Алданов М.А. Святая Елена, маленький остров (Окончание) [Роман: Гл. VII–ХVIII] // Современные записки. 1921. Кн. IV. С. 4185.

 

 

Стр. 41

СВЯТАЯ ЕЛЕНА, МАЛЕНЬКИЙ ОСТРОВ.

(Окончание) *)

ГЛАВА VII.

Дни Наполеона приближались к концу.

Шел пятый год его пребывания на острове святой Елены. События этого периода жизни развенчанного императора были немногочисленны и с внешней стороны ничтожны.

Первое время Наполеон допускал мысль о своем возвращении на престол. Холодный расчет показывал совершенную несбыточность этой мечты. Но бывший повелитель мира давно перестал видеть черту, которая отделяет возможное от невозможного. Вся его жизнь была сказкой, и в ней остров святой Елены, подобно острову Эльбы, мог быть лишь короткой не последней главой. Так же внимательно, как прежде, Наполеон следил за политическими событиями в Европе. Без него все шло плохо и скучно — это очень его утешало. Но и новые книги, и газеты, приходившие на остров, и рассказы приезжавших людей, которых спешили расспросить его приближенные, — все свидетельствовало о том, что в мире тихо: люди устали от войн и революций, а с усталыми людьми Наполеону нечего было делать. И самое бегство, если б оно оказалось возможным, не вернуло бы ему власти в бесконечно утомленном, им утомленном, мире.

Кроме того, в ссылке устал он сам. Мир утомился от его дел, а он утомился оттого, что больше не было дела.

____________________________________

*) См.. «Соврем. Записки» № 3.

Стр. 42

Огромный запас энергии, принесенный им в ссылку, запас, не растраченный в шестидесяти сражениях, в завоевании всемирной власти и в ее потере, быстро иссякал от скуки, познанной им впервые. И, хотя по-прежнему он мог работать 20 часов в сутки, прочитывая по несколько книг подряд одну за другой или диктуя без отдыха, день и ночь, четверть века истории, хотя по-прежнему верно служила ему его феноменальная память, хотя неизмеримо больше прежнего был после пережитых им несчастий его политический и человеческий опыт — печать усталой безнадежности все тяжелее ложилась на могучую душу Наполеона.

К этому потом присоединилась болезнь — медленная, упорная и мучительная. Когда в первый раз он почувствовал жгучий укол в правом боку, точно туда, скользя, вошла на два дюйма узенькая, тонкая, разогретая б р и т в а, он сразу понял, что это — с м е р т ь, что его сказочной жизни пришел конец, конец не сказочный, а обычный, такой, как у всех, совсем такой конец, как у его отца, который умер тридцати пяти лет отроду, тоже от б р и т в ы в правом боку. У него слегка похолодело на сердце. Но он никому ничего не сказал.

Теперь оставалось одно: mourir en Napoléon

В этот день кто-то из приближенных с радостным видом сообщил, что, по газетным сведениям, революции во Франции можно ожидать каждый день, ибо чаша народного терпения переполнена Бурбонами: надо поэтому выработать хороший, настоящий план бегства с острова святой Елены. «Ваше Величество, наверное, могли бы бежать, поместившись в корзину с бельем, которую затем слуги снесли б на корабль».

Император, не говоря ни слова, холодным и чуждым взглядом смотрел поверх головы советчика. Отвечать не стоило: умный человек сам должен был бы почувствовать, что Н а п о л е о н н е м о ж е т б е ж а т ь в к о р з и н е с б е л ь е м. А главное, т е п е р ь бежать было больше некуда. Затем император, казалось, оправился. Но однажды,

Стр. 43

проходя с гофмаршалом Бертраном по аллее герани, он остановился на краю оврага у трех ив, мимо которых протекал чистый ручеек с прозрачной холодной водой. Отсюда в просвете между скал виднелось на горизонте море. Это был красивый и печальный уголок, похожий на долины Франции. Опершись на свою прямую, крепкую трость без рукоятки, Наполеон долго молча смотрел на деревья, на ручеек, на море и особенно — на небольшую площадку земли у подножья трех низко склонившихся ив. Затем, подняв голову, он коротко сказал гофмаршалу, показав тростью на это место:

— Бертран, когда я умру, мое тело должно быть погребено здесь.

Гофмаршал вздрогнул от неожиданности.

— Ваше Величество переживете меня, — сказал он, желая перейти в тон почтительной шутки. — Состояние здоровья Вашего...

Но, взглянув на лицо Наполеона, он не докончил фразы, закрыл глаза и поклоном показал, что священная воля Его Величества будет исполнена в точности.

ГЛАВА VIII.

Свита, окружавшая пленного императора, чрезвычайно ему надоела. Наполеона всегда отличал жадный интерес к людям, странно сочетавшийся в нем с совершенным к ним презрением. Он знал на своем веку несчетное количество самых разнообразных людей, и профессиональная необходимость в несколько минут разгадать и расценить каждое новое лицо выработала в императоре совершенно особую манеру выспрашивания: он у д а р я л ч е л о в е к а м о л о т к о м, чтобы узнать по отзвуку, из чего этот человек сделан. Ошибался Наполеон редко: так велико было его природное знание людей, развитое огромным житейским опытом, и так все трепетали перед установившейся за ним репутацией безошибочного сердцеведа, что решались вводить его в обман — да и то редко — разве самые большие мастера дела, вроде Талейрана или Фуше.

Стр. 44

В ссылке на острове святой Елены император изо дня в день видел одних и тех же людей. Ему бесконечно опротивели анекдоты Лас-Каза о старом дворе, богатая фантазия Монтолона, военные похождения Гурго и молчаливая скука, веявшая от генерала Бертрана. В безделье и тоске острова приближенные Наполеона постоянно между собой ссорились; они видели друг в друге конкурентов, так как все жили на счет загробной славы императора.

Наполеон имел определенное мнение относительно чувств, которые он внушал своим спутникам. Люди эти были, конечно, ему преданы по-своему, но почти у каждого имелись личные мотивы, побудившие его оставить Францию и отправиться на далекий остров святой Елены. Самый вид их и неизменное выражение лица ясно свидетельствовали о том, какую жертву они принесли Его Величеству. Одни выставляли свою преданность тоньше и умнее, как граф Лас-Каз, неудавшийся писатель, всю жизнь мечтавший о литературной славе и поехавший на остров святой Елены главным образом для того, чтобы создать бессмертную книгу из бесед с императором Наполеоном. Другие тонкостью не отличались. Особенно надоел своей ревнивой преданностью генерал Гурго, который с чрезвычайной настойчивостью уверял, будто спас жизнь Его Величеству в сражении при Бриенне, застрелив наскочившего казака в тот самый, момент, когда казак уже втыкал пику в неприкрытую грудь императора. Рассказ об этом эпизоде Гурго велел даже выгравировать на клинке своей шпаги. Наполеон отлично знал, что никакой казак не наскакивал на него с пикой в день битвы под Бриенном. Он, однако, не возражал и обыкновенно ласково кивал головой, слушая в сотый раз историю своего чудесного спасения. Но однажды Гурго рассказал славный эпизод в дурной день, когда больная печень Наполеона давала особенно себя чувствовать. И на том месте рассказа, где «сын степей падал к ногам могучего властелина, на которого он осмелился занести дерзновенную руку», император хмуро заметил, что совершенно не представляет себе, как все это могло случиться, ибо он ни разу не видал в тот день ни казака с пикой, ни Гурго с пистолетом.

Стр. 45

Les bгаs m’еn tombent! — воскликнул Гурго и чуть не заплакал от горя. Он сам давно уже поверил в свою историю и был крайне расстроен такой неблагодарностью Его Величества.

Эти люди были выброшены судьбой за борт и пристали к потерпевшему крушение императору, смутно веря в чудо, в его звезду, в то, что он потонуть не может. Шли месяцы, годы, чудо больше не приходило — и число спутников уменьшалось. Уехал Лас-Каз, уехал Гурго. Наполеон думал, особенно в худшие свои минуты, что почти все оставшиеся люди с нетерпением ждут его смерти, которая дала бы им возможность вернуться в Европу в ореоле в е р н о с т и д о г р о б а. Они должны были возлагать большие надежды на духовное завещание императора. В то время упорно ходили слухи о колоссальных богатствах, скрытых Наполеоном в Европе. Сведения эти были крайне преувеличены: в последние годы царствования император истратил на войну несколько сот миллионов своего собственного состояния, — т. е. тех денег французской казны, которые прежде, по им же отданному приказу, были отнесены на его личный счет. Наполеон умышленно поддерживал слухи о своих запрятанных богатствах и порою давал приближенным смутные таинственные обещания, от которых, как ему казалось, у них радостно замирало сердце, и они становились еще в е р н е е, и ждали его конца еще с большей угодливостью и с большим нетерпением. Император, впрочем, почти никогда ни в чем не упрекал своих приближенных ни вслух, ни даже про себя: он во всех людях давно уже видел только существующие факты — в огромном большинстве факты очень скверные. И серьезно упрекать человека за то, что он зол, эгоистичен или глуп, было так же не свойственно узнику острова святой Елены, как упрекать зверей в зверских инстинктах. Люди, последовавшие за ним в ссылку, при всей своей ничтожности, были нужны Наполеону; без них ему жилось бы еще хуже и тяжелее. По долголетней привычке правителя он не мешал им ни сплетничать, ни интриговать; благосклонно и даже с интересом выслушивал то дурное,

Стр. 46

что каждый мог рассказать о других, — император почти всегда верил всему дурному о людях — и каждому наедине ясно давал понять, что ценит его гораздо больше, нежели всех остальных. А потом мирил их — иначе они бы разбежались.

Чтобы развлечь себя и приближенных, он стал диктовать им историю своих походов. Но скоро понял, что другие ее напишут лучше и выгоднее для него: сам он слишком ясно видел роль случая во всех предпринятых им делах — в несбывшихся надеждах и в нежданных удачах. Он отлично понимал, что в каждом из его действий будет найден историками глубокий смысл, и роль случая в его судьбе окажется сведенной до минимума. Не по словам и объяснениям станет судить его потомство, а по его роковой, фантастической и таинственной судьбе.

