Б. Ш. [Шлецер Б.Ф.] [Рец.:] Ж. Рони (Старший). Факелы и плошки. Литературные воспоминания. (Torches et Lumignons). Изд. La Force française. [Rosny J.-H.-H. Torches et lumignons. Paris: La Force française, 1921] // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 371–374.

Стр. 371

Ж. Рони (Старший). ФАКЕЛЫ И ПЛОШКИ. Литературные воспоминания. (Torches et Lumignons). Изд. La Force française.

Ж. Рони — единственный почти ныне представитель одной из наиболее шумных и блестящих, если не значительных, эпох французской литературы XIX в. То было время — три последние десятилетия — пышного развития и победного шествия реализма и претендовавшего быть его завершением натурализма в лице братьев Гонкур, Альфонса Додэ, Мопассана, Золя, Гюисманса, позднее от них отколовшегося. Далеко уступая этим писателям по силе дарования, Рони все же принадлежал к их группе, и в историю литературы он войдет, несомненно, если и не вместе с ними, то сейчас же вслед за ними; хотя он же один из первых решился протестовать против крайностей натурализма после выхода в свет «Земли» Золя.

Воспоминания Ж. Рони, близко знавшего всех более или менее крупных художников слова конца прошлого века, вращавшегося в самых разнообразных литературных кругах, принимавшего участие во многих журналах и газетах, интимного друга братьев Гонкур, членом академии которых он состоит, эти воспоминания могли бы быть чрезвычайно интересными; в них ожидаешь найти ценный материал для характеристики людей, настроений и мыслей этой богатой эпохи; ведь умственная история этих последних десятилетий представляется нам еще чрезвычайно смутной. Но ожидания читателей обманываются, и книга Рони в этом отношении разочаровывает. В гораздо еще большей степени, чем известный «Журнал» братьев Гонкур, она обнаруживает, как трудно бывает даже крупной сравнительно личности подняться хотя бы на краткое мгновение над собою, над своими привычками, интересами,

Стр. 372

симпатиями и антипатиями, как неспособен человек взглянуть со стороны на себя, на среду свою, как не в силах он объективно, незаинтересованно созерцать окружающее и освободиться от профессиональных навыков. Отсюда большею частью — полное неумение понять происходящее вокруг, в нем разобраться. Таковы, впрочем, за очень редкими исключениями, все почти «воспоминания современников», которыми мы так дорожим. Как фактический материал — они могут представить большой интерес, но беспристрастные суждения, правильные оценки, верная перспектива — все это встречается здесь чрезвычайно редко; для этого необходимо время.

В книге имеются, однако, меткие характеристики и портреты отдельных писателей, но сделанные писателем, т.е. со специальной, профессиональной точки зрения. Мы узнаем очень мало о человеческой, о художественной личности Золя, Гонкура, об их характере, о взглядах на искусство, о способе их работы, о литературных беседах и спорах; но перед нами проходит ряд настоящих «работников пера», мастеровых «литературного цеха», обладающих, несмотря на все различия, существующие между ними, одной общей профессиональной психологией, основные черты которой — самолюбие, тщеславие, зависть, подозрительность, жажда успеха. В этом мире, в обществе таких тонких людей, как братья Гонкур, таких пылких и чувствительных, как Альфонс Додэ, господствует, судя по книге Рони, совершенно тот же дух, что в какой-нибудь захолустной компании актеров: обвинения в недобросовестности, в плагиате, интриги, беспощадная борьба в редакциях и в кабинетах издателей и погоня за аплодисментами. Эту сторону хорошо ему знакомой французской литературной среды Рони вовсе не подчеркивает сознательно; он не преследует никаких моральных, обличительных целей; он хочет быть только живым, занимательным, точным, но само собою делается так, что в деятельности талантливых, выдающихся людей, среди которых он жил, он выделяет эти именно, «профессиональные», т. е. деформированные черты, потому что он сам профессионал, «работник» пера, и заражен этой специфической психологией.

Чтобы убедиться, что это действительно делается непроизвольно, достаточно вспомнить «Дневник» Эдмона и Жюля де Гонкур, художников, значительно превосходящих Рони, острых и тонких наблюдателей, но оказавшихся не менее, чем он, зараженными «цеховыми» взглядами и предрассудками и потому не способными видеть и понять происходящее. Насколько далеко стоял, напротив, от этой среды и от этой профессиональной, однобокой психологии гениальный Флобер!

Стр. 373

Тут и там в книге Рони рассеяны, однако, интересные замечания, приводятся характерные признания и разговоры.

«Я редко видел людей, — говорит Рони об Эдмоне де Гонкур, — которые до такой степени преувеличивали бы значение постоянных неприятностей литературной жизни... К этому присоединялась еще чрезмерная чувствительность к славе. Этот человек, вовсе лишенный религиозной веры, с каким-то отчаянием верил в бессмертие книг. Однажды, когда мы говорили о конце мира и я высказывал различные гипотезы, он гневно прервал меня: «Значит, я работал в течение сорока лет, я отказывал себе в тысячи вещей, которые были бы мне так приятны... и все это для того, чтобы земля умерла»!.. Это чувство способствовало выработке в нем чрезвычайно высокого представления об искусстве. Никто не придавал такого значения этим хрупким произведениям, которые человек создает с помощью пера, кисти или резца. Это была настоящая страсть. Ничто для него не могло сравниться с прекрасной книгой, с красивым полотном, с красивой статуей, с прекрасной безделушкой. Этот культ, страстный, постоянный, проявлялся во всех его поступках, во всех его речах... Гонкур не имел общих идей. Они смущали его, сердили. Он склонен был считать их ненужными, почти вредными... Он охотно олицетворял философию в Ренане, у которого он отрицал наличие всякого чувства действительности: «Он даже не знает, какого цвета обои его спальни; она все видит в тумане: людей, любовь, природу; его мысль плавает в пустоте». Рони отмечает «честность» Гонкура, его «чрезвычайную лояльность, поразительную в этом литературном мире, где господствует вероломство».

С особой нежностью Рони относится к Додэ, которому он посвящает две главы своей книги; лишь к Додэ он подходит не как к литератору только, но также и как к человеку: «чтобы удержаться на своей высоте, Гонкур, Лоти, Золя, Мопассан, Гюисманс нуждались в своих книгах. Додэ, равный своим произведениям, сохранял еще запасы жизни, которые он не пытался выразить в печатном слове... Во все события своей жизни он вносил свою душу, одновременно страстную и внимательную, пылкую и настороженную, чрезвычайно сильный инстинкт и... способность вибрировать в полном соответствии с природой, с живыми существами. Страдание завершило его характер; это был конкретный философ, заменявший общие идеи множеством фактов».

Последние главы посвящены журналистике: тут фигурируют все более или менее известные критики, хроникеры, фельетонисты; любопытны описания редакций «Figaro», «Echo de Paris» и др. Здесь нет уже более речи о литературе, об искусст-

Стр. 374

ве — одна неприкрашенная обнаженная борьба за власть, за деньги и влияние; борьба, в которой деформируется, искривляется характер и гибнет талант.

«Факелы и плошки», в сущности, — памфлет против французского писательского мира, тем более убедительный, что автор мир этот, по-видимому, любит и пишет вполне bona fide.

Б. Ш.