Кульман Н. «Цикады» Бунина // Возрождение. 1925. 17 декабря. № 198. С. 3–4. [«Цикады» И.А. Бунина в СЗ № 26]

Н. Кульман

«Цикады» Бунина

От бледных звезд, раскинутых в зените

И до земли, где стынет лунный сон,

Текут хрустально-трепетные нити…

Из сонма жизней соткан этот звон.

Бунин                       

Мы уже привыкли к тому, что каждое новое произведение Бунина ожидается с нетерпением, а встречается почти всегда восторженно. И, хотя сила художественного таланта Бунина давно определилась, однако постоянно кажется, что его изумительное дарование беспредельно растет и развивается. Очевидно, Бунин далеко еще не исчерпал всех своих творческих возможностей ни в области сюжетов, ни в области образов, мыслей или настроений. Вот почему психологически естественна и понятна оценка, которую часто приходится слышать при появлении новых его произведений: «Пожалуй, это лучшее из написанного Буниным». Источник этой оценки в свежести, яркости и некоторой необычности эстетических переживаний, которыми каждый раз дарит Бунин своих читателей.

О писателе среднем, не выходящем за грань обыкновенного, можно безошибочно сказать, что он еще способен дать. В каждом новом произведении такого писателя без труда узнаешь старого знакомого, только, может быть, слегка переменившего свой костюм: те же жесты, мысли, слова, пафос, манера держать себя. Вы можете любить его, встреча с ним вам доставит даже известное удовольствие, но никогда ничего по настоящему нового вы от него не получите.

Творчество Бунина всегда отличалось самобытностью, независимостью, смелостью и многогранностью. Поэтому произведения его и вызывали, с одной стороны, много толков, а с другой — много толкований. Началось это давно, особенно же проявилось с «Деревни». Художественную ценность ее отрицать было мудрено, но радикальный катехизис и радикальная управа благочиния требовали похода против той горькой, беспощадной и предостерегающей правды, которою дышала каждая страница «Деревни». И поход начался не только против этого произведения: ополчились против самого Бунина.

Однако Бунин продолжал идти своей дорогой, которую он избрал с самого начала своей литературной деятельности. Он никогда и никому не угождал — ни литературной моде, ни литературным кружкам, ни политическим направлениям. Борьба за творческую независимость порою казалась неравной, но победа в конечном итоге осталась за ним, и победа блестящая, прочная во всех отношениях: в то время как многие литературные «модники» уже окончательно отцвели, и для них, хотя они еще пишут, начался процесс забывания, Бунин завоевал себе славу, растущую с каждым днем и далеко уже вышедшую за пределы местной национальной оценки.

За годы изгнания творчество Бунина развертывается все шире. Вспомните хотя бы такие произведения, как «Безумный художник», «Косцы», «О дураке Емеле», «Преображение», «В ночном море», «Огонь Пожирающий», «Несрочная весна», «Митина любовь» и др. Какое разнообразие тем, какая художественная гибкость, идейная и моральная глубина! Во всех этих произведениях Бунин не только открывает читателям новые родники эстетического очарования, но и ставит ряд глубоких вопросов. Недаром «Митина любовь» заставила некоторых критиков заняться классификацией видов любви и одних с изумлением, а других, может быть, и с негодованием заметить, что «Митина любовь» не вмещается в эту классификацию. Тем хуже для классификации.

Новое произведение Бунина «Цикады», появившееся в только что вышедшей книжке «Современных записок», трудно отнести к какому-нибудь определенному литературному виду. Впрочем, это характерно для Бунина: у него есть какая-то своеобразная, ему одному присущая манера писать, не связанная с имеющимися в литературе образцами. В одном его произведении («Книга») говорится: «Зачем выдумывать? Зачем героини, герои? Зачем непременно роман, повесть, рассказ с завязкой и развязкой, по известному и указанному образцу? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены. И вечная мука — вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове».

Если в этих строках и есть элемент автобиографичности, то он может быть отнесен разве к первым годам литературной деятельности Бунина. Он уж очень давно говорит как раз о том, что есть истинно его, единственное в своем роде, настоящее, идущее из таких глубин души, куда способен заглянуть только исключительный талант.

Что такое «Цикады»? Скорее всего, лирическая поэма в прозе: в ней много философского, но облеченного не в логические формы рассуждений, а в целый поток настроений, мыслей, образов и чувств. Здесь душа беседует сама с собой. И вместе с тем в ней есть что-то музыкальное, чарующее.

