Томан Ю. «Числа» [№ 6] // Молодая Чураевка. 1932. 30 июля. № 5. С. 2.

Юрий Томан

«Числа»

Отчетная, шестая книга Чисел, вышедшая после годичного перерыва, исключительно содержательна и интересна. Не преувеличивая, — выход ее, как и предыдущих номеров, событие в литературе.

Литература как род искусства не знает статики и по природе своей динамична. Периоды, и довольно частые, консервирования вполне законны и нужны, но это только периоды, как первые годы эмиграции, например. И консерватизм «Совр. записок», вполне понятный по сохранению и собиранию распыленной русской культуры, уже через несколько лет перерос себя. Вещи Бунина нам кажутся тем рубежом, который литература перешагнула в поисках новых путей (думаю, понятно, что точной хронологии здесь нет места). И недаром Бунин последний представитель «столбовой», «дворянской» литературы.

По существу, символизм и акмеизм не являлись разрывом с традицией и чем-то новым, как казалось современникам. Тем более что Блок, Мережковский, Белый, Гумилев — «столбовики». Конечно, я говорю это не для исследования «классовости» литературы (занятие, кстати сказать, возможное, но совершенно абсурдное и бесполезное, равноценное исследованию классового положения Ньютона или Лейбница. Хотя есть любители и до этого). Дело не в этом, конечно. Но, начиная с Державина и Жуковского и кончая Буниным, русская литература исчерпала и прошла эпоху своего Ренессанса и далее начинается экспансия. По причинам неважным и несущественным литература этого периода была «столбовой». Этот период на протяжении столетия с небольшим, действительно, — чудо, чудо, по словам Бицилли, еще большее, чем Ренессанс, т.к. за «итальянским и немецким «возрождениями лежит долгая и упорная традиция», а в истории русского литературного языка (например), в 18 веке был полный разрыв с традицией. Первый русский великий поэт обязан своему величию тем, что был безграмотен (Державин).

Десятилетний опыт эмиграции не мог пройти бесследно. И влияние европейской культуры, с которой эмиграция столкнулась вплотную, сказалось, естественно, прежде всего. Утверждение гения Марселя Пруста хотя бы не могло не оказать влияния.

Европейская действительность напоминает сейчас, по словам Бердяева, раннее Средневековье. Во всей своей полноте встает в сознании ужас имманентного мира. Воздух насыщен эсхатологией и предчувствием катастроф. Все чувства и вопросы обнажены и обострены. Идеалы Ибсена никого уже не поддержат, не удовлетворят. Все, о чем мечтали когда-то как о сказке, достигнуто, но человек оказался гол духовно. Произошла гетерогения целей — техника из средства превратилась в цель. Личность уже не мыслится микрокосмом. Произошел распад ее, столь удивительно показанный Прустом: личность не индивидуальность, а процесс во времени, следовательно в поисках утраченного времени мы обретаем ее… Одним словом, обозначается грань эпохи — успех Шпенглера лучший показатель этих настроений.

Для русской литературы есть чему поучиться, что воспринять. «Числа» и отражают эти настроения. Герой молодой эмигрантской литературы (влияние Пруста, Джойса, Жида), лишенный каких бы то ни было бытовых и социальных связей, живет своим внутренним миром «Я», мгновениями этого «Я», разъедающем самоанализе. Он болен той последней болезнью, от которой или погибают или озаряются новым светом. Вероятней, что погибает, оставляя свой духовный опыт для будущего мистического озарения.

Ничего ультра-нового, конечно, не дано и не может быть дано, тем более что эти настроения знакомы русской литературе, «ночной душе России».

Таким образом, у Чисел» есть традиция, идущая от Гоголя и Достоевского, через Мережковского.

«Числа» и ставят вопрос о жизни, о смерти, об искусстве, о религии; ставят этот вечно старый вопрос в «аспекте современности». Что-то новое, в общем, намечается. Ни одно литературное направление не возникало вдруг сразу из ничего. Только вслушиваясь в мировую музыку, оно начинало звучать. Так возник символизм, например. Сразу, вдруг из ничего, возникают только футуризмы и так же вдруг исчезают в ничто.

«Числа» упрекают в упадочничестве за тему смерти. Но смерть есть порог в вечность, упадочничество выращивает удивительные, благоуханные цветы. Все эти неврастеники «в Ноевом Ковчеге эмиграции — Париже» полны мистической жажды, самого последнего отрицания в мучительных поисках утверждения. Над ними всеми реет завещание Блока: «все кончается, только музыка не умирает!» Поэтому, что ведь очевидно, что от одного аккорда Баха рушится вся марксистская диалектика, так как с логической несомненностью ясно, что после этого аккорда мир вне трансцендентности лишен смысла и достоин уничтожения.

Отчетная 6-ая книга затрагивает эти вопросы, а потому она замечательна, нужна и интересна. Сухой перечень содержания никому не нужен. Цель любой критической заметки заинтересовать вопросами книги, а заинтересованный не закроет «Числа» с первого до последнего слова, перечитывая их по ночам.