Кульман Н. Зачем молодиться? («Современные записки», кн. 27-ая и 28-ая) // Возрождение. 1926. 14 октября. № 499. С. 3.

Н. Кульман

Зачем молодиться?

«Современные записки», кн. 27-ая и 28-ая

В литературном отделе этих двух книжек первое место по художественной ценности, как всегда, занимают произведения Бунина: «Дело корнета Елагина» и «Солнечный удар». Они скоро выйдут в отдельном издании, и тогда будет случай поговорить о них особо.

«La Matiere» Ремизова написан, очевидно, в духе излюбленного им «обезьяньего ордена»: «права безграничные и ничего не признается: ни пространства, ни времени, и образ действия любой, против нормального мышления». Как ни талантлив, ни ярок, ни своеобразен Ремизов, а все-таки против этого «обезьяньего» принципа читатель за последнее время начинает восставать, ремизовские «сны» заставляют читателя подозревать, что автор просто его дурачит: ведь таких снов можно с легкостью придумать целые томы. Ремизов мимоходом вспоминает, что Л. Толстой с необычайной яркостью изображал сновидения, но у Л. Толстого никогда не было безудержного нагромождения нелепостей сновидений. Что же касается того бесовского в жизни, которое всегда у нас перед глазами и которого мы не замечаем, то ремизовская символика этого бесовского мало убедительна, потому что уж слишком слаба у него связь между реальным и фантастическим. Несколько народных сказок в этом рассказе, в которых Ремизов так удивительно передал народный язык, еще более подчеркивают надуманную сказочность его рассказа. Нельзя не пожелать, чтобы автор несколько меньше увлекался «обезьяньим» символом воли и независимости: «долой нормальное мышление и больше никаких»!

Небольшой рассказ Шмелева «Въезд в Париж» по основной теме напоминает его прекрасного «Орла», недавно напечатанного в «Возрождении». То же чувство оскорбленного национального достоинства, тоска по утраченном и гордость за славное прошлое. Но «Орел» сильнее, художественно свободнее, объективнее. Впрочем, если «Въезд в Париж» теряет по сравнению с «Орлом», то сам по себе он имеет свою ценность. В Париж приезжает «славного когда-то рода бывший студент, бывший офицер, забойщик, теперь бродяга». Он всем совершенно чужой и никому не интересный в этом шумном, суетливом и блестящем красавце-городе. Невольно у него пробуждается горькая мысль: «Да, мы теперь другие, смешные, досадные… бродяги, граним панели, а когда-то были нужны, желанны». И этот теперь бродяга горделиво говорит французу на великолепном французском языке: «Я имею честь быть русским. А это — казачья форма подлинной русской армии, которая дралась в Восточной Пруссии, в августе 1914 года, мира с врагом не заключала… осталась верной слову». — Вот канва рассказа, на которой Шмелев искусно вышивает свои узоры.

Романы — Мережковского «Мессия», начатый в 27-ой кн., и Алданова — «Заговор» — еще не кончены. Мих. Осоргин дал несколько глав романа «Сивцев Вражек» и рассказ «Красный мак». То и другое произведение построено на старомодном, наивно-искусственном параллелизме: первое — на смерти старой крысы и старой женщины, второе — на сопоставлении судьбы принцессы и дочери сельского рабочего; первое — с претензией на философию, второе — сентиментально-нравоучительное, в духе прежних эсдековских рассказов, предназначавшихся для возбуждения классовой зависти. Художественного в них нет ничего, но язык развязно-бойкий, присущий газетным статьям автора, с несколько неожиданными реминисценциями стиля карамзинской эпохи, например: «Остальные с растущим ужасом смотрели, как душными газами оседает на землю багровый туман будущего» и т.п.

Комедия П. Муратова «Приключения Дафниса и Хлои», долженствующая символизировать погоню за прекрасной мечтой в современном опошлившемся мире, напоминает тот способ писания, который так удачно назывался древними русскими книжниками «плетением словес».

Много стихотворений, но в них больше стихописания, чем поэзии. Исключение — «Джон Боттом» Ходасевича и «Неотступное» З. Гиппиус.

Превосходна статья Ходасевича о Есенине. В ней автор дает яркий и глубокий анализ той мучительной драмы, которую пережил хулиган-поэт и которая привела его к петле. Вот выводы: «История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, — не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что “больше революции”, а она оказалась путем к последней мерзости — к нэпу… Он отрекся от Бога во имя любви к человеку, а человек только и сделал, что снял крест с церкви да повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию». Но у Есенина была и своя правда — «любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Ее исповедовал он даже в облике хулигана… Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже СССР, — одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение… Тут завязка и развязка его трагедии». — Попутно Ходасевич дает очень верную оценку «клюевщине».

Интересна статья Ф. Степуна о «Митиной любви» с попыткой дать общую характеристику творчества Бунина. Тепло и живо написаны воспоминания К. Ельцовой о В.С. Соловьеве. Как всегда, богат отдел критики и библиографии.

В публицистическом отделе, по обыкновению, перепевы старых песен на социалистический лад, слегка смягченный «демократическими» мотивами. Струве, «Возрождение» и Зарубежный Съезд не дают покоя г.г. социалистам и республиканским демократам. С яркой ненавистью, уснащенной самой беззастенчивой ложью, они задолго до Съезда твердили о его ничтожности и ненужности, и теперь в течение многих месяцев причитают о том же. Это — хороший признак: очевидно, Съезд, несмотря на все свои недочеты, сделал очень полезное дело.

Убеждать сейчас в том, что только социалистическая и «демократическая» общественность борется против большевиков, становится все труднее и труднее: слишком хорошо все знают, что до сих пор именно эта общественность все свои дарования напрягала на разложение противо-большевистских сил; слишком громко звучали голоса, утверждавшие, что офицерство «как бы отбывает в рудниках свое наказание за преступление против революции»; слишком рьяно поднимались на защиту какого-нибудь эсдека или эсера, обиженного большевиками, и цинично молчали, когда мучили Патриарха и расстреливали тысячами священников и не социалистическую интеллигенцию.

Ф. Степун заявляет в статье «Мысли о России», что левые проделывают, все с большим углублением, «работу самоочищения». Вот это хорошо. Им нужно очиститься, покаяться и понять, что их роль кончена: к прошлому возврата нет. Мартовская и октябрьская «правда» сделали то, что реставрация социалистов и их подголосков, как господствующей, руководящей или влиятельной на Руси силы, уже невозможна.

Понятно, что г. Ивановичу хочется, по его изящному выражению, «рявкнуть во всю мочь», но это рявканье уже никого не устрашает. Фразы г. Ивановича вроде: «персонажи и ситуации, отхлестанные свистящим бичом» или «старым, облезшим ревматическим и подагрическим львам подносят на оловянной тарелке вываренную в либерально-октябрьском соусе склизкую морковь» и т.п., эти фразы, составленные по всем правилам русской социалистической риторики, могли бы иметь успех на митингах до марта, но уже показались бы странными даже в первое время после октября. Сейчас же от них веет непроходимой пошлостью.

Статьи, подобные помещенным в «Совр. зап.» о Зарубежном Съезде, Струве и объединении эмиграции, — показывают, что социалисты и республиканские демократы не понимают своего смешного положения: они все еще молодятся и не замечают, что годы идут и что для них уже наступил тот губительный возраст, когда не белила, ни румяна, ни яркие одежды, ни нежные взоры, ни кокетливые позы, ни горделивое уверение в своей силе и красоте не только не могут скрыть старческого увядания и умирания, но особенно красноречиво убеждают, что к прошлому возврата нет.