Савельев А. [Шерман С.Г.] «Числа». № 1 // Руль. 1930. 26 марта. № 2837. С. 2.

А. Савельев

«Числа». № 1

«Мировоззрения, верования — все, что между человеком и звездным небом составляло какой-то успокаивающий и спасительный потолок — сметены и расшатаны…» «Какое-то новое мировоззрение или что-то еще неуловимое, но уже чувствуемое — сближая группу людей, объясняет им как-то иначе, нежели их предшественникам, писательское призвание, диктует им еще смутную, но уже явно несходную со всем предыдущим программу…».

Эта группа людей, почувствовавших «неуловимое» и намечающих «явно несходную со всем предыдущим программу» объединилась вокруг нового журнала «Числа». Не без изумления читатель найдет, что большинство произведений, напечатанных в только что вышедшей первой книге, принадлежит постоянным сотрудникам «Современных записок» — старейшего за рубежом журнала, десятый год неизменно пребывающего под знаком культурного преемства и верности традициям. Г. Адамович, П. Бицилли, Г. Иванов, А. Ладинский, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Ю. Сазонова, Г. Федотов, Л. Шестов и др. — все знакомые по «Современным запискам» лица. Вином старым, давно испробованным и влитым в новые меха, являются здесь и Антон Крайний, и Сергей Горный, и З.Н. Гиппиус, и даже Ир. Одоевцева. Обещанное в программной статье «вполне новое» должны, по-видимому, дать три молодых беллетриста (Г. Газданов, Ю. Фельзен и С. Шаршун) и то, главным образом, потому, что два из них вообще печатаются впервые. Читатель ни у одного из знакомых авторов не чувствует перелома, влекущего на новые пути.

За исключением, быть может, заметок о боксе и кинематографе, в журнале нет ни одной статьи, которая могла бы оказаться принципиально неприемлемой для тех же «Современных записок». Если некоторые произведения при этом и пострадали бы, то вовсе не за «явно неисходную со всем предыдущим программу», а исключительно из-за относительно повышенных требований к качеству и форме. Одинока в журнале и пока совершенно не оправдана программная статья, хотя и придан ей стиль литературного манифеста доброго старого времени.

Прокламированное в нем «желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти» — нельзя же серьезно считать новым устремлением в литературе. Обостренный интерес к цели жизни и смыслу смерти со времен Эсхила составлял самую сущность литературы, и с момента, когда этот интерес стал бы угасать, исчезла бы и литература.

Расплывчатой и в конечном счете неразрешимой является намеченная в талантливых «Комментариях» Г. Адамовича проблема ухода русской литературы от обольщений «благополучного» Запада. Перенести в литературу евразийские настроения автор не решился — слишком скомпрометированы они в науке и политике. Вопрос поставлен гораздо шире, настолько шире, что, собственно, перестает быть вопросом. «Ненавидя всякие обольщения», в поисках конечной простоты, правды и глубины для воплощения сокровеннейших душевных движений, писатель не находит в языке «настоящих слов» и о самом важном в жизни умолкает. Произвольна и спорна попытка Адамовича иллюстрировать это положение последним периодом творчества Пушкина, но сама по себе его мысль до банальности правильна. Человеческая душа, конечно, глубже творимого ею искусства, и даже музыке, проникающей дальше слова, здесь положены некие пределы. Г. Адамович освещает и комментирует пути литературы, в конце которых «точка, т.е. отрицание пространства, и в нем можно задохнуться и умолкнуть». На этих путях нового литературного движения не создать.

Остается упоминаемый в программе Пруст, «утверждение его гения» в русской литературе. Иностранец, который по программной статье «Чисел» пожелал бы судить о современной русской литературе, подумал бы, пожалуй, что влияние Пруста в ней равносильно приблизительно влиянию Байрона в 20-х годах прошлого века. Между тем, из рецензии редактора журнала Н. Оцупа можно заключить, что пока вышел лишь один роман, написанный под воздействием творчества Пруста («Вечер у Клэр» Газданова) и что сверх того существует писатель Ю. Фельзен, «для которого особенно благотворной была школа Пруста». В каких произведениях Ю. Фельзена проявилась школа Пруста, так и не указано. Не слишком ли скромны пока эти влияния, чтобы с такой серьезностью вносить их в программу нового русского журнала.

Вообще, из всех помещенных в журнале статей самая неудачная — редакционная. После прочтения ее остается впечатление, что забил целительный ключ, но не найдена болезнь, от которой он должен исцелять, усиленно ищут подходящую болезнь.

