Самсонов М. [Соловейчик С.М.] Записки читателя («Современные записки», книга 27-я) // Дни. 1926. 11 апреля. № 978. С. 3.

М. Самсонов

Записки читателя

(«Современные записки», книга 27-я)

27-я книжка «Современных записок» составлена настолько разнообразно интересно, что для того, чтобы дать читателю представление об ее содержании, приходится поневоле остановиться лишь на самом интересном.

Этим самым интересным мне представляются: в беллетристической части Бунинское «Дело корнета Елагина», в публицистической — статья В.В. Руднева «Помещичье землевладение в России» и этюд В.Ф. Ходасевича об Есенине.

Сейчас еще, кажется, невозможно дать оценку начатому печатанием в той же книжке новому роману Д.С. Мережковского «Мессия» — для этого приходится ждать окончания романа. «Сивцев Вражек» М.А. Осоргина дан в отрывках. И по отношению к нему приходится сказать то же самое.

А что касается Ремизовской «Ла Матьер»…

«Пошел в Пасси к Осоргину попросить ванну. Рахиль Григорьевна добрый человек: и ванну сделала, и крепким чаем напоила. С час просидел я у них после ванны и пошел домой…»

«Трапезная очень низкая со сводами. Посреди площадка, на площадке поставлена “кобыла” и все перепрыгивают. Проверяет М.В. Вишняк из “Современных записок”. Первым перепрыгнул П.П. Сувчинский, за Сувчинским Степун, за Степуном Сватиков, за Сватиковым — Марк Карлович Вольфсон. Остается доктор И.Н. Коварский, а затем моя очередь. Илья Николаевич нацелился и, надо сказать, перемахнул чисто, а не рассчитал и ткнулся носом в землю…»

Неужели не найдется никого из близких этому большому и талантливому писателю людей, кто мог бы посоветовать ему раз навсегда прекратить «сны»? Ведь скучно!

* * *

В своих напечатанных в той же книжке «Современных записок» «Литературных заметках», как всегда, очень тонких, — быть может, даже утонченных до границ духовной эквилибристики, — Ф. Степун отмечает, что «Митина любовь» — новый этап в творчестве И.А. Бунина, который после изображения «жестокой смердящей, исступленной и все же к свету рвущейся русской деревни» и разоблачения в «Господине из Сан-Франциско» «бездушной капиталистической цивилизации» «прорвался к глубокому метафизическому ощущению трагической природы человека». «Дело корнета Елагина» тоже плод этого «порыва». Любовь и смерть и здесь основные герои.

«То, что мучает Митю, мучало человечество сотни лет тому назад и, вероятно, никогда не перестанет мучить». «Митина любовь» не о временном, а о вечном» — пишет Ф. Степун. Эти слова всецело применимы и к той, на первый взгляд банальной драме, которая разыгралась в гарсоньерке «маленького, щуплого, рыжеватого и веснущатого, на кривых и необыкновенно тонких ногах» лейб-гвардии гусарского полка корнета Елагина.

«Дело» как будто совершенно простое. Кутила-офицер, «озверев от праздной и разнузданной жизни», убил свою любовницу — молодую и легкомысленную красавицу-артистку. Такова версия прокуратуры. (Кстати, ставить вопрос, не было ли в деянии корнета «невольного пособничества к убийству» — не мог бы даже и советский прокурор. А И.А. Бунин заставляет ставить этот вопрос обыкновенного прокурора). Внешние обстоятельства всецело подтверждают эту версию. Бунин с совершенно изумительной законченностью психологической отделки вскрывает за этой драмой трагедию. Да, Елагин убил артистку, но не потому, что «озверел от разнузданной жизни», а потому, что…

Но об этом читатель должен узнать из самого рассказа, а не из его передачи. Он должен сам прочесть эту страшную сцену последней ночи…

«Вдруг она сказала: “Довольно. И уж если делать, так скорее. Дай же мне портеру, благослови, Матерь Божия!” Я налил стакан портеру и она, приподнявшись, решительно бросила в него щепотку порошку. Выпив больше половины, она остальное велела допить мне. Я выпил. Она же заметалась, и, хватая меня за руки, стала просить. “А теперь убей, убей меня. Убей ради нашей любви”.

Как именно я сделал это? Я, кажется, обнял ее левой рукой — да, конечно, левой, — и прильнул к ее губам. Она говорила. “Прощай, прощай… Или нет: здравствуй теперь уже навсегда… Если не удалось здесь, то там наверху…” Я прижался к ней и держал палец на спуске револьвера… Помню, я чувствовал, как дергалось все мое тело… А потом как-то сам собой дернулся палец… Она успела сказать по-польски: “Александр, мой возлюбленный”»…

Делать выписку из Бунинской вещи грешно. Но не сделать ее я не мог. Так хотелось показать читателю, каким громадным сокровищем обогатилась русская литература — сокровищем, которое обязаны ценить мы все, как бы многие ни жалели по поводу того, что И.А. Бунин не только большой художник, но и — по крайней мере, с нашей точки зрения — неудачный политик, так часто напоминающий того самого своего прокурора, который произносил «тирады» о «прирожденных врагах общества и общественного порядка» и об «уголовных волках», «озверевших от праздной и разнузданной жизни».