В начале он рассчитывал в процессе воссоздания прошлого найти ответ на вопрос — где, в чем и когда была им допущена погубившая его роковая ошибка. Но понемногу ему стало ясно, что ответа на этот вопрос искать не стоит: многие предпринятые им дела могли человечеству казаться главной причиной его гибели; но сам он хорошо знал, насколько каждое из них было тесно связано с тысячей других поступков, намерений и планов, которые с равным правом могли быть признаны роковыми. В глубине души он пришел к ясному выводу, что погубила его не какая-либо отдельная политическая неудача или военная ошибка, и даже не тысячи ошибок и неудач: его погубило то, что он, один человек, хотел править миром, а это было невозможно даже с его счастьем и с его гениальностью.

ГЛАВА IX.

Жил он очень уединенно, редко принимая путешественников и не знакомясь почти ни с кем из аристократов острова. На святой Елене ходил даже анекдот, будто местная колония только из европейских газет и узнает всякие новости о генерале Бонапарте.

Стр. 47

Впрочем, в первые годы своего пребывания в ссылке император завел себе друга. Этим другом оказалась 14-летняя Бэтси Балькомб, дочь местного купца, в имении которого жил Наполеон, пока отстраивалась вилла Лонгвуд. Знакомство с ним этой веселой и шаловливой девочки началось сейчас же после его приезда. Совершенно неожиданно к даче Балькомбов Briars днем подъехала группа всадников — и мгновенно распространилось известие, что один небольшой павильон дома реквизируется временно для генерала Бонапарта. Бэтси опрометью бросилась в сад. В сопровождении английского адмирала лорда Кокберна и нескольких человек свиты к крыльцу на прекрасной верховой лошади медленно подъезжал человек в зеленом французском мундире с большой звездой на груди. Бэтси сразу почувствовала, что из всей группы всадников надо смотреть только на этого человека. Необыкновенное лицо его поразило девочку бледностью, красотой и тем, что выражение глаз менялось почти беспрестанно. Он соскочил с коня и быстро прошел в комнаты. Бэтси не могла поверить, что этот человек, который будет жить рядом с их домом, — злой Бони. Вскоре затем адмирал и свита уехали: все понимали исторический характер момента и спешили предоставить великого человека его скорбным и глубоким мыслям. В доме ходили на цыпочках. Но еще через несколько минут генерал в зеленом мундире, насвистывая песенку «Frа Магtino», быстро вышел из павильона в сад и уселся на скамейку около площадки белых роз. Бэтси из-за куста смотрела во все глаза на страшного генерала. Он слегка похлопывал себя хлыстиком по ботфорту и продолжал напевать: «Fга Martino, suona la campana»... Вдруг ветка под ногой Бэтси хрустнула. Человек в зеленом мундире оглянулся и, увидев прятавшуюся за кустом и с ужасом на него глядевшую красивую девочку, быстро встал и направился к ней.

— Какая столица Франции? — гробовым голосом спросил он в упор.

Стр. 48

— Париж, — прошептала Бэтси, затрясшись от страха.

— Италии?

— Рим...

— России?

— Теперь Петербург, прежде была Москва...

— А куда делась Москва? — еще грознее спросил император, пуча на девочку свои и без того достаточно страшные глаза.

— Ее сожгли, — не помня себя от ужаса, ответила Бэтси.

— Кто сжег Москву? А?

— Бо... Я не знаю... Русские...

— Я сжег Москву! — зарычал император и, взъерошив волосы рукой, растопырив пальцы обеих рук, двинулся прямо на Бэтси. Девочка, вскрикнув, бросилась бежать. Ей вдогонку послышался веселый, звонкий смех Наполеона.

Через день они были закадычными друзьями. Смелость Бэтси дошла до того, что она предложила своему новому другу играть с ней в карты. Император согласился, но строго заметил, что не станет играть иначе как на деньги.

— Сколько у тебя денег, Бэтси? — деловито спросил он.

Денег у Бэтси было немного, всего одна пагода. Наполеон согласился играть на пагоду. Они сели за стол. И с первой же сдачи Бэтси с возмущением заметила, что император мошенничает в игре.

Shame! — воскликнула она.

— Ты лжешь! — хладнокровно ответил Наполеон. — Ты сама мошенничаешь. Я играю очень честно.

И он потребовал пагоду. Граф Лас-Каз сказал с улыбкой царедворца, что этот выигрыш, быть может, утешит Его Величество в потере трехсот миллионов золотом, оставленных им в погребах парижского дворца. Однако Бэтси наотрез отказалась платить, клянясь, что игра не была fair со стороны ее партнера. Тогда Наполеон сгреб с постели разложенное на ней лучшее платье девочки, в котором она должна была ехать на свой первый бал к

Стр. 49

адмиралу Кокберну, и безжалостно унес с собой, несмотря на все мольбы Бэтси. Философ Лас-Каз подумал, что поистине безграничен должен быть запас душевной бодрости у этого необыкновенного человека.

Так, дразня четырнадцатилетнюю девочку, колотя ее, дергая за уши и утешая дорогими подарками, бывший император проводил с ней целые часы. С первых же дней он знал все родство Бэтси, знал, за кого вышла замуж каждая из ее теток, и чем торгует каждый ее дядя, и сколько приданого у каждой ее кузины, и много других столь же нужных ему вещей, которые он тщательным образом выспрашивал и затем никогда больше не забывал — в его памяти все запечатлевалось навеки. Много лет спустя Елизавета Эбель, бывшая Бэтси Балькомб, с недоумением рассказывала Наполеону III о своих долгих беседах с узником острова Святой Елены. Император сообщал ей о себе всякие небылицы, от которых она в ужасе широко раскрывала глаза, — а он хохотал как малое дитя. Бэтси больше всего мучил вопрос об его религии.

Pourquoi avez-vous tourné turc? — спросила она однажды своего друга.

Этой фразы, буквально переведенной с английского языка, Наполеон не понял. Когда же оказалось, что Бэтси желает знать, зачем он принял в Египте турецкую веру, император подтвердил слух о своем обращении в мусульманство и добавил, что всегда принимает религию тех стран, где он находится.

— Какой позор! — воскликнула Бэтси, покраснев от негодования. Но она начинала плохо верить тому, что Бони рассказывал о себе.

Из-за своей дружбы с Наполеоном Бэтси Балькомб стала мировой знаменитостью. О ней писали газеты всех стран Европы, а жители острова, встречая иногда на прогулке в оживленной беседе эту странную пару, смотрели на девочку как на чудо, чем она очень гордилась. Однажды на прогулке Наполеон, Лас-Каз и Бэтси

Стр. 50

встретили приятеля последней, старого садовника, малайца Тоби. Бэтси представила его императору.

Лас-Каз, улыбнувшись Его Величеству, на изысканном английском языке спросил малайца, какие чувства ему внушает близость императора Наполеона.

— Вряд ли, милый Тоби,— сказал он, — вы могли когда-либо думать, что будете разговаривать с великим человеком, слава которого облетела всю вселенную?

Но, к немалому смущению Лас-Каза, его изысканная речь пропала даром: старый малаец никогда в жизни не слыхал имени Наполеона. Бэтси тоже была сконфужена.

— Он не понял, — воскликнула она в оправдание своего приятеля, — Тоби, как вы могли не слыхать о человеке, который завоевал весь мир?..

— Завоевал весь мир силой своего грозного оружия, — добавил граф Лас-Каз, — и покорил его своим гением, заведя порядок, возвеличив власть и дав торжество религии.

На этот раз Тоби понял, о ком идет речь, и радостно закивал старой головой. Без сомнения, добрые джентльмены и добрая мисс имеют в виду великого, грозного раджу Сири-Три-Бувана, джангди царства Менанкабау, который покорил радшанов, лампонов, баттаков, даяков, сунданезов, манкасаров, бугисов и альфуров, умиротворил малайские земли и ввел культ крокодила. Но этот знаменитый человек давно умер.

Лас-Каз грациозно засмеялся так, как смеялись придворные 18-го века в версальской зале Oeil de Boeuf, и сказал, что у Его Величества был, как оказывается, в свое время опасный конкурент. Однако Наполеон довольно хмуро выслушал его шутку, велел дать — потом — малайцу двадцать золотых и круто повернул назад.

В самом конце прогулки, подходя к дому, император внезапно перебил Лас-Каза, рассказывавшего анекдот из жизни старого двора, и коротко спросил:

— А много их, вы не знаете?

Стр. 51

— Кого, Ваше Величество? — не понял озадаченный Лас-Каз.

— Да этих, малайцев, — сердито пояснил Наполеон.

Лас-Каз сообщил, что, насколько он помнит, малайское племя исчисляется миллионами.

— Черт знает что такое!.. — проворчал император.

— Сири-Три-Бувана... Черт знает что такое!.. И он хмуро взошел в свой павильон. В обществе взрослых людей — Бэтси в 1818 г. уехала со своей семьей в Европу — император бывал сух и молчалив. Он предпочитал одиночество и часто проводил целые дни, не выходя из комнаты и не разговаривая почти ни с кем. Иногда для развлечения катался по узкой опасной дороге Devils Punchbowe над крутыми обрывами пропастей и, приказывая неустрашимому кучеру Аршамбо во всю прыть гнать тройку лошадей, доставлял себе иллюзию прежней игры жизнью и смертью; иногда зачем-то из окна своей комнаты застреливал домашних коз и баранов, приводя в отчаяние лиц, заведовавших хозяйством Лонгвуда. Но большую часть дней и долгих бессонных ночей он проводил в чтении на заваленном книгами диване своей комнаты или в горячей ванне, в которой Наполеон ежедневно просиживал часы, — иногда завтракал в воде и обедал. В ванне б р и т в а чувствовалась слабее, и мысли были не так ужасны.