В остальном остается всячески приветствовать появление нового журнала и пожелать ему долголетия, и не только потому, что исключительно бедны мы здесь журналами. Пухлая и пестрая первая книга содержит много живых и очень интересных страниц. В них нет ничего из смутных обещаний программной статьи, но четко выявившееся в «Современных записках» (в статьях Ф. Степуна, Г. Федотова и др.) желание объективно и непредвзято оглянуться на Россию и на русское в мире получает здесь больший внешний и внутренний простор. Не все обзоры в журнале одинакового качества, но самое появление их чрезвычайно ценно.

В критическом отделе помещена статья Антона Крайнего. В форме острой, живой, местами блестящей он вспоминает битвы реалистов с декадентами во дни наших отцов. Вспоминает для того, чтобы показать, что традиция «жизненности» в искусстве была тогда вытеснена из главного течения «нашей литературной реки», ушла в заводи, откуда нет выхода, и одной из таких заводей является творчество Бунина. Отдав весь свой едкий, кислотный, цепкий к мелочам ум описанию этой заводи, Антон Крайний не удосужился внимательно посмотреть и читателю показать главное русло. А вдруг именно там и оказалась «жизненность», а эпигоны декадентства были так отшлифованы течением, что совершенно потеряли право на свое звание…

Очень содержательна статья Н. Оцупа о Тютчеве и свежи, оригинальны и убедительны заметки П. Бицилли о героях Чехова. Это лучшее, что написано о Чехове в связи с 25-летием его смерти. Ново и бесспорно толкование чеховской «Душечки» и ее преимуществ перед толстовской Наташей; неожиданны, но очень удачны сближения приемов Чехова при изображении животных и детей с подходами лучших англосаксов. Интересен и конец статьи: попытка формулировать религиозный подход к жизни у внешне безрелигиозного Чехова.

Самым талантливым беллетристическим произведением в первом томе «Чисел» является рассказ Г. Газданова «Водяная тюрьма». Газданов умеет подметить незаметные внешние проявления, которые прячут на людях, движения и жесты человека, потерявшего самообладание и уверенного, что он наедине с собой. По ним, в меру стилизуя, но сочно и метко, Газданов воспроизводит внутренний мир своих героев. У него ясный, образный, послушный ему язык и, судя по «Водяной тюрьме», он, несомненно, обладает очень сдержанным, но явно ощущаемым органическим и здоровым юмором. К сожалению, полные жизни образы окружены расхолаживающим и скучным обрамлением нарочито прустовских построений и мало убедительных ассоциаций. И фон этот не сливается с основным изображением, и не оттеняет его, а только досадно мешает восприятию. Не попробовать ли Газданову, игнорируя модную, но стеснительную репутацию, взять и написать раз, хотя бы для пробы, совсем «без Пруста» — право, выйдет очень неплохо.

Лучший из сумбурных отрывков романа С. Шаршуна («Долголиков») поразительно напоминает диалоги недалекого д-ра Ватсона с незабвенным Шерлоком Холмсом. «А, да он раздевается купаться». «Едва ли купаться: он слишком нервен…» «Грудная клетка у него развита более чем удовлетворительно…» «Он из категории глубокодышащих, горцев, пешеходов». «Наконец, он пьет…» «Это не вино, и даже не пиво». «Да это молоко». «Он не южанин и не западно-европеец». «Он русский…» и т.д., и т.д. В довершение сходства язык романа очень похож на скверный перевод с английского.

Рассказ Ир. Одоевцевой, живо изложенный, заслуживал бы похвал, если бы не страдал трафаретной слащавостью.

Ю. Фельзен не лишен дарования, но он все сделал для того, чтобы затруднить его выявление. Для повести «Неравенство» им выбрана тягучая эпистолярная форма и вся она заполнена кропотливым, неглубоким и скучным изображением психологии любовного мучительства. Очень хороши воспоминания детства С. Горного. Богат отдел рецензий.

Есть в книге и элемент комический, вызванный, надо думать, недосмотром редакции. Пользуясь шумом, поднятым вокруг Пруста, нового мировоззрения, обнаженной бездны, писатель Г. Иванов выругал предпоследними словами писателя В. Сирина. Сирин — «хлесткий пошляк-журналист», «кинематографический граф», «кухаркин сын», «самозванец», «черная кость», «смерд» и т.п. Брань эта с литературной критикой имеет, конечно, мало общего и восходит она не к традициям добродушной царевны из «Потока-Богатыря», а, что гораздо хуже, казалось бы давно забытому стилю Алексиса Жасминова.

«Числа» внешне изданы превосходно и снабжены воспроизведениями картин современных русских художников.