Бенедиктов М. [Берхин М.Ю.] «Современные записки». Книга ХХVII // Последние новости. 1926. 15 апреля. № 1849. С. 3.

М. Бенедиктов

«Современные записки». Книга ХХVII

Как всегда, богат и разнообразен литературный отдел очередной книги единственного в эмиграции толстого журнала. Имена — все те же: Бунин, Мережковский, Ремизов, Шмелев, Осоргин, Гиппиус, Ходасевич: подлинный «зарубежный съезд» русской литературы. Новых имен в «Современных записках» вообще мало, а на этот раз их и вовсе нет.

Рассказ И.А. Бунина, коим открывается книжка журнала, многих, вероятно, не удовлетворит. Скажут: в нем мало «бунинского». И подлинно: если начать читать «Дело корнета Елагина», не осведомившись предварительно об имени автора, читатель — даже самый чуткий, даже хорошо знакомый с бунинским творчеством — не сразу узнает автора «Митиной любви». Прежде всего, архитектура рассказа — не бунинская, Да и щедрее он здесь на слова, «договоренное». Нет в «Деле корнета Елагина» обычного «аристократизма» Бунина, некоей, характерной для его творчества, высокомерной замкнутости и того, о чем так подробно говорит Ф. Степун в помещенном в этой же книге журнала очерке о Бунине и что можно кратко выразить формулой Шопенгауэра: произведение искусства тем более выигрывает в экспрессии, чем больше места оставляет автор (или художник) для творческого воображения читателя (или зрителя). Тем не менее, «Дело корнета Елагина» — в высшей степени бунинская вещь. Несколько меняя в этом рассказе внешнюю манеру письма, Бунин остается самим собою. Тот же холодный, но глубоко забирающий психологический анализ. Как всегда, бунинские герои — не индивидуализированные люди, а «общечеловеки». Корнет Елагин — «ame slave», глубоко русский человек, умеющий сжечь свою душу любовью. Такая любовь легко упирается в смерть. Артистка Сосновская — предельный тип той «демонической женщины», который так пышно расцвел в России в предвоенную эпоху, отмеченную трагической маской «Танго». Сплетение бездн с лукавым кокетством, стихийности с расчетливым и пошлым развратом. Связь между Елагиным и Сосновской не могла не привести к трагической развязке. Так или иначе, то, что случилось в гарсоньерке на Староградской, должно было случиться. Сосновская любила сравнивать себя с Марией Вечера. Сравнение — абсолютно ничем неоправданное. Но, может быть, некая аналогия между «случаем на Староградской» и Мейрингенской трагедией есть. Там, однако, роль демонической стороны играл, во всяком случае, кронпринц Рудольф, а не Мария Вечера — юная светлая девушка, знавшая только одну любовь. Едва ли, однако, Бунина вдохновила именно Мейрингенская трагедия. Тот, кто помнит нашумевшее в 90-х годах дело об убийстве офицером гвардии Бартеневым артистки Висновской, не сможет отделаться от впечатления, что именно этот эпизод лег в основу рассказа. Впрочем, какое значение имеет тот внешний повод, который толкнул писателя на ту или иную тему. Если этот повод был, она преображается в творческой лаборатории художника, приближается к его душе. Можно установить известную преемственность между «Митиной любовью» и «Делом корнета Елагина». Та же проблема: любовь и смерть. Может быть, герои те же. Если бы Бунин не заставил Митю покончить с собой, из его героя, весьма вероятно, вышел бы Елагин. А Катя, ученица драматической школы, стала бы, может быть, артисткой Сосновской. В ней явно намечаются задатки и первые очертания будущей «демонической женщины». Директор театральной школы мог сыграть в ее жизни роль того «негодяя», о котором с восклицательным знаком так лаконически рассказывает Сосновская в своем дневнике. «Дело корнета Елагина» — одна из версий окончания «Митиной любви». «Продолжения» пропущены, и Бунин, быть может, к ним еще вернется.