У одного из его приближенных — у того, кто при всех своих недостатках был исключительно предан императору, кто оставался с ним до конца его дней и кого он сам называл своим сыном, — была красивая жена. На нее в последние годы жизни Наполеон обратил усталое внимание. У женщины этой родилась на Святой Елене дочь, чрезвычайно похожая лицом на императора. И от мысли, что жертвой его последней холодной прихоти сделался вряд ли не единственный в мире человек, как-никак сохранивший ему верность до гроба, — от мысли этой чуть шевелилось то страшное и дьявольское, что всю жизнь клокотало в Наполеоне.

Стр. 52

ГЛАВА X.

К перрону Лонгвудского дома подъехала коляска, из которой вышел небольшой толстенький человек. Графы Бертран и Монтолон, сидевшие рядом на деревянной скамейке сада, с любопытством уставились на гостя. Графам было скучно: они в этот день уже успели сказать друг другу все неприятное, что могли придумать, и коротали вдвоем долгие предобеденные часы, изредка обмениваясь соображениями относительно погоды.

Гость еще издали снял шляпу и, подойдя, почтительно спросил на французском языке, больше, впрочем, походившем на итальянский, нельзя ли увидеть гофмаршала.

— Это я, сударь, — ответил Бертран.

Толстяк еще раз поклонился, подал свою карточку и одновременно сам назвал себя. Он был итальянский маркиз, возвращавшийся на родину из Бразилии, и слезно молил представить его императору Наполеону. Несколько мгновений разговора с величайшим человеком в мире сделают его счастливейшим из людей; он знает, что не имеет никаких прав на столь высокую милость, — но неужели эччеленца ему откажет?

Бертран нерешительно вертел в руках поданную карточку. Ему очень хотелось удовлетворить желание посетителя: просьба была сделана в самых почтительных выражениях, по правилам, установленным в Лонгвуде, — через гофмаршала и с упоминанием императорского титула. Маркиз, носивший звучное имя, по-видимому, имел связи, — иначе его бы сюда не пропустили. Сэру Гудсону Лоу подобное посещение будет, наверное, крайне неприятно. Все это говорило в пользу удовлетворения просьбы. Но, с другой стороны, как потревожить императора, настроенного плохо и угрюмо?

— Его Величество чувствует себя очень нехорошо, — начал было Бертран и остановился перед выражением последней степени отчаяния, тотчас появившимся на добродушном лице маркиза.

Стр. 53

— Какое несчастье! — воскликнул толстяк, схватившись за голову, точно ему объявили смертный приговор.

— Это вполне естественно, — подтвердил Монтолон. — Как не быть больным императору в этом климате, в этой обстановке?

— Они задались целью уморить его, — с горькой улыбкой добавил Бертран.

Barbarissimi! — еще раз воскликнул маркиз. — Уморить освободителя Италии! Проклятый Франческо! Проклятые австрийцы!

Негодование толстяка понравилось гофмаршалу, но последнее восклицание его несколько озадачило. Он пояснил гостю, что, хотя грехи императора Франца перед его царственным зятем и очень велики, однако главным виновником несчастий Его Величества следует считать вероломное правительство Англии.

Вы совершенно правы! — порывисто сказал маркиз, горячо пожимая руку гофмаршала. — О, проклятые австрийцы!..

И он в сильной речи пояснил, что уже не далек тот час, когда весь итальянский народ восстанет против своих угнетателей и сбросить иго кровожадного Франчески. Бертран был еще более озадачен.

— Я попытаюсь доложить Его Величеству, — сказал он, значительно взглянув на маркиза, точно приглашая его оценить по достоинству ту огромную милость, которая, возможно, ему будет сейчас оказана. Нерешительное обещание немедленно было закреплено невыразимой благодарностью, выразившейся на лице итальянца, — точно ему только что спасли жизнь, да еще подарили вдобавок большое состояние. Это выражение совсем смягчило Бертрана, и он решил, что нужно сделать что-либо для гостя.

— Я не знаю, примет ли вас Его Величество, — сказал он. — Но вам, вероятно, будет интересно увидеть виллу Лонгвуд. Я покажу вам спальню императора.

Он повел тихо вскрикнувшего от умиленья итальянца боковым ходом. Спальня Наполеона, накуренная пастиль-

Стр. 54

ками Houbigant, была комната в два окна, представлявшая собою, как вся вилла Лонгвуд, поразительную смесь роскоши и убожества. То, что наудачу захватили слуги перед отъездом императора из Франции, поражало великолепием и богатством. Все остальное — и сам дом — было просто до бедности. Рядом со стулом, грубо сколоченным местными столярами, стоял умывальник сплошного массивного серебра; на дешевом столе был разложен бесценный несессер; а на простом сером камине красовалось несколько чашек, подлинных произведений искусства. Маркиз, чуть слышно вскрикивая, переходил от предмета к предмету. У него в кармане лежала специально приготовленная записная книжка, но ему неловко было воспользоваться ею здесь; он не знал, что можно и чего нельзя, и изо всех сил старался запомнить все, все, чтобы тотчас записать, когда его коляска отъедет от Лонгвуда. Единственной целью толстяка было запастись в этом знаменитом месте, куда его занесла судьба, темами для рассказов на весь остаток жизни. Бертран тоном гида шепотом называл главные достопримечательности комнаты.

— Римский король, работы Тибо, — показал он на портрет ребенка верхом на баране — и глаза гофмаршала увлажнились слезами при мысли о маленьком сыне Наполеона.

Il re di Roma! — простонал маркиз.

— Ее Величество Императрица Мария-Луиза, работы Изабэ, — продолжал Бертран на этот раз с явным неодобрением, но строгим взглядом запрещая посетителю даже в мыслях касаться интимной драмы, связанной с портретом.

— Часы Его Величества. Цепочка сплетена из волос императрицы... Будильник, принадлежавший королю Фридриху Великому. Император в з я л его на память во время оккупации Потсдамского дворца французскими войсками...

La sweglia del grande Federiko, — пискнул итальянец и потянулся рукой к записной книжке, но спохватился.

… — Шпаги Фридриха II император не взял, но у него

Стр. 55

были поднесенные ему испанцами, персами и турками, мечи Франциска I, Чингисхана, Тамерлана. У него был также, — добавил Бертран, осклабившись, — самый знаменитый из всех — его собственный меч... А вот это походная постель Его Величества, — показал он на узкую кровать с занавесью бледно-зеленого шелка. — На ней император ночевал накануне Маренго и Аустерлица. Запасная постель находится т а м, в к а б и н е т е, — еще тише проговорил гофмаршал, свидетельствуя своим взглядом, что т а м, в к а б и н е т е может сейчас находиться Наполеон.

— Зачем запасная постель? — робко осведомился маркиз.

Бертран строго посмотрел на гостя.

— Император спит на двух кроватях. Он ночью переходит с одной на другую.

И, найдя, что посетитель видел достаточно, гофмаршал повел его назад. Через открытую дверь маркиз заметил в небольшой смежной каморке огромный деревянный ящик, изнутри выложенный цинком.

— Ванна императора, — пояснил со вздохом Бертран в ответ на просившийся вопрос итальянца. — В Тюильрийском дворце, — добавил он, — у Его Величества была не такая ванна...

Они вошли в приемную.

— Благоволите подождать здесь. Я сейчас доложу Его Величеству.

И граф Бертран вышел, оставив гостя одного в состоянии близком к обморочному.

___________________

— Пускай идет к черту! — мрачно сказал Наполеон, когда гофмаршал доложил ему о просьбе итальянского маркиза.

Император сидел в кресле, прикрытый пледом, несмотря на теплую погоду. На коленях у него лежала книга, но он ее не читал. Глаза его были неподвижно устремлены куда-то вдаль.

Стр. 56

Бертран вздохнул, наклонил голову, и направился к выходу. Он, вероятно, именно в этих выражениях и передал бы итальянскому гостю ответ Его Величества.

— Кто он такой? — отрывисто спросил Наполеон, когда гофмаршал уже открывал дверь.

Граф Бертран доложил свои впечатления от маркиза в самых выгодных тонах: «Чрезвычайно благонамеренный и почтительный человек, со связями. Может быть очень полезен для осведомления европейского общественного мнения... Наверное, передаст с точностью журналистам в Европе все, что Вашему Величеству благоугодно будет ему сказать».

Наполеон долго молча смотрел на Бертрана. Было очевидно, что, как ни противен всякий новый человек, а следует принять маркиза и послать через него еще несколько колких слов европейским монархам и их министрам. В мозгу Наполеона сам собою открылся тот ящик, где у него лежали разные обидные и язвительные замечания, которые он мог при случае преподнести властителям Европы. По-видимому, содержание ящика преодолело колебания императора.

— Я приму этого человека. Введите его сюда через две минуты.

Oui, Sire, — сказал радостно Бертран и вышел с тем поклоном, которому выучил его в свое время актер Тальма, преподававший манеры и пластику придворным.

«Итальянский маркиз. Флорентиец. Едет из Бразилии».

Память императора автоматически подала разнообразные сведения и замечания об итальянской аристократии, о Флоренции, о Бразилии, все, чем можно было — и зачем-то нужно — поразить, после миллиона других, еще миллион первого представителя бесконечно опротивевшей и надоевшей человеческой породы.

Медленно, привычным усилием воли, Наполеон стер со своего лица выражение скуки, усталости и физической боли. Он оправил прядь шелковистых волос на

Стр. 57

своем огромном лбу, откинул плед и скрестил руки. Какая-то пружина расправила морщины и складки. Лицо его застыло, сделалось каменным, но серые глаза засверкали зловещим, холодным огнем. Это была та самая страшная маска, которую знал всякий ребенок в мире.