А что, если бы художник Бунин захотел проанализировать те многочисленные «дела», по поводу которых политик Бунин так часто произносит свои прокурорские «тирады»? Не нашел ли бы он и в них чего-то такого, от чего отмахнуться призывами к мести, проклятиями и даже «безоговорочным подчинением Николаю Николаевичу» нельзя?

* * *

В публицистической части отчетной книжки многое заслуживает внимания и не все, к счастью, бесспорно. (К счастью, ибо иначе в журнале не чувствовалось бы биение духовного и политического пульса, которое сейчас чувствуется так ясно). Такие статьи, как «Проблема правового социализма» С.И. Гессена, вероятно, послужат еще осью для интереснейших публицистических споров и исканий. В «Мече и кресте» З.Н. Гиппиус дает отточенную формулу для выражения все более проникающей в общественное сознание мысли о духовном сродстве большевиков справа а ля Ильин с коммунистами. «Противники — пишет он, — обратно подобные во всем: в духе, в центральных своих идеях, — религиозной и политической (“один над всеми” — “все над одним”) и уже не обратно, а прямо подобные в выборе орудий и средств для “победы”. Это, как если бы две руки, одному и тому же телу принадлежащие, вступили друг с другом в смертный бой». И отсюда вывод, в корне отрицающий все пышные фразы об «едином фронте против III Интернационала». «Не всякую борьбу со злом коммунизма можно назвать борьбой со злом». Можно было бы поспорить по поводу того, действительно ли свойственна коммунизму идея: «все над одним» (все ли?), но и это тема, требующая особой разработки.

М.В. Вишняк взял для своего, как всегда весьма интересного, очередного обзора того, что происходит «на родине», итоги XIV съезда РКП. Боюсь, что его «абсолютная» точка зрения, по которой «ничья победа — ни сталинцев, ни зиновьевцев, — не может радовать сердца» — не будет понята в России. Нет ли в ней некоторого, если не утопизма, то пренебрежения к реальной жизни и реальным потребностям населения, для которого возврат к зиновьевскому «военному коммунизму» вовсе не безразличная вещь? Другой обзор — В.И. Талина «Диктатура профсоюзная» — блещет чрезвычайным богатством фактов, в своей совокупности вскрывающих тот «единый фронт» хозяйственников, партийцев и профсоюзов против рабочих, о котором говорил на IV съезде Томский.

* * *

Но я уже выше сказал, что могу остановиться не просто на интересном, а на самом интересном. И с этой точки зрения я и подхожу к ставящей в необычайно спокойной форме необычайно острые вопросы статье В.В. Руднева «Помещичье землевладение в России».

Крупная земельная собственность в России была осуждена на гибель. «Земельная революция 1917–1920 гг. лишь завершила — в форме стихийной и варварской — ту длительную эволюцию земельных отношений, которая в течение последнего полувека все равно с неизбежностью вела к ликвидации крупной земельной собственности в России».

Но означает ли ликвидация помещичьего землевладения в России разрешение аграрного вопроса? И не заплачено ли слишком дорогой ценой за переход к крестьянам «без выкупа» 34 миллионов десятин помещичьей земли сельскохозяйственного значения в дополнение к тем 165,8 милл. десятин, которые им уже принадлежали до революции? Вот те основные вопросы, которые возбуждает В.В. Руднев.

Если второй вопрос сейчас практического значения не имеет (даже с точки зрения «вины за революцию», — ибо В.В. Руднев очень метко указывает на роль, сыгранную в ней царской властью, которая «в угоду домогательствам крупных землевладельцев закрыла единственный еще оставшийся перед страной выход — путь легальной земельной реформы»), то первый встает во всей своей грозной силе. В.В. Руднев дает на него совершенно категорически отрицательный ответ: нет, не означает.

И в подтверждение этого автор ссылается на действительно незабываемые цифры, приведенные в докладе, сделанном Огановским в одном из отделов ВСНХ об аграрном перенаселении. Если «в крестьянских хозяйствах России имеется 19,9 избыточных рабочих или 43 проц. общего количества крестьян рабочего возраста», если из 1900 тысяч естественного ежегодного прироста сельского населения отлив в города и переселение на окраины могут отвлечь всего лишь около трети», то это значит, что аграрный вопрос в России и сейчас продолжает оставаться острейшим политическим вопросом.