«Мессия» Д.С. Мережковского — продолжение романа «Тутанкамон на Крите», о котором уже писалось в «Последних новостях». Оценку новой части произведения такого масштаба следует отложить до появления в печати остальных глав.

А. Ремизов дал новый отрывок («Ла Матиер») из своего своеобразного «дневника» или автобиографии («Ла Ви»). Тот, кто вообще приемлет сверхинтимность творчества этого писателя, оценит и очередной отрывок, в котором мелькают обычные атрибуты ремизовского «пейзажа»: мышата, обезьянки, «гешпенсты» — и имена собственные, постоянно фигурирующие в снах и видениях писателя. Нужно сказать правду: это постоянное повторение собственных имен начинает производить тягостное впечатление. Читатель неизбежно начинает задумываться над вопросом, где же грань, отделяющая литературу от чудачества. Мне пришлось беседовать на эту тему с одним из персонажей, особенно часто «рекламируемых» Ремизовым. Он откровенно сказал, что постоянное повторение его имени в ремизовских «снах» и неприятно, и не нужно. Если писатель не хочет себя ограничивать, редакция «Современных записок» должна это сделать. Искренние ценители большого таланта Ремизова будут благодарны за это.

Шмелев все более и более эмансипируется от того состояния душевной взвинченности, в котором написаны им «Так было», «Солнце мертвых» и пр. Творчество Шмелева можно механически разделить на два периода — до и после Крыма. Переживания, связанные с революцией и гражданской войной, временно вывели этого крупного художника из того внутреннего спокойствия, атмосфера которого необходима для творчества. «Въезд в Париж» — еще один шаг, но не последний по пути к прежнему Шмелеву. Так хорошо дававшаяся раньше писателю стилизация формы соответственно содержанию и общей атмосфере рассказа на этот раз не вполне удалась ему. Стиль несколько напоминает традиционную манеру нового поколения советских писателей.

Новые отрывки из романа «Сивцев Вражек» согреты «человеческой» теплотой и трогательностью, которая так характерна для творчества Осоргина. Это — литература в лучшем, «старом» смысле слова. И манера его — старая, несколько тронутая пряностью импрессионизма. Герои его — такие трепетные, живые, московские люди. Осоргину лучше удаются мужские типы, а особенно старики. Героиня романа — Таня — в тумане, как на каррьеровском портрете. Гораздо больше жизни в Эдуарде Львовиче, старом профессоре, Васе Болтановском.

Огромное историческое и литературное значение имеют помещенные в книге журнала письма Л.Н. Толстого к его дочери, Марии Львовне. Письма эти — различного интереса и ценности: от пустяковой записки («принеси нам кофею и чаю в бутылке на пашню»), до писем, в которых трактуются серьезные проблемы, занимавшие Толстого. Часто в одном и том же письме говорится и о домашних пустяках и о глубочайших этических и религиозных вопросах. И именно в этом исключительная ценность опубликованных писем (они охватывают период от конца 80-х годов до осени 1906 года). Из этих писем особенно явственно делается, как органически связана была жизнь Толстого с его учением. Каждая мелочь семейного, домашнего быта озаряется здесь просветленной религиозностью. Как полезно бы было почитать эти письма таким хулителям великого писателя, как Кнут Гамсун, которые ни за что не хотели поверить, что учение Толстого было делом его жизни. Письма Толстого требуют серьезного и обстоятельного разбора — в беглой газетной заметке этого, конечно, сделать нельзя. В письмах разбросаны многочисленные замечания, которые помогут понять «путь» Толстого, разобраться в его отношениях с женой, детьми и постоянными гостями Ясной Поляны.

Блестяще написана статья В. Ходасевича о Есенине. Он дает очень яркий портрет этого большого поэта-«язычника». Анализ поэзии и личности Есенина даже изумляет своей объективностью. Редко кто, как Ходасевич, умеет сохранить столь объективный тон у свежей могилы. Старательность расследования отношений Есенина к царскому двору вызывает даже несколько досадное чувство. Ходасевич остается «пушкинианцем» во всех своих критических работах…