Марк Вишняк. [Рец.:] Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Том I. [Архив русской революции / Изд. И.В. Гессен. Берлин: Слово, 1921. Т. 1] // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 374–380.

Стр. 374

Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Том I.

Объемистый, прекрасно изданный том открывается вступлением, в котором намечаются «Задачи Архива». В нем определяется «исчерпывающая цель издания — дать правдивую картину, содействовать исторической истине». По столь же правильному замечанию составителя предисловия, «эта задача, очевидно, совершенно исключает всякую предвзятость и партийность». «Нет, пожалуй, более вредного» и праздного занятия, чем искать теперь правых и виноватых. Никакой натяжки нет в том, если сказать, что виноватых нет, или, еще вернее, что мы все виноваты, и вина еще больше увеличится, если мы станем искать, на кого нам свою вину переутюжить» (стр. 8).

Если судить по содержанию вышедшего пока первого тома «Архива», приходится с сожалением констатировать, что правильно поставленная задача не только не осуществлена, но, если и в дальнейшем издание пойдет тем же путем, — явно и не будет, не может быть осуществлена.

Интерес «Архива» составляют, конечно, не «Документы и письма», опубликованные в нем и имеющие весьма второстепенную и условную ценность. Вряд ли, в частности, оправдано помещение в «Архиве» проекта «Основ Конституции Российского государства», принадлежащего чешскому деятелю д-ру К. Крамаржу. То обстоятельство, что проект «был рассмотрен группой лишь различных политических направлений» в Париже и даже «подвергся обсуждению» некоторых близких к правившим сферам в Крыму и Ростове, вряд ли может почитаться достаточным для включения его в «фактопись» русской революции. Столь широкое толкование предмета своего ведения вывело бы «Архив» далеко за пределы поставленной себе и без того громадной задачи.

Стр. 375

Интерес «Архива» составляют его статьи — точнее, его первые три статьи: Влад. Набокова, П. Краснова и Р. Донского, из которых первые две представляют значение не только тем, что они трактуют, но и тем, кто их автор.

Все три статьи проникнуты одним настроением — страстью и гневом против русской революции как таковой. Не патологические только формы русской революции вызывают в авторах чувства негодования и презрения, насмешки и огорчения, а весь революционный процесс в целом, до самых ее истоков. Эти статьи, дисквалифицируя революцию до уровня простого бунта, сдают всю революцию в архив.

При общности настроения и одинаковой остроте своих чувств авторы разнятся лишь в точке приложения своих оценок. Р. Донской говорит об «окаянных товарищах», имея в виду, по преимуществу, «товарищей большевиков». В. Набокова вдохновляют, главным образом, его чувства к «социалистическому болоту». Наконец, перед генер. Красновым, еще более обширная мишень — «безвольная демократия».

Ст. Р. Донского (псевдоним) принадлежит перу московского профессора-естествоиспытателя, бежавшего полулегальным путем из Москвы в Берлин. В форме повествования малолетнему внуку автор записывает обстоятельства, побудившие его со всей семьей покинуть Россию, — «чтобы, когда ты вырастешь и научишься читать и понимать прочитанное, ты мог сам решить, прав ли был твой дед, увозя тебя или нет» (стр. 191). Эти очерки быта советской России 1920 г. производят сильное, местами захватывающее впечатление своею э п и ч н о с т ь ю . Впечатление слабеет в тех немногих, правда, местах, где проступает наружу «прослойка — политическая тенденция автора. По прочтении всей статьи, влияние этих отдельных частностей сказывается еще сильнее: оно может заставить усомниться даже в несомненном...

Наиболее к р а с о ч н о й, бесспорно, является статья П. Н. Краснова, генерала и атамана войска Донского в период оккупации германцами юга России. Автобиографические мотивы побудили П. Краснова начать свое описание с апреля 1917 г., когда он решил подать рапорт об увольнении его от командования 2-ой Сводной казачьей дивизии в отставку, — и закончить описание 1 февраля 1918 г., когда «на тряской телеге, запряженной парой худых лошадей», автор въезжал в будущую столицу Всевеликого Дона — Новочеркасск. Заглавие статьи — «На внутреннем фронте» — правильно передает умонастроение и волеустремление автора. Внутренний фронт для него создался еще задолго до того, как большевики возвели свои позиции близ Гатчины и Царского Села в о к т я б р е 1917 года.

