Б. Шлецер. [Рец.:] Рабиндранат Тагор. — Дом и мир (La Maison et le Monde. — Rabindranath Tagore. Traduction française par E. Roger-Cornaz. Payot, Paris) [Tagore R. La maison et le monde / Trad. française par F. Roger-Cornaz. Paris: Payot, 1921] // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 365–371.

Стр. 365

Рабиндранат Тагор. — ДОМ И МИР (La Maison et le Monde. — Rabindranath Tagore. Traduction française par E. Roger-Cornaz. Payot, Paris).

Появившийся только что во французском переводе последний большой роман Рабиндраната Тагора — произведение совершенно исключительное по значительности и силе мысли, по яркости и законченности художественных образов. Перед нами, без сомнения, одно из наиболее крупных и совершенных созданий мировой литературы за два первые десятилетия текущего столетия.

До сих пор мы знали, главным образом, Рабиндраната Тагора как религиозного лирика. Но в последнем своем романе он является перед читателями как эпик, как реалист и точный наблюдатель, оставаясь, однако, самим собою, тем же поэтом-мистиком, которого мы знали и любили. В этом гармоничном сочетании тонкого психологического анализа, глубокой созерцательности, спокойной, объективной повествова-

Стр. 366

тельности и лирического одушевления — своеобразная прелесть, волнующее очарование романа или, точнее, поэмы Рабиндраната Тагора, в личности которого сплелись объединенные до полного отождествления художник, моралист, мыслитель и мистик.

Совершенно особое впечатление, производимое этим романом, — то необычайное ощущение свежести и новизны, которое он возбуждает, вызваны отчасти, конечно, и той удивительной, парадоксальной для нас, полной противоречий средой, в которую вводит читателей автор, средой культурных индусов, аристократов и революционеров, пылких патриотов, влюбленных в свою страну, в ее верования и традиции, мечтающих об освобождении ее, но впитавших в себя, вместе с тем, наиболее утонченную европейскую цивилизацию, читающих дневник Амиеля, переводящих Броунинга, цитирующих Ницше. Они работали в университетах, путешествовали по Европе и в мышлении своем объединяют учения Бхагават Гиты с теориями европейских философов. Этот мир, нам совершенно незнакомый, нам чуждый, художник делает близким, понятным, не уничтожая, в то же время его своеобразия, его исключительности; он заставляет нас полюбить его, признать его значительность.

Для нас, русских, роман Рабиндранат Тагора представляет особое значение и должен вызвать в нас, мне кажется, повышенный к себе интерес.

Действительно, и мы также для Европы — чужаки; мы пришли к ней как бы извне, со стороны; мы вовсе не принимали участия в выработке ее культуры или, во всяком случае, очень мало и получили от нее культуру эту в готовом, так сказать, виде, приспособляя ее затем более или менее удачно к своим потребностям, к своим особенностям. Но все же, частью своего существа, а также и исторически (через Византию) мы — европейцы, западные люди. С европейской семьей народов сближает нас и религия, несмотря на внутренние отличия православия от католичества и протестантизма. К тому же, Западу мы можем противопоставить слишком мало в смысле культурных объективных ценностей, ибо все, что мы создали в этой области, — иконопись, напр., церковная архитектура — идет отчасти от того же Запада и восходит почти всегда в конечном итоге к эллинизму. Но Индия имеет свою собственную культуру, древнюю, своеобразную, богатую; во многих отношениях полярную европейской, равную ей в своем роде, кое в чем превосходящую ее. Здесь ныне Восток действительно сталкивается с Западом, и борьба их, и взаимное проникновение протекают в современной Индии с исключительной силой и напряженностью. Здесь мы, русские, находим поэтому по-

Стр. 367

ставленными в наиболее резкой, до предела обостренной форме некоторые из тех вопросов, которыми болеем и мы. Здесь, быть может, и вырабатывается сейчас та новая культура, которая должна явиться синтезом Востока и Запада. В этом отношении мир, раскрываемый перед нами Рабиндранатом Тагором, представляется гораздо более значительным и ценным, сложным и богатым, чем тот, который являют нам Китай и, в особенности, Япония: в Японии происходит своеобразная европеизация, при которой от Европы берется ее техника, ее вооружение, ее научные методы; они просто присоединяются к старой восточной культуре; дух последней пребывает почти неизменным, и пропасть между ним и Западом остается незаполненной. Иное, по-видимому, происходит в Индии: тут мы имеем действительное сближение между обеими цивилизациями, своеобразный процесс осмоза, при котором индусская интеллигенция приобщается к самому духу европейской культуры, не теряя вместе с тем своего национального чувства.