Дверь распахнулась. Швейцар, докладывавший по лонгвудскому этикету о посетителях, прокричал фамилию гостя. Итальянский маркиз вошел неловко и торопливо, замер на мгновенье, столкнувшись глазами с человеком, сидевшим в кресле, и согнулся в почтительном поклоне. Он рассчитывал увидеть больного, узника; перед ним сидел император Наполеон.

ГЛАВА XI.

В Лонгвуде было почти весело. Император оживился. Его привел в возбужденное состояние разговор с итальянским путешественником. Как ни очевидно глуп был гость, не могло возникнуть сомнений в том, что он запишет каждое сказанное ему слово и немедленно все распространит по приезде в Европу. А сказано было, по адресу врагов ссыльного императора, много неприятных вещей. После небольшой вступительной беседы Наполеон перешел на политические темы и совершенно вскользь заговорил об Александре Первом. Рассказал — к слову, — как в 1807 году царь просил его пожаловать высокую награду генералу Беннигсену и как он отказался наградить русского главнокомандующего, ибо ему было противно, что сын просит награды для убийцы своего отца. Описал, как Александр изменился в лице, поняв из прозрачного намека причину отказа. Сказал, что необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, подославший к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги. Сказал, что хорош монарх, который предоставил извергу Аракчееву сорокамиллионный народ, предал Сперанского, единственного государственного че-

Стр. 58

ловека страны, за недостаточно высокое мнение об его, Александра, умственных способностях, а сам со старыми немками читает псалмы. Сказал, что Россия рано или поздно потеряет Польшу, что она вряд ли удержит Финляндию и никогда не получит Константинополя. Сказал, что все другие завоевания царей не стоят медного гроша и что даже сама Россия рано или поздно пойдет к черту по вине какого-нибудь сумасшедшего деспота. Сказал, что многомиллионная стихия невежественных русских народов может представить собой грозную опасность для всего мира и что Европа будет либо республиканской, либо казацкой. Покончив с Россией и с императором Александром — он знал, что напоминание о Павле, Беннигсене и Сперанском особенно расстроит царя, — Наполеон коснулся Англии и выразил удивление, почему эта страна, торгующая всем на свете, еще не научилась торговать свободой и не вывозит ее на континент, столь в свободе нуждающийся. Сделал краткую, но сильную характеристику обоих Георгов и лорда Кэстльри — характеристику, за которую явно должна была ухватиться вся британская оппозиционная пресса. Потом перешел к Талейрану и заметил, что для этого короля предателей состояние измены является совершенно нормальным состоянием; «il est toujours en йtat de trahison». Подробно разъяснил роль Талейрана в убийстве герцога Энгинского, еще умышленно ее преувеличив, чтобы усилить и без того жгучую ненависть роялистов к знаменитому дипломату. Затем, остановившись на карьере Фуше, бывшего террориста и цареубийцы, потом верного слуги Бурбонов, назвал его самым совершенным и законченным типом негодяя, когда-либо существовавшим на земле, и добавил — в пику Людовику XVIII, — что только он, Наполеон, мог не бояться услуг такого злодея, ибо знал, как себя с ним вести, и однажды, при удобном случае, прямо ему объявил: «Monsieur Fouchй, il pourrait кtre funeste pour vous que vous me prissiez pour un sot». Посмеялся над Венским конгрессом и над Священным союзом, участники которого, три маленьких человека, хотят самовластно править всеми

Стр. 59

народами мира по указке попов и проходимцев, тогда как править миром не мог долго сам он, Наполеон. Сказал, что непризнание за ним императорского титула просто глупо, ибо титул есть пустой звук, трон — кусок дерева, обитый шелком, а у него, к счастью, имеется для представления потомству кое-что получше титула и трона. Сказал, что монархи, желая оскорбить его, плюнули в лицо друг другу: ибо, если он, Наполеон, чудовище, то что же сказать о них, которые наперебой ловили его улыбки и на выбор предлагали ему в жены своих знатнейших принцесс. Напомнил, что в его приемной толпились, ожидая очереди, десятки европейских монархов, и что в день его свадьбы с дочерью Цезарей четыре королевы несли шлейф его невесты. Сказал, что конфискация его богатств — обыкновенное уголовное мошенничество, которым, впрочем, он нимало не огорчен, ибо ему ничего не нужно; если же ему придется голодать, то он обратится не к монархам, а пойдет в стоянку 53-го полка, несущего службу около Лонгвуда, — и, конечно, простые люди английского народа поделятся куском хлеба с самым старым солдатом Европы.

При этих словах итальянец прослезился и воздел руки к небу. Цель была достигнута. Втолковав все сказанное гостю, император дал ему понять, что считает его совершенно исключительным по уму и характеру человеком, — и отпустил маркиза с Богом. Ошалевший итальянец еще с полчаса в коляске, записывая каждое сказанное ему слово, повторял: «Какой человек! Что за человек!».

Наполеон был очень доволен разговором. Он не питал особенно враждебных чувств ни к Александру, ни к Кэстльри, ни к Талейрану, ни к Фуше. Мысль о соперничестве с ними, хотя они одержали над ним верх, не приходила ему в голову: император никого из людей не считал равным себе по умственным и душевным силам. Симпатий и антипатий у него уже давно на свете не было — по крайней мере, в спокойные минуты: с каждым из своих бесчисленных врагов он мог установить в любую минуту самые лучшие отношения, если бы этого требовал

Стр. 60

его интерес. Теперь интерес больше ничего не требовал: за плечами стоял враг пострашнее Англии и России. Только по долголетней привычке наносить удары врагам, да еще иногда в порыве раздражения от больной печени, Наполеон срывал свою злобу против человечества и судьбы на ком попадалось. И уж конечно приличнее было сорвать ее на Александре или на Талейране, чем на сэре Гудсоне Лоу. Ссыльный император не мог не чувствовать, что мелочная борьба с губернатором острова святой Елены придает некоторый характер ridicule последним годам его жизни. От подобного ridicule легче всего было уберечься ореолом мученичества, и Наполеон всячески поддерживал этот свой ореол, хотя прекрасно понимал, что англичане, в общем, ведут себя довольно корректно; а если б они были не корректны, то вряд ли он мог бы на это пенять, ибо у него на совести значились не такие дела.

Все оживилось в Лонгвуде: император объявил, что выйдет обедать в столовую. Метрдотель в зеленой расшитой золотом ливрее ставил тяжелые блюда из резного серебра на шатающийся дощатый стол и, выгнав из-под буфета крысу, вынимал service des quartiers gйnйraux — бесценный севрский сервиз, художественные рисунки которого изображали победы Наполеона. Мамелюк Али стал за креслом Его Величества. Этого Али звали в действительности Луи-Этьен Сен-Дени, и родился он в Версале, но был в свое время фантазией Наполеона сделан почему-то мамелюком. Шесть ливрейных лакеев, французов и англичан, разносили кушанья и напитки. Обед из семи блюд продолжался менее получаса. Император был положительно весел: он перестал чувствовать боль в боку и ему показалось, как это иногда еще с ним бывало, что б р и т в а исчезла, и что до смерти, быть может, далеко. Наполеон прикоснулся к двум-трем блюдам — обыкновенно почти ничего не ел — и велел подать шампанского.

После обеда перешли в гостиную, куда было подано кофе в чашечках другого, пурпурного сервиза. Монтолон

Стр. 61

расставил шахматы на большом коричневом столике с крошечным полем посредине. Наполеон передвинул пешку — он очень плохо играл и никогда не думал о ходах, — но не продолжал партии: сегодня ему хотелось говорить. Он чувствовал себя в ударе. Бертран попросил Его Величество прочесть вслух трагедию Корнеля: гофмаршал любил это послеобеденное времяпрепровождение, при котором он мог незаметно подремать с полчаса, порою просыпаясь и выражая восхищение перед гением поэта и чтеца. Наполеон заговорил было о сравнительных достоинствах трагедий Корнеля, Расина и Вольтера, но посмотрел на своих собеседников и замолчал. Ему стало досадно, что ссылку делят с ним необразованные генералы, ничего не смыслящие ни во французской трагедии, ни в Данте, ни в Оссиане и вообще ни в чем ничего не смыслящие, кроме военного дела, в котором они, впрочем, тоже недалеко ушли. Гораздо лучше было бы, если б он захватил с собой на остров святой Елены какого-нибудь писателя вроде барона Денона или Арно.

Разговор вернулся к политике. Граф Монтолон спросил, думает ли Его Величество, что французскую революцию можно было предупредить.

— Трудно было, очень трудно, — ответил после некоторого молчания Наполеон. — Следовало убить вожаков и дать народу часть того, что они ему обещали... Революция — грязный навоз, на котором вырастает пышное растение. Я овладел революцией, потому что я ее понял. Я взял от нее все, что было в ней ценного, и задушил остальное. Заметьте, я сделал это, не прибегая к террору. Править при помощи несчетных казней, как Робеспьер, может не очень долго всякий дурак. Но вряд ли кто, кроме меня, мог успокоить Францию без гильотины. Вспомните то время. Тысячелетняя монархия пала в прах... Все было сокрушено, уничтожено, испачкано. Я поднял свою корону в луже... Он задумался.

— Да, революция — страшная вещь, — заговорил он снова. — Но она — большая сила, ибо велика ненависть бед-

Стр. 62

няка к богачу... Революция всегда ведь делается ради бедных — а бедные-то от нее страдают больше всех других. Я и после Ватерлоо мог бы спасти свой престол, если б натравил бедняков на богачей. Но я не пожелал стать королем жакерии... Я наблюдал революцию вблизи, и потому ее ненавижу, хотя она меня родила. Порядок — величайшее благо общества. Кто не жил в 1793 году, кто не видел резни, террора и голода, тот не может понять, что я сделал для Франции. Все мои победы не стоят усмирения революции... Так далеко вперед, как я в ту пору, никто никогда не заглядывал. А понимаете ли вы, что такое значит в политике — заглядывать вперед? О прошлом говорят дураки, умные люди разговаривают о настоящем, о будущем же толкуют безумцы. Храбрый человек обыкновенно презирает будущее. Впоследствии я сам редко заглядывал вперед больше, чем на 3-4 месяца. Я узнал на опыте, насколько величайшие в мире события зависят от Его Величества случая...