Ночная темно-синяя бездонность неба, бледное, млечно-зеркальное, глубоко молчащее ночное море и «однообразный ни на секунду не прерывающийся хрустальный звон» цикад. Звон растет, ширится, но ни до чего не дорастает и ничем не разрешается, наполняя собою молчаливый ночной мир.

Этой поэтической символикой жизни и смерти, бесконечности, красоты и потрясающей таинственности мироздания — открываются «Цикады». А за символической картиной текут думы автора, насыщенные лирической напряженностью и какой-то бесстрашной стремительностью. Ни в одном, может быть, произведении Бунина так отчетливо, определенно и ярко не выразились его мироощущение и характерный для всего его творчества поэтический пантеизм. Но, повторяю, это не рассуждения мыслителя, а думы поэта. Вы все время чувствуете, что они тесно связаны с этим «непрестанным, ни на секунду не смолкающим звоном, наполняющим молчание земли, неба и моря своим как бы сквозным журчанием, похожим то на миллионы текущих и сливающихся ручьев, то на какие-то дивные, все как будто растущие и растущие хрустальными винтами цветы».

Говорят, что у Бунина нет радости жизни, что он пессимист. Это большое заблуждение. Он страстно любит жизнь, он на всякий звук ее призывный отвечает отзывной песнью, всегда полной любви и восторга. И если многие его произведения напоминают о смерти, то вовсе не для того, чтобы отнять очарование жизни. Бунин — певец не смерти, а жизни: смерть в его произведениях только подчеркивает красоту и обаяние жизни.

Любопытно, что известный французский писатель, недавно умерший, Рене Гиль, понял это лучше, чем многие русские. «Нельзя себе представить ничего более ошибочного, — обращается он к Бунину, — чем этот упрек в пессимизме, ибо Вы всюду даете действенное ощущение того, как глубоко охватываете Вы жизнь всю, во всей ее сложности, со всеми силами, связующими ее». Рене Гиль, сам поэт, со свойственной ему чуткостью подметил Бунинское «странное отношение к бытию, к жизни».

То же и в «Цикадах». Читая их, вы приобщаетесь к тому чувству великого счастья, которое Бунин испытывает «от великого покоя и великой гармонии ночи», от ощущения красоты, разлитой в природе, в жизни, во всей вселенной.

Но внутренний мир художника сложен, душа его тайна, и эта тайна еще никем не разгадана, да, вероятно, ее никогда никто и не разгадает: ни психологи, ни критики, ни историки литературы. Пытались не раз, и всегда неудачно; хотя психологи производили даже анкеты. Тем драгоценнее художественные произведения, в которых автор вводит читателя в свое святая святых и дает возможность понять свое мироощущение и миропонимание.

В русской литературе нет ни одного произведения, в котором «естество» поэта было бы раскрыто с такой яркостью, как в «Цикадах». Поэты — великие счастливцы, но вместе с тем и великие мученики, потому что природа их двойственна: с одной стороны, они — «ненасытные рабы Майи», с другой — «ощутители Нирваны». Отсюда их великая радость и способность остро ощущать счастье, отсюда же их великая скорбь и тоска. Они испытывают страшное чувство связанности с Всебытием и не менее страшное сознание неминуемого исчезновения в нем. Они отличаются «способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и прочих, т.е., как принято говорить, способностью перевоплощения»… «Это люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа, дивно воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности. Это люди райски чувственные в своем мироощущении, но, увы, Рая уже лишенные. Отсюда и великое их раздвоение: мука ухода из Цепи, разлука с нею, сознание тщеты ее… и сугубого, страшного очарования ею».

В мире идет вечная духовная борьба с разрушительной силой смерти, и драгоценными плодами этой борьбы являются труд и слава, стремление выразить себя в наибольшем богатстве, выделиться из миллионов себе подобных, приобрести вечную память: «Венец каждой человеческой жизни есть память о ней: высшее, что человеку обещают над его гробом, это жизнь и память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтой об этом венце». У поэтов такое томление острее, чем у других, они больше, чем другие, чувствуют «срочность и зыбкость» жизни, как «воплощение чего-то нам неведомого», и боятся «бесследности».

Трагедия художника в том, что в нем от Божества больше, чем у обыкновенных людей: «Бог бесконечен, безграничен, вездесущ, безымянен. Но эти-то Божеские свойства и ужасны для меня, — говорит Бунин. — И если они все растут во мне, я для своей человеческой жизни, для этого земного “бывания” погибаю».