Стр. 376

Описания П. Н. Краснова чрезвычайно ярки. Можно сказать, чересчур ярки. Его воспоминания читаются действительно как роман. И в этом — наряду с комплиментом его литературному дарованию как романиста — резкое осуждение его воспоминаний как материала, пригодного «свидетельствовать в час великих испытаний одну только правду и всю правду», как того хотел бы автор предисловия к «Архиву». У П. Н. Краснова незаметно даже намерения приблизиться к элементарной объективности. Он почти рисуется, нарочито подчеркивает свои симпатии и антипатии и дает яркий образец того о т р и ц а т е л ь н о г о типа составителей мемуаров, от которого предостерегает — но, очевидно, сам себя не предостерег — издатель «Архива», когда говорит, что каждый из такого типа авторов «склонен ставить себя в центре событий, вести рассказ, исходя из того, что он все предвидел и «что, если бы осуществился его план действий, то все пошло бы иначе. Центр тяжести его воспоминаний перемещается: они утрачивают интерес с точки зрения той характеристики эпохи, которую силятся дать, но приобретают ценность для характеристики самого пишущего как одного из представителей данного момента» (стр. 7).

Для характеристики «самого пишущего», о том, что он видел и как действовал «на внутреннем фронте», может быть, наиболее убедительным было бы сопоставление двух эпизодов, описываемых П. Н. Красновым.

«В ночь на 26 августа, — повествует Краснов, — пришла из Ставки Верховного Главнокомандующего телеграмма, подписанная Корниловым. Я был назначен командиром III конного корпуса, и Корнилов требовал моего немедленного прибытия в Ставку» (стр. 112). « Н и ч е г о н е з н а я » (разрядка П. Краснова), он является утром 28 августа в Ставку и представляется Верховному Главнокомандующему.

— С нами вы, генерал, или против нас? — быстро и твердо спросил меня Корнилов.

— Я старый солдат, ваше высокопревосходительство, — отвечал я, — и всякое ваше приказание исполню в точности и беспрекословно.

— Ну, вот и отлично. Поезжайте сейчас же в Псков. Постарайтесь отыскать там Крымова. Если его там нет, оставайтесь пока в Пскове; нужно, чтобы побольше было генералов в Пскове. Я не знаю, как Клембовский? Во всяком случае, явитесь к нему. От него получите указания. Да поможет вам Господь! — Корнилов протянул мне руку, давая понять, что аудиенция кончена» (cтр. 113).

И ген. Краснов отправился в поход против Временного

Стр. 377

Правительства. Не прошло двух месяцев, и ген. Краснов уже в другом походе с целью восстановления того самого Правительства которое двумя месяцами раньше он шел ниспровергать. Больше того. Возмущенный подозрительной бездеятельностью Главнокомандующего Северным фронтом ген. Краснов, если верить его мемуарам, предстательствует перед ген. Черемисовым: «Временное Правительство в опасности, — говорил я, — а мы присягали Временному Правительству» (cтр. 148.)

Все «начальство», по словам Краснова, отнеслось к выступлению большевиков одинаково: «Черемисов в Пскове, начальник гарнизона в Ревеле, Духонин в Ставке, командир XVII корпуса и начальники дивизий, 37-й пехотной и 1-й кавалерийской» — «никто не пошел против них» (стр. 158). Краснову не удалось убедить Черемисова. Да это и естественно, ибо Краснов, не остановившийся сам перед нарушением присяги двумя месяцами раньше, не мог, конечно, никому импонировать своим призывом. Как деятель, которому волею судьбы пришлось играть не только военную, но и политическую роль, Краснов в своем романе дает такую «философию» изменчивости своих взглядов.

«Спасти армию! Спасти какою угодно ценою. Не только ценою жизни, но и ценою своих убеждений — вот что руководило нами тогда и заставляло верить Корнилову и Крымову» (стр. 117). Это для оправдания измены своей присяге. Оправданием возврата к прежней верности служит другое: «Не к Керенскому иду я, а к Родине, к великой России, от которой отречься я не могу. И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию» (стр. 149).

Это от той же психологии, которая побудила Клембовского, Парского, Гутора и проч. пойти с Троцким, а Скоропадского и самого Краснова — c Вильгельмом II. То, что Краснов создал на Дону управление «со всеми реальными символическими атрибутами державности», «окружил себя царской пышностью и завязал дипломатические отношения с Берлином», как то живописует любитель всех этих «атрибутов» проф. К. Н. Соколов (см. «Правление генерала Деникина», стр. 64), а Парский с Черемисовым предпочли двусмысленную службу Временному правительству променять на честное служение правительству Брест-Литовского мира — это простая игра случая. Очутись генерал Краснов в Москве, а генерал Гутор в Новочеркасске — каждый из них с тем же успехом исполнил бы «партию» другого.

Стр. 378

Неумалимая ценность воспоминаний П. Краснова в том, что они аутентично рисуют психологию среды, из которой вышли Скоропадские, Черемисовы, Парские и т.д.

В смысле политическом центральное место в «Архиве» принадлежит статье» В.Д. Набокова о «Временном Правительстве». Содержание статьи гораздо шире заглавия. Бывший управляющий делами Временного Правительства в воспоминаниях, датированных апрелем 1918 года, обозревает события, выходящие и хронологически, и по существу далеко за пределы деятельности Временного Правительства, в частности, того периода, непосредственным свидетелем которого пришлось быть автору.