Граф Монтолон почтительно заметил, что идеологи никогда не поймут великой исторической роли Его Величества.

Идеологи! — сказал Наполеон с презрением. — Идеологи... Адвокаты... Вот терпеть не могу эту породу... Всякий раз, когда я вижу адвоката, я испытываю сожаление, отчего людям больше не отрезают языков. Пока и д е о л о г и говорили умные речи, я ловил счастье в больших делах. Успех — величайший оратор в мире... И к чему только господа адвокаты стали заниматься революцией? Много они в ней смыслят! Править в революционное время можно только в ботфортах со шпорами... Правда, кроме ботфортов требуется еще голова: о д н и ботфорты имел и генерал Лафайет.

— Герой Старого и Нового континента, — с усмешкой произнес Монтолон прозвище знаменитого деятеля Американской и Французской революции.

— Дурень Старого и Нового континента, — сердито сказал император.

— Он верен своей прежней, устарелой системе, — заметил Бертран.

Стр. 63

Наполеон покосился на гофмаршала.

— Дело в голове, а не в системе. Что касается системы, то нужно всегда оставлять за собой право смеяться завтра над тем, что утверждаешь сегодня.

И, сделав сердитое движение, точно обозлившись на самого себя за рассуждения о политике с людьми, которые в ней явно ничего не понимали, император внезапно заговорил о войне и спросил генералов, который из его походов, по их мнению, наиболее замечателен.

— Итальянская кампания, — сказал решительно Бертран.

Лицо Наполеона просветлело, но он покачал головой.

— Я был тогда еще недостаточно опытен. — 1814-й год, la campagne de France, — высказал свое мнение Монтолон. — Гениальнее этой проигранной кампании военная история не знает ничего.

Император опять покачал головой и заметил, что сам он лучшим своим военным подвигом считает мало кому известный Экмюльский маневр. Он стал подробно объяснять генералам сущность этого маневра, приводя на память названия полков, дивизий, расположение батарей, число пушек, имена командиров. Графиня Бертран с удивлением заметила, что поистине трудно понять, каким образом Его Величество может все это помнить по прошествии стольких лет.

Madame, le souvenir dun amant pour ses anciennes maitresses, — быстро повернувшись к графине, с живостью сказал император.

ГЛАВА XII.

Монтолон, салонный генерал, воспользовался этой фразой и перевел разговор на более игривые темы. Наполеон заметил, что любовь — глупость, которую делают вдвоем; единственная победа в любви — бегство. Сам он никогда никого не любил, разве Жозефину — да и ту не очень. Граф Монтолон, смягчая самой нежной и почтительной

Стр. 64

своей улыбкой вольный характер сюжета, стал перечислять известных красавиц, которые мимолетно принадлежали Его Величеству: госпожа Фурес, госпожа Грассини, госпожа Левер, госпожа Дюшенуа, госпожа Жорж, госпожа де Водэ, госпожа Лакост, госпожа Гаццани, госпожа Гилльбо, госпожа Денюэль, госпожа Бургуэн...

— Тереза Бургуэн? Разве? Вы, кажется, путаете меня с Шапталем, — перебил слушавший с интересом Наполеон.

Монтолон, еще более почтительно улыбаясь, заметил, что весь Париж утверждал, будто император делал конкуренцию своему министру Шапталю. В обществе ходил даже следующий анекдот: «Однажды вечером, как раз тогда, когда Шапталь подавал для подписи Вашему Величеству бумаги, дежурный офицер доложил, что госпожа Бургуэн дожидается в спальной.

— Мне некогда... Пусть придет завтра... Впрочем, пусть раздевается, — приказали Ваше Величество. — Я, быть может, приду через 10 минут.

Через 10 минут Шапталь ушел, а через 15 — он подал в отставку».

— Да ведь все парижские артистки распускали слухи о своей близости со мной, — возразил Наполеон. — Им за это антрепренеры прибавляли жалованья.

Но улыбка Монтолона ясно свидетельствовала о том, что он верит анекдоту.

— Вы бы еще процитировали памфлет «Любовные похождения Бонапарта»... Какого Геркулеса они из меня сделали! — сказал со смехом император.

Госпожа Бертран, находившая разговор слишком вольным, спросила, правда ли, что Его Величество в ранней молодости делал предложение какой-то мадемуазель Коломбье.

— Не делал, но собирался сделать. Мне было семнадцать лет, и она предпочла мне некоего господина Брессье, которого я потом наградил баронским титулом, — от радости, что не женился на его супруге.

— То же самое рассказывали о нынешней шведской королеве, — заметил, смеясь, Монтолон. — Говорят, Ваше

Стр. 65

Величество предоставили еврею Бернадотту престол Густава Вазы из-за старых нежных чувств к мадемуазель Клери.

Лицо Наполеона потемнело. Эта женщина, которая нежно его любила юношей, на которой он хотел было жениться, но раздумал, которую от угрызений совести вознес так высоко, впоследствии вела против него политическую интригу с Талейраном и Фуше... И при этой мысли знакомое чувство тоскливого отвращения ко всем людям и, в особенности, к женщинам с новой силой поднялось в душе императора.

— Любовь — удел праздных обществ, — сказал он мрачно. — Я никогда не придавал ей значения... Только магометане усвоили правильный взгляд на женщин, которых мы, европейцы, принимаем почему-то всерьез...

— Недаром англичане утверждают, будто Ваше Величество обратились в Ислам, — заметил Монтолон.

— Мусульманская религия — бесспорно, самая лучшая из всех, — подтвердил император. — Ислам завоевал полмира в 10 лет, тогда как христианству на это понадобилось три столетия. Ясно, что мусульманская вера выше.

Гофмаршал Бертран сказал с тонкой улыбкой, что, по его наблюдениям, религиозные воззрения императора изменчивы и далеко не так просты, как кажутся. На словах Его Величество высказывается часто в духе католической веры, но... но...

Наполеон с усмешкой смотрел на лоб гофмаршала Бертрана.

— Но... я не всегда говорю то, что думаю? Вы совершенно правы, любезный Бертран. Он помолчал.

— Из всех замечательных людей, которых я знал, — начал Наполеон как бы нехотя, — почти никто не верил в Бога. Ученые? Один знаменитый математик говорил мне, что для него Бог — совершенно ненужная гипотеза. Монж, Лаплас, Араго, Бертолле, все они были (Наполеон невольно обо всех говорил в прошедшем времени)

Стр. 66

безбожники. Философы? Поэты? Я знал в Германии одного очень выдающегося писателя. Его звали, кажется, Гет... Да, Вольфган Гет. Он написал большую поэму о каком-то средневековом чернокнижнике...

Монтолон немедленно вынул записную книжку и занес в нее несколько слов, чтобы сохранить для потомства имя немца Гета, написавшего поэму о средневековом чернокнижнике.

— Он служил директором театра у этого дурака Карла Веймарского, — продолжал Наполеон. — Очень замечательный человек. Он походил внешностью, да и душой, на греческого бога. Я, к сожалению, ничего не читал из его книг, кроме романа «Вертер», — думаю, что и книги его замечательны. Так вот, этот Гет был такой же безбожник, как наши энциклопедисты, — правда, на свой лад, быть может, даже умнее... Он называл себя пантеистом. Точно не все равно сказать: «природа — Бог» или: «нет вовсе Бога»... Да и так ли вообще все это важно? Очень плохой знак, когда человек начинает думать о Боге: верно, ему на земле больше делать нечего...

Он постучал пальцами по своей стальной табакерке в виде гроба, на которой значилась надпись: «pense а ta fin, elle est prиs de toi», и налил себе еще чашку крепкого кофе.

— Да, он был очень замечательный человек, этот немецкий поэт. Будь он француз, я сделал бы его герцогом. Его и Корнеля.

Бертран заметил, что бывают, однако, вполне верующие люди между знаменитыми писателями, и привел в доказательство Шатобриана. Наполеон опять покосился на гофмаршала. По этому взгляду и по радостному лицу Монтолона Бертран сообразил, что сделал бестактность.

— Мне нет надобности говорить Вашему Величеству, — поспешил поправиться он, — как я отношусь к политической деятельности виконта Шатобриана. Но можно ли отрицать его исключительный талант? Монтолон, не глядя на Бертрана и сдерживая улыбку

Стр. 67

радости, рассказал анекдот, ходивший в Париже о Шатобриане. Последний написал будто бы в свое время книгу ярко антихристианского содержания и снес ее какому то издателю. Издатель возвратил рукопись, заметив, что атеизм начинает выходить из моды. Шатобриан подумал — и через несколько месяцев вернулся с другой книгой: в защиту католической веры. Так создался «Гений Христианства», который принес автору славу, а издателю —состояние.

Наполеон засмеялся радостным негромким смехом — он любил подобные рассказы.

— Если и неправда, то очень похоже на правду, — сказал он. — Я достаточно хорошо знаю виконта Шатобриана. Je suis payй pour le connaмtre. Он и госпожа Сталь — оба хороши, каждый в своем роде. Не было ничего легче, чем купить их расположение: я должен был сделать Шатобриана министром, а госпожу Сталь — своей любовницей. Но он был бы очень плохой министр, а она как женщина всегда казалась мне противной... Ce pauvre Benjamin Constant... Да, да, оба они хороши, — опять засмеялся Наполеон, — он и она... Госпожа Сталь после моего возвращения с острова Эльбы написала мне восторженное письмо и за два миллиона предлагала свое перо. Я нашел, что два миллиона дорого. Тысяч сто я бы, пожалуй, дал, ибо она недурно пишет. Перо — важная вещь. Писатели — не то что адвокаты. Феодальный строй убила пушка, современный строй убьет перо.... Да, очень хороши оба: и свободолюбивая госпожа Сталь, и набожный господин Шатобриан.