Мириады цикад беззаботно поют свою любовную песнь, они в «блаженном сне жизни», «мир в них и они в нем», они не «умствуют»; полусонная волна, медленно накатившаяся где-то внизу на берег, счастлива, потому что она дремотна, бездумна, покорна, она умирает, не ведая того; море покоится «в звездной летаргии». А художник любуется всем этим, счастливый и несчастный: «И я думаю о том, как бесконечно я несчастен, томясь своим счастьем, которому всегда не достает чего-то и которое так преходяще, бесследно и так отравлено все растущим во мне безумием: безумием моей как бы отделенности от мира и даже от самого себя, удивления перед ним и перед собственным существованием, непониманием ни себя, ни его».

Для истинного поэта, в сущности, нет ни пространства, ни времени. Он живет всюду, и современность ограничить его не может: века исчезают под властью его воображения, и в прошлом он чувствует себя, как бы в настоящем, ибо, перевоплотившись, он является уже современником прошлого. Грани между действительностью и воображением стираются, поэт живет не только своей, но и тысячами чужих жизней. У Бунина эта способность перевоплощения изображена с поразительной отчетливостью: «Не раз испытал я нечто поистине чудесное», говорит Бунин. «Не раз случалось так: я возвратился из какого-нибудь далекого путешествия, возвратился в те поля, где некогда был ребенком, юношей, — и вдруг, взглянув кругом, чувствую, что долгих и многих лет, прожитых мной с тех пор, как не бывало. И это совсем, совсем не воспоминание: нет, проснулся я опять прежний… И нет сил передать всю боль и всю радость этих минут, все горькое их счастье. Где он, этот столь близкий мне ребенок, юноша? Он живой, но уже бесплотный, он я, но и не я, — да, уж все-таки не я… — Не раз чувствовал я себя не только прежним собою, но и своим отцом, дедом, прадедом: в свой срок кто-то должен и будет чувствовать себя — мною». Отсюда «особенно сильное Я» такого человека, «жажда вящего утверждения его и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия». Плодом этой жажды во всем человечестве и явились Соломон, Будда, Толстой и многие другие великие люди. И эта жажда не бесследна: все они, познавшие тщету существования, сознающие обманчивость и горечь «бывания», чувствуют его несказанную сладость, страдают и радуются, воплощают свои переживания в слове. Слово для них единственное прибежище: они властвуют при помощи его, при помощи его они делают себя бессмертными, но и оно властвует над ними, без него они жить не могут: «Кто и зачем, — спрашивает Бунин, — обязал меня без отдыха нести бремя, тягостное, изнурительное, но неотвратимое, — непрестанно высказывать свои чувства, мысли, представления и высказывать не просто, а с точностью, красотой, силой, которые должны очаровывать, восхищать, давать людям печаль или счастье, заражать их тем, чем сам живу, передавать им себя и искать в них сочувствования, единения, слияния с ними».

В «Цикадах» много личного, но это личное настолько связано с тем общим, что называется «художественным творчеством», что новое произведение Бунина далеко выходит за те пределы, которые он сам себе поставил. Это одно из произведений, над которым долго будут задумываться не только ценители искусства, но и психологи.

В этой лирической поэме Бунина много томления, тоски и глубокой трагичности. В ней во всю ширь развернулось то настроение, смысл которого уже указан Буниным в одном из давних его стихотворений («Собака»):

«Я человек; как Бог я обречен

Познать тоску всех стран и всех времен».

Но в целом «Цикады» звучат гимном жизни, красоте, добру:

«Верь спокойно, — призывает автор, — не пропала и никогда не пропадет ни единая, даже самая малейшая доля твоего существования, — каждая запечатлена и сохранится. Все они, и уже навсегда, навеки померкнут, погибнут в той последней Тьме, куда мы все отходим в свой срок. Но разве не казалось тебе не раз, что и при жизни мириады их уже погибли, утратили способность оживать, и разве ты не ошибался»?

Читая «Цикады», невольно проникаешься тем чувством, которое, по словам автора, он испытывал всю жизнь при виде ранней утренней зари, «чувством великого счастья, детски доверчивой, душу умиляющей сладости жизни, чувством начала чего-то совсем нового, доброго, прекрасного, — и близости, братства, единства со всеми живущими на земле». Вспоминаются его же стихи:

Вечно лишь море, безбрежное море и небо,

Вечно лишь солнце, земля и ее красота,

Вечно лишь то, что связует незримою связью

Душу и сердце живых с темной душою могил.

(«Надпись на чаше»)

И становится понятным восклицание, которым заканчиваются «Цикады» и в котором слышится страстный порыв к жизни, вожделенное отношение к миру:

«Боже, оставь меня»!