Роман написан в форме чередующихся отрывков из дневников трех героев: владетельного князя, Никхиль, его жены, Бимала, и индусского патриота, революционера и демагога, Сандип. Вокруг них — несколько эпизодических персонажей: учитель раджи, Шандранат Бабу; юноша, последователь Сандипа — Амулиа; сестра раджи... В жизни княжеского дома с новизною смешались старинные обычаи. Никхиль кончил университет в Калькутте, у него —обширная библютека. Бимала берет уроки английского языка, причесывается и одевается по-европейски. Но, признается она, когда по просьбе мужа ей пришлось впервые одеть башмачки, она заплакала от стыда. В доме женщины отделены от мужчин, и Бимала и Никхиль видятся лишь в определенные часы. Одетая в европейский декольтированный корсаж, Бимала, однако, по древнему обычаю раскрашивает киноварью пробор в своих волосах; эта красная черта — знак высокого достоинства супруги. И совершенно так же, как в прежние времена, Бимала, желая оказать почтение мужу или учителю его, «стирает пыль с их ног». Вполне счастливая, она живет, не зная мира, ограниченная пределами своего дома, своего хозяйства, которые представляются ей вселенной. Нежно любящий ее Никхиль хочет ввести ее в мир, но она отказывается. В стране, однако, растет националистическое движение; оно принимает сначала лишь экономические формы: это «Свадеши», систематический бойкот иностранных товаров». Во главе патриотической партии стоит Сандип Бабу. Появление его в доме раджи нарушает тихую жизнь этого мирка. Бимала увлечена бурной проповедью патриота-революционера, за которым бегут толпы учеников. Она под-

Стр. 368

чиняется его влиянию и очень быстро, конечно, охвачена любовью к нему. Изумительное мастерство проявляет автор в описании этого сложного чувства, в котором патриотический и религиозный восторг сочетается с исключительно чувственным влечением к человеку, эгоизм которого и грубость Бимала видит ясно, которого она даже презирает, но которому противостоять она не в силах.

Никхиль и Сандип — два противоположных представителя современной индусской интеллигенции. В первом — европейская образованность сочетается с типично индусским, подернутым аскетизмом и морализирующим мировоззрением. Он — ученик браминской философии. Понимая и любя Европу, он любит и свою страну; но в патриотизме его нет ничего исключительного, наступательного; он хочет свободы и расцвета родины, не для того чтобы она была могущественнее всех, но для того, чтобы могла она осуществить свои задачи, для того, чтобы через нее восторжествовала нравственная правда, которую он прозревает. Истина — вот единственная ценность. Но само по себе торжество той или другой нации не имеет никакого значения. На этой почве и происходит расхождение между ним и революционерами, Сандипом и собственной женой:

«Я готов, — говорит он, — служить моей стране; но обожание свое я храню для Истины, которая гораздо выше моей страны. Обожать страну свою, как бога, значит — обречь ее на несчастье и горе.

— История всех стран, воскликнула я (Бимала, — Б.Ш.), история Франции, точно также как и история Англии, история Германии и России — не является ли историей грабежей, совершенных ради отечества?

— Они должны будут ответить за эти грабежи. Их история еще не закончена.

— Как бы то ни было, — возразил Сандип, — почему не последуем мы их примеру? Начнем с заполнения сундуков нашего отечества награбленными богатствами, а затем, в течение веков, если это будет необходимо, понесем, как делают эти страны, ответственность за совершенные грабежи. Но, я вас спрашиваю, где усматриваете вы эту «ответственность» в истории?

— Когда Рим оплачивал свои грехи, никто этого не знал. Его благоденствие казалось беспредельным. Но разве вы не видите, что эти политические мешки, которые народы носят за своими спинами, трещат от обманов и предательств и тяжестью своей ломают их хребты?

Никхиль заносит в свой дневник: «я считаю слабостью всякую силу, действующую насилием. Лишь слабые не имеют мужества быть справедливыми; они хотят избежать обязанности

Стр. 369

быть справедливым и пытаются добиться быстрых результатов сокращенной дорогой несправедливости... Желание дать страстям нашим место самой Истиной — верный знак рабства... Ум Сандипа изощрен, но природа его вульгарна; вот почему он украшает благозвучными именами свои желания, самые эгоистичные... Но Бимала боготворит Сандипа, как героя, и я колеблюсь говорить с ней об этом из боязни, чтобы ревность не толкнула меня невольно на какое-нибудь преувеличение».

Мы сказали бы, что Никхиль, к которому автор чувствует, по-видимому, особенную нежность, что Никхиль — толстовец, если бы мы не знали, как многим обязано толстовское учение индуизму и, в частности, буддизму.