Он отпил кофе. Госпожа Бертран незаметно отодвинула кофейник. Ей казалось, что возбуждающий напиток расстраивает здоровье императора.

— Так Ваше Величество вовсе не верит в Бога и в высшую справедливость? — спросил робким голосом гофмаршал.

— Я? — сказал Наполеон. — Если б я верил в Бога, разве я мог бы сделать то, что я сделал?.. Какой там Бог? Какая высшая справедливость? Почти все мошен-

Стр. 68

ники счастливы в жизни. Увидите, Талейран умрет спокойно на своей постели...

Он нахмурился и замолчал.

Госпожа Бертран с укором заметила, что есть другой, лучший и справедливый, мир.

— Я в этом не так уверен. Quand nous sommes morts, nous sommes bien morts... Бывало, я на охоте приказывал при себе вскрывать оленей; они устроены совершенно так же, как мы... Почему не верить в бессмертие души оленей?.. Впрочем, и жизнь, и смерть — только сон. La mort est un sommeil sans rкves, et la vie un songe lйger qui se dissipe... Если б я хотел иметь веру, я бы обоготворил солнце...

Госпожа Бертран не согласилась с взглядом Его Величества и высказала твердое убеждение, что католическая религия лучшая и высшая вера на земле. Наполеон одобрительно кивнул головой.

— Вы правы, сударыня. В католической вере особенно хорошо то, что молитвы на латинском языке: народ ничего не понимает — и слава Богу. Вообще, всякий человек должен жить в религии своих отцов. А женщина вдобавок должна твердо в нее верить. Терпеть не могу свободомыслящих и ученых женщин... Ученые мужчины — другое дело... Признаться, я не понимаю, как до сих пор существуют верующие образованные христиане. Возьмите, папа Пий VII. Он верил в Христа, — с удивлением сказал Наполеон, обращаясь к мужчинам. — Il croyait, mais lа, rйellement en Jйsus-Christ!

Бертран и Монтолон не совсем поняли, почему, собственно, так удивительно, что папа Пий VII верил в Христа.

— Да ведь евангельский Христос, конечно, никогда не существовал, — раздраженно пояснил император: он любил, чтобы его понимали с полуслова. — Верно, был какой-нибудь еврейский фанатик, вообразивший себя Мессией. Подобных фанатиков повсюду расстреливают каждый год. Мне и самому случалось таких расстреливать.

— О! — воскликнула госпожа Бертран в ужасе.

— Жестоко? — переспросил Наполеон. — Я по при-

Стр. 69

роде своей отнюдь не жесток. Но сердце государственного человека — в его голове. Он должен быть холоден, как лед.

— Ваше Величество очень дурного мнения о людях.

Да, можно сказать! Il faudrait que les hommes fussent bien scélérats pour l’être autant que je le suppose.

— Но ведь есть же и честные люди.

Есть, конечно. Il y a aussi des fripons pour ce conduire en honnêtes gens… Тот, кто хочет править людьми, должен обращаться не к их добродетелям, а к их порокам.

Наступила минута молчания. Даже светский Монтолон не находил темы для продолжения разговора.

— Что одинаково трудно было бы объяснить и верующим людям, и атеистам, — вдруг сказал Наполеон странно изменившимся голосом, — это моя жизнь. Я на днях ночью припомнил: в одной из моих школьных тетрадей, кажется, 1788 года, есть такая заметка: Sainte Hélène, petite оle. Я тогда готовился к экзамену из географии по курсу аббата Лакруа... Как сейчас вижу перед собой и тетрадь, и эту страницу... И дальше, после названия проклятого острова, больше ничего нет в тетради... Судьба остановила мою руку... Да, судьба остановила мою руку, — почти шепотом повторил он с внезапным ужасом в голосе.

Страшные глаза его расширились и устремились куда-то внутрь. Он долго молча сидел, тяжело опустив голову на грудь.

— Но если Господь Бог специально занимался моей жизнью, — вдруг произнес император, негромко и странно засмеявшись, — то что же Ему угодно было ею сказать? Непонятно... Двадцать лет бороться с целым миром — и кончить борьбой с сэром Гудсоном Лоу!.. Oui, quel rêve, quel rêve que ma vie, — повторил он.

— Пути Божии неисповедимы, — заметил граф Бертран после продолжительного молчания.

Наполеон поднял голову и долго неподвижным взором смотрел на гофмаршала.

Стр. 70

— Я больше не задерживаю вас, господа, — произнес он наконец.

ГЛАВА XIII.

У крыльца — не из удали, а по долголетней привычке и для хорошего тона — бил ногой землю знавший порядок Визирь, небольшой старый арабский конь, подарок турецкого султана. Его держали под уздцы кучер Аршамбо и форейтор Новерраз.

Император в мундире гвардейского егеря, тяжело ступая и звеня шпорами на ботфортах, медленно сошел с крыльца. Поверх мундира на нем была какая-то серая накидка, похожая на дождевой плащ. — La redingote grise! — прошептал Аршамбо. За Наполеоном, приноравливаясь к его шагам, следовал преданный генерал.

Визирь для порядка заржал и чуть привстал на дыбы, ударив коротким хвостом по тавру, изображавшему корону и букву N.

— Ваше Величество поедете далеко? — почтительно спросил генерал небрежно.

— В Dead-Wood, потом еще куда-нибудь, — ответил Наполеон.

Ему внезапно сделалось смешно: преданный генерал всегда почтительно провожал императора — даже тогда, когда последний отправлялся к его жене.

Ласково, с легкой усмешкой, пожелав доброго вечера преданному генералу, Наполеон привычным движением взял левой рукой поводья и вдел ногу в широкое, во всю ступню, стремя бархатного, расшитого золотом, седла.

И вдруг ужасная боль в правом боку едва не заставила его вскрикнуть. Лицо императора сделалось еще бледнее обыкновенного. Он зашатался и выпустил поводья.

Б р и т в а вонзилась снова. Смерть была здесь.

Трижды необыкновенным усилием воли он повторил

Стр. 71

свою попытку и трижды в изнеможении тело отказывалось служить.

Старые слуги Аршамбо и Новерраз отвели глаза в сторону.

Император Наполеон не мог сесть на лошадь. Генерал, удерживая охватившее его волнение, почтительно попросил Его Величество отказаться от прогулки: Его Величеству явно нездоровится.

— Вы правы... Я лучше пройдусь пешком, — глухим голосом сказал Наполеон.

Аршамбо тихо тронул коня. Визирь повернул свою точеную голову, тряхнул седой гривой, повел глазом и удивленно заржал. Его увели в конюшню.

Наполеон медленно взошел на площадку, откуда видно было море. Заходящее солнце кровавым потоком золота заливало волны, и на смену ему, как бывает в этих широтах, сразу зажигались луна и звезды. Император смотрел на небо и искал своей звезды... На земле больше искать было нечего.

Вдали по морю медленно проходил какой-то корабль. Он шел во Францию.

ГЛАВА XIV.

На корабле этом уезжали в Россию молодые супруги де Бальмены. В пустой кают-компании сидел немного осунувшийся лицом граф Александр Антонович и угрюмо разбирал при свече пакет русских книг, присланный ему Ржевским. Это были в большинстве старые новиковские издания. «О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знания. Сочинение, в котором открывается Примечателям сомнительность изысканий их и непрестанные их погрешности, и вместе указывается путь, по которому должно бы им шествовать к приобретению физической очевидности о происхождении Добра и Зла, о Человеке, о Натуре вещественной, о Натуре невещественной

Стр. 72

и о Натуре священной, об основании политических правлений, о власти государей, о правосудии гражданском и уголовном, о науках, языках и художествах»...

— Не слишком ли много? — подумал де Бальмен. … «Философа неизвестного. Переведено с французского. Иждивением типографической компании. В Москве. В вольной типографии И. Лопухина, с указного дозволения, 1785 года».

— Это перевод. Лучше прочту в подлиннике. Граф отложил толстый том Сен-Мартена и стал просматривать другие книги. «Химическая псалтирь, или Философические правила о камне мудрых»... «Хризомандер, аллегорическая и сатирическая повесть различного и весьма важного содержания»...

— С этого сочинения начну читать. Оно, кажется, легче других.

«Братские увещания»... «Крата Репоа, или Описание посвящения в тайное общество египетских жрецов»... Де Бальмен вздохнул и раскрыл одну из книг наугад: «Древние мудрецы, писавшие о философском камне, говорят о соли, сере и меркурии. Химисты, не разумея их загадочных и иносказательных речений и не ведая философской соли, серы и меркурия, работают без размышления наудачу и, вместо куч золота и всеобщего врачества, вырабатывают себе дрожание членов и нищенскую суму»...

— Неужели Ржевский в самом деле читает это? — спросил себя граф, подавляя зевок, и перевернул несколько страниц. «Читай, брат мой, читай священное творение, читай его постепенные следствия, читай его ясным внутренним оком мудрых, имущих око свое во главе, как говорит премудрый Соломон. Читай неспешно, как читает большая часть чтецов, спешащих только до другого листа скорее дочесться. Читая неправильно на сем листе, не можешь ты

Стр. 73

надеяться пользы на другом листе, разве обратишься назад; итак, читай правильно и сначала. Естьли желаешь читать историю сотворения, то придержись первого стиха: Bereschith bara Elohim eth haschamajim weeth haaretz, и читай его несколько лет, а потом уже читай далее».

Mais il se moque de moi, le bon homme, — рассердился внезапно Александр Антонович и, отшвырнув книгу, зашагал по маленькой кают-компании.

— Начитаешься таких сочинений, вправду спятишь и будешь смотреть себе в пуп, как Сперанский, ожидая Ф и в а н с к о г о света. Ржевский всегда был дураком и не поумнел со времени корпуса... Я тоже очень хорош... Как только приеду в Париж, сейчас же разыщу у Вефура Кривцова. Верно, из Пале-Рояля не выходит... Пусть он скажет: я ли на острове помешался или они в Петербурге посходили с ума?.. И Люси тоже разыщу. И черт с ними со всеми!..