Ибо февральская революция выдвигала «двуединую» формулу:

Земля и воля — ликвидация крупного землевладения и «европеизация народного хозяйства и государственного строя России». А большевистская власть «усекла вторую интегральную часть февральской формулы» и сделала интенсификацию мелкого трудового земледелия невозможной. Из этого тупика «нет иного выхода, кроме уничтожения самой системы, сковывавшей здоровое развитие производительных сил страны». Вывод — совершенно бесспорный.

Но возможна ли в России реставрация крупного частного землевладения? Ответ В.В. Руднева гласит: при нормальных условиях нет. Но «в качестве временного зигзага истории мыслима и попытка восстановления в России крупного частного землевладения». И большевистская власть некоторыми своими мероприятиями подготовляет для этого почву. В совхозах «мы имеем своеобразную пока зашифрованную форму капиталистического хозяйства, притом в какой-то значительной части с бывшими помещиками во главе». Другой плохо замаскированной формой восстановления капиталистического сельского хозяйства, а может быть, и крупной земельной собственности должны явиться сельскохозяйственные концессии».

Таковы по Рудневу основные черты аграрного вопроса в той его новой постановке, которая дана отношениями, сложившимися после «октября».

* * *

А теперь еще несколько замечаний о третьем «гвозде»: этюд В.Ф. Ходасевича об Есенине.

«Россия — страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика — накипь, которую надо соскоблить. Мужик — носитель истинно-русской религиозности и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплуатируется людьми всех классов и профессий. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий, священник — все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и все, что от них — должно быть сметено, а потом мужик построит новую Русь и даст ей новую правду и новое право, ибо он есть единственный источник того и другого»…

Так определяет Ходасевич «клюевщину 1913 года», «городецко-клюевский “стиль рюсс”; не то православие, не то хлыстовство, не то революция, не то черносотенство», выводя из этих настроений творчество Есенина. Более точное определение того, пожалуй, еще недостаточно исследованного явления, которое можно назвать «крестьянским большевизмом», и без понимания которого нельзя понять до конца ни февральскую революцию, ни октябрьскую контрреволюцию, ни махновщину, ни Есенина, трудно себе представить.

Ходасевич очень тонко вскрывает связь между «клюевщиной» и «распутинщиной». «Кто первый пустит красного петуха, к тому и пристань. А с какого конца загорится, кто именно пустит, — это пока все равно, хулиган ли мастеровой пойдет на царя, царь ли кликнет опричнину унимать  беспокойную земщину — безразлично. Снизу ли, сверху ли, справа ли, слева ли, — все солома. Только бы полыхнуло». На этой почве и у Есенина была «ориентация» на Царское Село. Об этой «ориентации» В. Ходасевич сообщает несколько интересных деталей. Летом 1917 года один московский издатель предлагал ему купить корректурный оттиск второй есенинской книги «Голубень». Книга эта вышла после февральской революции в урезанном виде. Набиралась же она в 1916 году и полная корректура содержала целый цикл стихов, посвященных Александре Федоровне.

После 1917 года осталась надежда только на «красного петуха снизу». И Есенин со всей своей беспощадной искренностью становится певцом той «мужицкой революции», которая «левее РКП», и которая на практике нашла себе наиболее яркое выражение в «махновщине», а в «теории» — в «Скифах».

А когда оказалось, что не сбылись надежды на то, что «больше революции» и «левее большевиков», когда вместо «Руси мужицкой» оказалась «Русь советская», с «последней мерзостью» — нэпом — поэт крестьянского большевизма не выдержал.

В.Ф. Ходасевич не только анализирует. Его этюд отчасти и воспоминания о московской богеме времен «военного коммунизма». И здесь нельзя не отметить красочной характеристики «молодых людей, примкнувших к левым эсерам и большевикам, довольно невежественных, но чувствовавших решительную готовность к переустройству мира».

«Основным образом делились на 2 типа. Первый — мрачный брюнет с большой бородой. Второй — белокурый юноша с длинными волосами и серафимовским взором, слегка нестеровского облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку и загубить душу. Самого же ближнего — тут же расстрелять, если того “потребует революция”. Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к чека. Кое-кто из серафических блондинов позднее прославился именно на почве расстреливания».

Сейчас и мрачные брюнеты, и серафические блондины в своем подавляющем большинстве состоят членами московской фондовой биржи и председателями всяких трестов. А Есенин свою дружбу с ними искупил сначала страшными душевными муками, а потом ночью, в номере «Англетер»… Если еще можно спорить о том, остался ли в России коммунизм, то о смерти крестьянского большевизма спорить не приходится.

Неужели он еще когда-нибудь воскреснет? Этот вопрос неразрывно связан с теми, которые ставит В.В. Руднев. Недопущение вырождения растущей ныне активности крестьянства в новую «клюевщину» и махновщину — основная задача русских демократических партий.