного запаса сведений он отбирает те, которые противоречат сложившимся легендам; из этих показаний он творит новую безобразную легенду, тешащую его скептицизм. Под героической маской он обнаруживает «слишком человеческое»: он избегает встречи с Нельсоном среди его апофеоза при Трафальгаре. Но он ловит его на беспримерном бесчестии, совершенном ради прекрасной, но вздорной женщины, леди Гамильтон; да и знаменитую красавицу он словно рад захватить в ту пору жизни, когда тучность уже угрожала ее красоте. «Плутарх солгал»: Алданов мог бы взять эпиграфом заглавие книги Пьерфэ. С тою же последовательностью — тем более разительной, чем осторожной — проведена аналогия между событиями того времени и насущными проблемами русской трагедии: судьба белого движения, дворянская и «интеллигентская» революция, «дорогие союзники»… Но нужно дождаться завершения этого замечательного романа, чтобы попытаться охватить его в совокупности его содержания и построения.

К области художественного творчества надлежит отнести и этюд Л. Шестова о Спинозе, новый этап «странствований по душам»; интимная патетика идей, снедающий мыслителя пламень, непосредственность философского опыта — вот что явлено в этих очерках. Формальная история умозрительных систем кажется мертвенной после такого подхода. Эпилог «Николая Переслегина» завершает роман Ф. Степуна. Очерк Б. Зайцева о Блоке лишь сгущает тени на смутном челе падшего ангела; поэт как бы все более уходит из поля зрения даже друзей своих; да были ли у Блока друзья? Пишут о нем как бы не для того, чтобы вызвать его образ к жизни, а для того, чтоб навсегда с ним проститься.

Подбор стихотворной части номера скуп, но интересен. Всегда нечаянные, «необщие», стихотворения З. Гиппиус прихотливы по душевному тону и ритмическому узору; народный сказ «песни о голоде» соседствует с «негласными рифмами» похвалы числам; рифм, собственно, и нет, а есть игра созвучностью согласных, обрамляющих несозвучные гласные. Два стихотворения Нины Берберовой и «Баллада» В. Ходасевича, ритмический взлет которой взят в железо четырехстопного стиха, дополняют отдел, в котором мы хотели бы видеть еще и новые имена. Из библиографического отдела, хоть не обильного, но очень веского, нельзя не выделить двух статей; М. Алданова и М. Цетлина, обращенных «лицом к России». Материалом послужили журналы и сборник, оттуда пошедшие. Оба рецензента имеют редкое мужество поставить ребром вопрос о художественном значении творчества партийцев и «попутчиков». Выводы безотрадны, но неизбежны. Отсутствие свободы лишает эту литературу нравственной основы. Режим принудительной лжи парализует художественную волю. Литература несовместима с диктатурой: это не предпосылка авторов рецензий, а вывод читателя. «Эстетика и этика, — часто говаривал Ф.К. Сологуб, — родные сестры: когда одну бьют, другая плачет». Такова же и мораль «советских» басен.

 

Андрей Левинсон

 

В политическом отделе 25-ой книги «Современных записок» помещена направленная против П.Б. Струве статья М.В. Вишняка, чрезвычайно ему удавшаяся. Она написана «не со злорадством, а с горечью» и от полемических грубостей свободна. Не со всем, впрочем, можно согласиться в этой статье. Едва ли верно, например, то, что самой характерной чертой (и даже источником пафоса) П.Б. Струве всегда было отрицание народничества. Особенно интересно противопоставление мыслям «Возрождения» идеологии Моммзеновского (несколько стилизованного) цезаризма. Мы с любопытством ждем ответа П.Б. Струве. Вопреки распространенному в эмиграции мнению, мы считаем весьма интересной полемику, завязавшуюся в русской печати со времени выхода в свет «Возрождения». Она много значительнее, чем, например, та, которую на аналогичные темы, — не несколько месяцев, а вот уже шесть лет — ведут между собой правые и левые газеты Германии.

Недостаток места лишает нас возможности остановиться на воспоминаниях О.О. Грузенберга «Бред войны», на открытках Е.Д. Кусковой (о них надо было бы говорить долго) и на очерках В. Талина, в которых мастерски изображена картина развращения детей в сов. России. Это явление больше, чем какое бы то ни было иное, отличает большевистскую революцию от других революций истории. С некоторым правом можно утверждать, что от него Россия никогда не оправится.

 

N.