Граф де Бальмен сложил в пакет книги, с некоторой опаской к ним прикасаясь, и вышел на палубу подышать свежим воздухом моря.

В каюте, отведенной русскому комиссару, лежала на койке Сузи и, уткнувшись головой в подушку, горько плакала.

ГЛАВА XV.

Доктор Антоммарки, врач, состоявший при особе Наполеона, молодой, малообразованный и очень глупый человек, был уверен в том, что болезнь императора носит политический характер. Тонкая и развязная улыбка, с которой Антоммарки говорил об этой болезни, обладала способностью выводить из себя Наполеона. Император, никогда не веривший в медицину, систематически отказывался от помощи итальянского врача.

— Я выбрасывал за окно лекарства, которые назначали мне мои доктора Корвизар и Ларрей, лучшие врачи в мире,

Стр. 74

— отвечал он на упрашивания приближенных. — Как же вы хотите, чтобы я принимал снадобья этого мальчишки-ветеринара?

Но весной 1821 года даже Антоммарки стало ясно по виду императора, что болезнь последнего приняла очень опасный оборот. Доктор испугался ответственности, пожелал устроить консилиум с английскими врачами и стал влиять своим красноречием на пациента.

— Кажется, я не обязан вам отчетом, милостивый государь, — резко отвечал Наполеон. — Не думаете ли вы, что жизнь может быть мне в тягость? Я не стану приближать к себе смерти, но и ничего не сделаю для ее отдаления.

Он отдал только одно медицинское распоряжение на свой счет: непременно после смерти вскрыть желудок для того, чтобы исследование их наследственной болезни могло когда-либо пригодиться его сыну.

Император почти совсем перестал выходить из своей комнаты. Он проводил большую часть дня в ванне или в полутьме на диване, тщетно стараясь согреть горячими компрессами холодеющие ноги. Черты его лица становились все искаженнее и тоньше, а прекрасные маленькие руки совершенно исхудали. Все понимали, что Наполеон умирает.

Однажды вечером Бертран, желая развлечь императора, предложил ему выйти в сад: англичане говорят, будто на небе появилась комета. Теперь при ясной погоде ее можно хорошо рассмотреть.

— Как комета? — вскрикнул Наполеон и быстро вышел в сад.

— Перед смертью Юлия Цезаря тоже была комета, — тихо сказал он по возвращении гофмаршалу, снова опускаясь на свой диван. Бертран невольно развел руками.

— Неужели Его Величество и небесные явления относит к своей личности? — спросил он себя в недоумении.

Вскоре после этого Наполеон стал поспешно составлять свое духовное завещание. Занятие его увлекло и даже привело

Стр. 75

в хорошее настроение духа. Он работал целые дни. Изредка для отдыха приказывал читать себе вслух Гомера. Скоро завещание было готово.

— Теперь жалко было бы не умереть, когда я так славно привел в порядок свои дела, — сказал он по окончании работы своему любимцу, молодому камердинеру Маршану, и тут же подумал, что и эта внезапно пришедшая ему в голову фраза перейдет в историю, так как Маршан, конечно, тотчас ее запишет.

— Вот что, голубчик, — прибавил он. — Я завещал тебе пятьсот тысяч франков, но мои деньги далеко, во Франции. Бог знает, когда ты их получишь. Возьми пока...

Он вынул из ящика бриллиантовое ожерелье.

— Оно стоит тысяч двести. Я тебе его дарю. Спрячь. Ступай.

И прекратив брезгливым жестом выражения благодарности камердинера, пожелавшего поцеловать ему руку, Наполеон велел позвать того генерала, с женой которого он был в близких отношениях.

— Вам я оставил по завещанию... — со странной усмешкой назвал он огромную цифру. — Но, быть может, вы хотите больше?

Генерал, почтительно склонив голову, ответил, что ему дороги не деньги, а знак милости императора, который, как он надеется, будет жить долго. Усмешка Наполеона стала еще более странной.

— Таким образом, ваши бескорыстные и преданные услуги навсегда отмечены мною перед потомством, — медленно сказал он.

На лице его снова появилось выражение брезгливости. Он погрузился в дремоту.

В середине апреля император призвал к себе духовника, аббата Виньяли, и долго говорил с ним о религиозном церемониале своих похорон. Выразил пожелание, чтобы над его гробом были выполнены в точности, как у самых набожных людей, все обряды, предписанные

Стр. 76

католической церковью. Обрадованный аббат предложил Его Величеству исповедаться. Но Наполеон, чуть улыбнувшись, отклонил пока это предложение.

Благочестивый Виньяли в мыслях взволнованно возблагодарил Господа за то, что Он обратил, наконец, на путь истинной, вечной и единственной веры эту непокорную человеческую душу. Уходя, аббат, словно нечаянно, оставил на столе императора Священное Писание.

Вечером Монтолон и Бертран, войдя в комнату Наполеона, застали его на диване за чтением толстой книги. Плечи императора слегка тряслись. Монтолон почтительно заглянул издали в книгу. Это было Пятикнижие.

— Моисей... — говорил Наполеон, с оживлением глядя на вошедших и сдерживая разбиравший его смех. — Какой ловкий человек, а? Правда, ловкий человек был Моисей?..

Генералам невольно показалось, будто император, столь благочестиво говоривший вчера с аббатом Виньяли, не верит ни в Бога, ни в черта: для него на небе так же мало святого, как на земле.

Граф Бертран стал читать императору только что полученные английские газеты. В одной из них была резкая статья против лиц, виновных в расстреле герцога Энгинского. Внезапно во время чтения Монтолон толкнул Бертрана в бок. Гофмаршал поднял глаза от газеты и с ужасом заметил, что у императора страшное лицо; такое выражение он видел у Его Величества за двадцать лет всего раза два или три в жизни, в последний раз — после битвы при Ватерлоо, когда Наполеон сказал окружающим с легким эпилептическим смехом:

— Все кончено... Все погибло...

Бертрану представилось, что у Его Величества и сейчас начнется некоторое подобие эпилептического припадка.

— Завещание... Дайте сюда мое завещание! — прохрипел Наполеон.

Монтолон бросился за завещанием. Император дрожащими пальцами вскрыл пакет и, ничего не говоря, припи-

Стр. 77

сал несколько строк к последнему, восьмому, параграфу первого отдела:

«Я велел арестовать и судить герцога Энгинского потому, что этого требовали безопасность, благополучие и честь французского народа; в то время граф д’Артуа, по собственному его признанию, содержал в Париже шестьдесят наемных убийц. В подобных обстоятельствах я и теперь поступил бы точно так же»...

______________________

В очень тяжелом настроении генералы вышли из кабинета. Было поздно. Маршан приготовил обе постели императора и помог ему раздеться. При этом камердинеру показалось, что у Его Величества сильный жар.

Ванна была готова. Император погрузился в горячую воду, морщась от прикосновения холодного цинка к плечам. Ноги его немного согрелись, и мысли стали легче.

Ему сделалось совестно, что за несколько дней до смерти он мог еще приходить в бешенство от пустяков, от газетной статьи. Но почему из тысяч преступлений, которые были им совершены, глупые, тупые люди неизменно тычут ему в глаза все одного и того же несчастного герцога Энгинского? Два миллиона людей погибло по его, Наполеона, воле, а английские дураки думают, будто он может и должен сожалеть об одном каком-то человеке, ибо этот казненный по его приказу человек был принц королевской крови. Другой причины нет... Рабы!

Он со злостью запер на ключ нечаянно раскрытый ящик мозга, относившийся к герцогу Энгинскому, и открыл другой, где были мысли о смерти. Но здесь в последние месяцы все было изучено, передумано и перерыто до основания. Наполеон знал, что умрет через несколько дней, умрет совсем, и никакой другой жизни у него больше не будет, а если и будет, то та, другая жизнь ему не нужна и совершенно не интересна. Никто из философов ничего нового об этом ему сказать не мог, ибо он знал жизнь лучше всяких философов. И даже усталый Израильский царь, который скончался три тысячи лет назад и оставил после себя умным

Стр. 78

людям несколько умных, н а с т о я щ и х мыслей о жизни и смерти, не имел такого опыта, как он. Ибо царь этот родился на престоле, не покорял мира, не глядел в лицо смерти в шестидесяти сражениях и не знал, вероятно, лучшей человеческой радости — войны и победы.

Наполеону внезапно представился Тулон, где он впервые постиг эту высшую радость жизни... Батареи Сан-Кюлоттов и Конвента, на которых он проводил долгие бессонные ночи, обдумывая план штурма... Дуновение ветра, шедшего с моря на батареи... Запах смолы у старой часовни...

И так живо, ясно и сладко было это далекое воспоминание молодости...

В памяти императора встала серая твердыня Эгильет — в ней он тогда разгадал ключ к неприступной крепости... И заседание военного совета, когда он, неизвестный молодой артиллерист, указав эту позицию на карте ударом руки, сказал уверенно и твердо: «Тулон — здесь!..». И неспособный, раззолоченный генерал Карто, который не понял его слов и рассмеялся над невежеством молодого офицера, путающего Эгильет с Тулоном... И умная старая женщина, жена Карто, неизменно говорившая мужу: «Laisse faire ce jeune homme, il en sait plus que toi...»… И самодовольная фигура Барраса... И штурм, и первая рана — вот ее след на старом теле, и пожар города, и расстрелы... Ах, опять, еще хоть раз испытать эту радость, это счастье, это волненье и эту боль!..

Из-за ванны по полу с шумом пронеслась темно-серая огромная крыса.

Наполеон вздрогнул, вышел из воды и, тяжело ступая, перешел в кабинет. Он поднял выше подушку, с трудом лег на постель и скоро задремал, несмотря на мучительную боль в боку. Но сон императора не был спокоен. Жар усиливался, кровь приливала к голове и все грознее становились тучи на грозном лице Наполеона.