Сандипа можно было бы назвать ницшеанцем в самом популярном смысле этого слова. Он, во всяком случае, — типичный аморалист. От Европы он воспринял иное, чем Никхиль; не утонченность ее культуры, не поэзию ее, искусство, мышление — но культ силы, преклонение перед успехом. Идеалом его патриотического воодушевления являются великие державы Запада; им уподобить он хотел бы Индию — с тем, конечно, чтобы самому управлять этой новой Индией. Он признается в своем дневнике: «значительный человек говорит: что мне предназначено, то мне принадлежит, и слабый человек соглашается. Но великий урок всей истории сводится к следующему: то, что я могу силой вырвать у других, мне принадлежит по праву. Каждый человек по природе своей имеет право владеть, и поэтому жадность вполне естественна. Мудрость природы запрещает нам примиряться с нуждою. Моральные идеалы нужны лишь печальным, анемичным созданиям, объятия которых слабы, голодны желания. Те, которые хотят всею душою своею и наслаждаются всем своим сердцем, те, которые не испытывают ни сомнений, ни укоров совести, — те именно избранники Промысла... Природа отдается; но отдается лишь грабителю. Ибо любит она яростное желание, похищение, ограбление. Гирляндой своего согласия она не оплетает костлявой шеи аскета... Я стыжусь? Нет, мне никогда не бывает стыдно. Я прошу того, чего желаю, а иногда — сначала беру, а потом лишь — прошу... Мир, где мы находимся, есть мир реальный. Когда человек покидает реальный мир с пустыми руками или с пустым желудком, наполнив свой мешок лишь высокими, звонкими словами, я спрашиваю себя: зачем он приходил в этот жестокий мир?».

Иногда кажется, что Сандип прочел нашего Санина. На самом деле индусская мысль давно уже знала аморалистов и крайних эпикурейцев.

Бимала, однако, сопротивляется, и, когда однажды Сандип

Стр. 370

пытается обнять ее, она его отталкивает. Но, не колеблясь, она для него, для патриотического дела, обкрадывает кассу мужа. Никхиль понимает, что он потерял жену, но он не хочет насильно удержать ее; он предоставляет ей свободу, которой, однако, она отказывается воспользоваться, ибо Сандип все же пугает ее, и жадность, с которой он взял деньги, внушила ей отвращение. Но пропаганда Сандипа и его учеников возымела свое действие; Никхиля, который отказывается содействовать силою движению «Свадеши», обвиняют в предательстве англичанам. Пытаясь скрыть свой проступок, Бимала запутывается еще более, прикрывает одно воровство другим. В конце концов, Сандип принужден уехать; но Никхиль ранен смертельно во время восстания. Бимала одна.

Противоположность двух пониманий задач и судьбы наций, индусского и европейского, выражена очень ясно в следующей записи из дневника Сандипа:

«— Успех, которого вы ищете, — сказал мне однажды Никхиль, — искупается лишь ценою души. Но душа драгоценнее успеха.

Я ответил просто:

— Ваши слова слишком туманны.

— Это не моя вина, ответил Никхиль. Жизнь нельзя определить, точно машину... Душа не столь проста, как успех, и вы потеряете ее, если вы будете искать осуществление ее лишь в успехе.

— Где же эта чудесная душа?

— Там, где она знает себя, в бесконечности, над всяким успехом.

— Но как применить эту теорию к той работе, которую мы совершаем ради нашей родины?

— Наилучшим образом: там, где отечество хочет быть нашей целью, единственной и последней, оно приобретает успех свой ценою души. Там же, где оно признает, что Величайшее все же больше его, успеха, быть может, оно не достигнет, но приобретет зато душу...

Я понимаю, в сущности, точку зрения Никхиля. Я слишком хорошо ее понимаю. Я родился в Индии, яд спиритуализма течет и в моих жилах... Подобные аномалии часты сегодня в нашей стране. Мы жаждем одновременно и религии, и патриотизма, и «Бхагават Гиты» и «Банда Матарам» (начало патриотической песни: «Привет! Родина-мать!»). Но от этого страдает и то, и другое. Получается нечто вроде концерта, в котором английские духовые инструменты слились бы с нашими национальными флейтами... Я хочу, чтобы победил военный стиль Запада, но не Восточный стиль Индии!!».

Стр. 371

Не болеем ли мы тем же раздвоением? Не слышны ли его отголоски и в «Диалогах» С. Булгакова?

Но для Рабиндраната Тагора ответ по-видимому ясен; идеал его — нравственный, религиозный; мощь великих западных держав его не прельщает. Никхиль для поэта — прообраз нового человека, представитель той новой культуры, которую породит оплодотворенный Западом Восток.

Б. Шлецер.