Статья В. Набокова написана à thèse — для изобличения деятелей революции, которую автор предпочитает называть «бездарной, бессознательной бунтарской стихией» (стр. 37). Вся статья выдержана в одном мрачном, язвительном и раздраженном тоне. Добрые слова автор находит лишь при характеристике П. Н. Милюкова и отчасти А. И. Коновалова. Во всех других случаях, когда нет основания говорить дурно о лице или событии, автор предпочитает ничего не говорить. Портретные характеристики не щадят ни противников, ни единомышленников. Необычное своеобразие воспоминаний В. Д. Набокова в том, что политически весьма живой и активный автор говорит о живых, как о... мертвых, и с полной, скажем, непринужденностью публикует свои «мнения» о них.

Годнев — «простодушный обыватель», «воплощенное недоразумение» (стр. 43).

Терещенко — «Хотел всех надуть, и одно время ему это удавалось» (стр. 46).

Мануилов — «тусклая фигура» (стр. 49).

Некрасов — человек «двуличный», у которого этические свойства не находились на уровне интеллектуальных качеств (стр. 50).

Шингарев — «провинциальный русский интеллигент» (стр. 50).

Церетелли— «сам совершенно не верит тому, что говорит».

Керенский — «случайный, маленький человек», «сотканный из личных импульсов» (стр. 35).

Дан — «вилял, мямлил, вел какую-то талмудическую полемику» (стр. 80).

И т. д. в аналогичном духе и стиле.

Есть и еще одно своеобразие мемуаров В. Д. Набокова. В своих характеристиках он часто привлекает материал, добытый из своих и чужих частных разговоров, приводит отзывы одних лиц о других и т. д. Возникает вопрос, насколько вообще допустимо опубликование частных разговоров

Стр. 379

живых участников недавних событий без предварительного на то согласия с их стороны? Частный разговор от частных писем как будто отличается только одной невыгодной для него стороной — что неправильность переданного разговора установить особенно трудно, а неправильно его передать особенно легко...

На фоне щедро рассыпанных отрицательных характеристик рельефно проступает дальновидная проницательность самого автора. Особенно выпукло это сказывается в отношении В. Д. Набокова к вопросу о мире. Автор трижды на протяжении своего рассказа упоминает о том, что ему с самого начала революции стало ясно, что для России война безнадежно кончена, и необходима немедленная ориентация в сторону мира (стр. 41-42, 47 и 81-82). Уже 7 марта автор в беседе с А. И. Гучковым высказал мнение: «если его (Гучкова) оценка положения правильна, то из нее нет другого вывода, кроме необходимости сепаратного мира с Германией» (стр. 42). Возникает естественный вопрос: если автор, действительно, был настолько проницателен, как он задним числом описывает, — почему он ни разу за время революции публично не выступил с защитой своего взгляда, а, наоборот, вменял в вину своим «левым друзьям» тяготение в эту сторону?.. Если «левые друзья» так действовали по их неразумию, как думает автор, то как назвать бездействие самого автора?..

Есть и еще один политически необъяснимый пункт в ст. В. Д. Набокова. Та точка зрения, с которой в апреле 1918 года он обозревал события русского безумного года, вполне гармонируют с нынешними его взглядами на «уроки русской революции», на «левых друзей» и т.д., развиваемыми в газете «Руль». Однако между 1918 годом и 1921-м были и другие моменты, когда автор действовал в направлении диаметрально противоположном тому, которое ему предуказывалось опытом первого года революции. Достаточно упомянуть об участии В. Д. Набокова в Крымском правительстве, созданном на началах коалиции с социалистами и на основе признания принципов мартовской революции. Это произошло всего через полгода после того, как он с такой ненавистью и презрением вспоминал минувший опыт. Если здесь было несоответствие дела со словами — можно а priori утверждать, что немало несоответствий и между теми словами, которыми автор изображает прошлое, и тем, каким это прошлое было на самом деле...

«Архив русской революции» поставил правильно свою цель — «раскрыть истинный смысл переживаемого нами величайшего исторического перелома», понять «исторически величавый процесс», который «властно свершает свой вековечный ход»

Стр. 380

(стр. 6). Эта задача не только почтенная, она — насущна для русского политического самосознания. К сожалению, конкретное выполнение этой задачи ни в малой мере не удовлетворяет жгучей потребности российской гражданственности. Несмотря на всю занимательность первого тома «Архива», он следует как раз тому, от чего предостерегает составитель предисловия: авторы не столько осмысливают события, сколько ищут правых и виноватых.

Поменьше бы гнева и страсти и побольше разума и понимания!

Марк Вишняк.