Стр. 79

ГЛАВА XVI.

Ему снилось страшное видение. Ему снилось, будто огромная неприятельская армия через Бельгию по незащищенным равнинам у Шарлеруа лавиной вторгается во французскую землю. И ужасы вражеского нашествия, те дела, которые он сам столько раз проделывал в чужих странах, чрезвычайно ясно ему представились. Франция, отвлеченная Франция была, кроме войны, единственное, что любил в своей жизни Наполеон. Умирающий мозг императора заработал с быстротой лихорадочного бреда. Надо отразить нашествие. Надо призвать к оружию национальную гвардию. Надо поднять на защиту родины весь народ. Надо спасти Париж, к которому неудержимо рвется неприятель! Сложные стратегические комбинации стали рождаться в уме Наполеона. На знакомых берегах Марны есть выгодные позиции. Твердыни Вердена должны помешать обходному движению врага. Но кому, кому поручить защиту страны? Кто из французских генералов поймет, что нужно делать? Дезе? Клебер? Пишегрю? Ланн? Бессьер? Дюрок? Бертье? Ней? Мюрат?..

И вдруг, точно пронизанный электрическим током, император поднял голову с подушки. На мгновенье к нему вернулась память. Нет больше в живых никого из этих полководцев! Злой рок висит над всеми его сподвижниками. На полях Маренго пал Дезе. Под Люценом убит Бессьер. У берегов Дуная ядро оторвало ноги Ланну. Под Макерсдорфом разорван на куски Дюрок. Заколот в Египте Клебер. Выбросился из окна Бертье. Расстрелян в Неаполе Мюрат. Расстрелян в Париже Ней. В его, наполеоновской, тюрьме у д а в и л с я — лучше не вспоминать об этом — изменник Пишегрю, тот из генералов Революции, в котором молодой, стремящийся к престолу Бонапарт видел когда-то опаснейшего из своих военных соперников...

А ему самому осталось жить только несколько дней! Нельзя терять ни одной минуты. Больше некому спасать Францию...

Стр. 80

Холодный пот выступил на лбу императора. Дрожащими руками он зажег свечу, хотел было позвонить, но не нашел своего медного колокольчика. Опираясь рукой то на постель, то на стену, то на стол, он надел халат, туфли и прошел в спальню Монтолона.

Всю свою долгую жизнь граф Шарль-Тристан де Монтолон помнил ту минуту, когда, проснувшись от сильных толчков в плечо, он потянулся, открыл глаза, мигнул несколько раз на шатающийся огонек — и оцепенел. Перед ним, держа в руке свечу, с которой капал растопленный воск, стоял умирающий император. Лицо его было искажено. Глаза горели безумным светом.

— Вставайте, оденьтесь, идите за мной! — отрывисто приказывал Наполеон.

Дрожа всем телом, генерал повиновался. Они прошли в кабинет.

— Пишите!

В комнате, освещенной одной свечой, было темно и холодно. Смертельный, безотчетный страх охватил графа Монтолона.

— Ваше Величество, — проговорил он, стуча зубами. — Позвольте, я разбужу доктора Антоммарки...

— Пишите! — хрипло, со страданием в голосе, вскрикнул Наполеон.

Монтолон взял бумагу и стал писать. Перо плохо ему повиновалось. В бреду, держась рукой за правый бок и сверкая безумными глазами, император диктовал план защиты Франции от воображаемого нашествия.

ГЛАВА XVII.

В день пятого мая разразилась страшная буря. Волны с ревом кинулись на неприступные берега проклятого острова Святой Елены. Тонкие стены Лонгвудского дома затряслись. Потемнели зловещие медно-коричневые горы. Чахлые деревья, тоскливо прикрывавшие наготу вулканических скал,

Стр. 81

сорванные грозой, тяжело скатились в глубокую пропасть, цепляясь ветвями за камни.

И, как ни бодро расхаживал по комнатам виллы Лонгвуд развязный доктор Антоммарки с видом человека, который все предвидел и потому ничего бояться не может, было совершенно ясно, что для его пациента настали последние минуты. Казалось, бурная душа Наполеона естественно должна отойти в другой мир именно в такую погоду — среди тяжких раскатов грома, под завывания свирепого ветра, при свете тропических молний.

Но тот, кто был императором, уже ни в чем больше не отдавал себе отчета. Нелегко расставалось с духом хрипящее тело Наполеона. Отзвуками канонады представлялись застывающему мозгу громовые удары, а уста неясно шептали последние слова: «Армия... Авангард...».

У постели, в кресле, не сводя красных глаз с умирающего, сидел генерал Бертран. Граф Монтолон записал в книжку все хоть немного походившее на слово, что срывалось с уст императора. Около десятка французов толпилось в кабинете и у дверей, ожидая последнего вздоха. В соседней комнате аббат Виньяли готовил свечи.

В пять часов сорок девять минут дня Антоммарки быстро подошел к постели, приложился к сердцу Наполеона — и печально развел руками, показывая, что теперь даже он ничего больше сделать не может. Послышались рыданья. Граф Бертран тяжело поднялся с кресла и сказал глухим шепотом:

— Император скончался...

И вдруг, заглянув в лицо умершему, он отшатнулся, пораженный воспоминанием:

— Первый консул! — воскликнул гофмаршал. На подушке, сверкая мертвой красотой, лежала помолодевшая от смерти на двадцать лет голова генерала Бонапарта.

Английский офицер, прикомандированный к вилле Лонгвуд, с переменившимся от волнения лицом вышел на

Стр. 82

крыльцо. Буря утихала. Удары грома слышались реже. Офицер вздрогнул, завернулся в плащ и прошел к сигнальной мачте.

_____________

Шли часы. К крыльцу дома со всех концов острова подъезжали экипажи и верховые; перешептываясь, сходилось население. Дом наполнился военными людьми, смотревшими на все с любопытством и испугом.

Камердинер Маршан раскрыл настежь двери кабинета. Высоко держа на руках какое-то синее одеяние с серебряным шитьем на красном воротнике, гофмаршал генерал Бертран вошел в комнату.

— Шинель императора при Маренго! — дрогнувшим голосом провозгласил он, накрывая мертвое тело Наполеона.

Этого не мог выдержать ни один военный. Французы, с самим стариком гофмаршалом, заплакали, как маленькие дети. Английские офицеры вынули носовые платки и регулярно, точно по команде, приложили их к глазам. Им было жутко оттого, что умер такой великий человек, — правда, враг дорогой старой страны, но все-таки the greatest man of the world, по сравнению с которым ничего не стоила жизнь их, обыкновенных людей. Жутко было и потому, что там, в Англии, еще никто этого не знает; каждому офицеру захотелось скорее написать письмо на далекую милую родину. Один из англичан приблизился к кровати и поцеловал край шинели императора; другие последовали его примеру.

Французский комиссар де Моншеню вошел в комнату вместе с крайне расстроенным губернатором. Маркиз, тридцать лет ненавидевший Наполеона, никогда в жизни его не видал. Он подошел к постели и долго молча смотрел на мертвое лицо с закрытыми глазами.

— У кого завещание? — отойдя, тихо спросил он гофмаршала.

______________

Аббат Виньяли не хотел расставаться с телом до самого момента похорон. Он был спокойнее всех других: для него как для католического священника смерть означала

Стр. 83

не то, что для пустых светских людей. Аббат незаметно подошел в столовой к буфету, съел крылышко холодного фазана, выпил полстакана вина и вернулся в кабинет, где лежало тело императора. Все посторонние уже вышли из комнаты. Аббат взял со стола свою Библию, нарочно им забытую там несколько дней тому назад, — книга лежала раскрытой — и стал читать, тихо, благочестиво шевеля губами:

«Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику, как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.

Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву.

Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению.

И любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем.

И обратился я и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их»...

Аббат Виньяли глубоко вздохнул, уселся удобнее в кресле и перевернул страницу.

«...Доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!

Доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем.

В тот день, когда задрожать стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно;

Стр. 84

и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнуть дщери пения;

и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы;

доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника и не обрушилось колесо над колодезем»...

Аббат вздохнул еще раз и посмотрел искоса на мертвое тело императора. На погонах шинели Маренго играл бледный свет восковых свечей.

ГЛАВА XVIII.

Старый малаец Тоби очень испугался, когда услышал звуки залпов. Он подошел, тяжело передвигая ноги, к знакомому повару, доброму человеку, который никогда его не обижал, и спросил, что такое случилось: почему стреляют, куда это поехал сам раджа острова и пошел весь народ? Повар посмотрел на него с удивлением.

— Как, что случилось? Как, почему стреляют? — переспросил он. — Наполеона хоронят. Сейчас его тело подвозят к долине герани. Я оттуда иду, обед надо готовить, иначе не ушел бы. Народу там тьма, весь остров, войска... Беги скорее смотреть! Наши батареи салютуют.

Но у престарелого малайца память стало отшибать. Он забыл имя зеленого генерала, который когда-то подарил ему двадцать золотых монет, и робко спросил, кто был умерший раджа.

— Эх, видно, выжил ты, брат, из ума, — ответил со смехом повар. — Не знаешь, кто такой был Наполеон Бонапарт? Да он весь мир завоевал, людей сколько переколотил — как его не знать? Все народы на свете победил, кроме нас, англичан... Ну, прощай. Некогда с тобой болтать.

Стр. 85

Малаец вжал голову в плечи, пожевал беззубым ртом и сделал вид, будто понял. Но в душе он усмехнулся невежеству повара, который явно что-то путал, ибо великий, грозный раджа Сири-Три-Бувана, знаменитый джангди царства Менанкабау, победитель радшанов, лампонов, баттаков, даяков, сунданезов, манкассаров, бугисов и альфуров, скончался очень давно, много лет тому назад, задолго до рождения отца Тоби и отца его отца, которых да накормят лепешками ради крокодила сотрясатель земли Тати и небесный бог Ру.

М.А. Алданов.