Львов Л. Беллетристика «Чисел» (кн. 2–3) // Россия и славянство. 1930. 4 октября. № 97. С. 3.

 

 

 

Лоллий Львов

Беллетристика «Чисел» (кн. 2–3)

 

В только что вышедшей 2–3-й книжке нового журнала «Числа», в беллетристическом отделе, находим произведения почти исключительно совсем молодых писателей. Только новые главы из 2-й части «Третьего Рима» Георгия Иванова принадлежат, хотя и недавнему романисту, но писателю старшего поколения. Об этих главах Георгия Иванова, которыми, кстати, вслед за стихами и открывается беллетристическая часть журнала, и скажу в первую очередь. Конечно, никакого суждения о будущей части романа на основании этих отрывков иметь невозможно. На этих страницах перед нами Петербург первых дней революции. Один из героев их, светлейший князь Вельский, изображен в довольно непривлекательном виде и оказывается посетителем еще более непривлекательного сборища, на котором забавляются одни лишь мужчины и распеваются песенки на слова: «Меж женщиной и молодым мужчиной я разницы большой не нахожу…» Другой герой этих же ивановских страниц — некий Адам Адамович — что-то вроде германского шпиона — приведен автором после его блужданий по Петербургу также в не менее печальное обиталище… Странная черта автора! Впрочем, среди отмеченных им в эту революционную ночь лиц имеется еще и пьяный солдат, который как будто бы и убивает ненароком Адама Адамовича. Последнее, однако, не совсем ясно…

«Священник из Эрки» Георгия Раевского — как бы подслушанная в бретонском быту и рассказанная русским писателем трогательная история жестоко сложившейся жизни католического кюре, — наиболее приемлема из всего, напечатанного в «Числах», хотя вовсе не блещет какими-либо особенными художественными достоинствами. Между прочим, заметил ли сам автор за собой склонность к уменьшительным именам существительным: «…игрушечный паровичок деловито волочит несколько подпрыгивающих коробочек. По проходе поезда высокие травы и злаки, растущие по краям дороги, вновь выбегают на полотно, и мальчишка-пастушок перегоняет через него, гулко щелкая бичом, неторопливых своих коров. Вокзальчик стоит почти на вершине холма, еще выше его — каменная церковка…» Это из самого начала рассказа, а в заключении, право, ненужен авторский вздох о «мучительной нестерпимой жалости»: «Чего мне было так жаль? Их ушедшей, моей уходящей, или всей нашей бедной земной человеческой жизни…»

И Георгий Иванов, и Георгий Раевский пишут просто и внятно — и достаточно общедоступны. Но следующие за ними молодые все грешат одним пороком — понять то, что они хотят рассказать нам, не так уж легко, и, думаю, лишь немногим из читателей суждено, начав, дочитать их вещи до конца. Для этого нужно потратить много внимания и терпения.

«Оптимистический» рассказ Владимира Варшавского — так именуется в подзаголовке его произведение, почему-то называется «Из записок бесстыдного молодого человека», хотя в нем ровно нет ничего бесстыдного, и автор, как будто бы, вовсе не лишен обязательного для всякого писателя чувства стыда. Правильнее было бы назвать эти страницы, уводящие нас в аудитории Сорбонны, по-гоголевски, «Из записок сумасшедшего». Прочесть их нелегко, как запись сумасшедшего — и в этом неудача этого произведения. Но нам не хотелось бы быть слишком строгим по отношению к этому молодому автору — нужно лишь пожелать ему поскорее преодолеть всякие внешние влияния и быть искренним с самим собою.

Очень талантлив, как и в стихах, в «главах из романа» Борис Поправский (его произведение наименовано также не без ударности: «Аполлон Безобразов»!). Неизвестно, существует ли этот роман в целом; неискренность и столь свойственная этому молодому автору нестыдливость скорее наводят на мысль, что такого романа нет, да вряд ли и будет когда-либо. Впрочем, романа и не требуется в данном случае; и напечатанных глав вполне достаточно для передачи того «лирического волнения», о котором говорит в тех же «Числах» его менее даровитый сверстник Бр. Сосинский. Эта тема «волнения» Борисом Поплавским исчерпана в напечатанных им страницах полностью. Раскрытие «падения» эмигранта и отрады времяпровождения его среди интернациональной монпарнасской богемы не требует дальнейшего развития; для этого и имеющихся уже 1–2, 11, 18 «глав» более чем достаточно, и можно сказать даже, наоборот, в них чрезмерно много длиннот к тому же невнятных. И, тем не менее, моментами этот относящийся уже к разряду бесстыдных молодых людей автор способен захватить и самого предубежденного против него читателя (а читать, не предубеждаясь против него, как будто бы невозможно) и блеском находимых им образов и взрывами остроумия. Но, повторяем, Бор. Поплавский вряд ли когда испытывает необходимое писателю чувство стыда, и невнятица его сверхмерна.

Претенциозен, а моментами совсем безвкусен и бессилен со своим «Паном Станиславом» Бронислав Сосинский.

«Когда это было? — думаю я, когда на уровне висков, на кончике стрелы проносится воспоминание»… «…застенчиво плакал в этот день наш любимый ручей…», «Ядзя пожимала наши отцветающие осенние руки», «я больно порезал себе палец. Когда это было? На кончике ножа… стекала кровь». «Я прикоснулся к Ядзе и мои руки ощутили сломанные кости», и т.д., и т.д.

«Вечер на вокзале» А. Гингера более непривлекателен. «Я кипел у печки, и моя злоба была краснее, чем она сама…» — от лица злобного, раздражительного, нервического человека ведется этот не всегда вразумительный рассказ, в конце приводящий нас к проживающей в Пекине ресторанной подавальщице, русской эмигрантке, предпочитавшей французскому колониальному солдату американских матросов. «Она, вероятно, очень опытна в любви, и как обидно, что я не могу с нею познакомиться…» — вздыхает герой А. Гингера.

Такова беллетристика-проза новой книги «Чисел». Цельного и законченного, художественно-значительного мы не находим ничего. Проблески таланта — у некоторых, бессилие — у других. И в то же время часто печать чего-то неприятного, ненужной манерности, отсутствия простоты и искренности. У некоторых — сознательное устремление к упадочности и аморализму. Но включение в состав этой книжки «Чисел» «Тринадцатых» г. Яновского свидетельствует более чем только о неумении или нежелании редакции «Чисел» найти достойную большого журнала художественную прозу. Эти «тринадцатые» (вероятно, по аналогии с «Двенадцатью» Блока — мне морально тяжело делать это сопоставление) г. Яновского являются неслыханным по наглости и гадости писанием, напечатанным к нашему несчастью на русском языке. Не знаю, много ли подобных отвратительных писаний можно найти даже в советской литературе, порочной и растленной. Не хочу и не могу в какой-либо степени распространяться дальше об этом произведении: недостойно и оскорбительно всякое прикосновение к нему. Скажу лишь — кроме чудовищной непристойности, оно таит в себе и оскорбление всего нашего Зарубежья. Редакция «Чисел» ответственна за напечатание его, и поэт Н.А. Оцуп, имя которого стоит рядом с никому ничего не говорящей подписью И.В. де Манциарли как имя редактора, должен как-то оправдаться в нанесенном им русской литературе, русскому благородству и русской совести неслыханном оскорблении.

Кончаю на этом свою заметку о «Числах». В других отделах этого журнала много нескладности и, если угодно, даже чудовищной. Но то, что отмечено мною, превышает всякую меру…