Милюков П. «Числа». Книга вторая-третья // Последние новости. 1930. 4 декабря. № 3543. С. 3.

П. Милюков

«Числа»

Книга вторая-третья

Не следует писать о том, чего не понимаешь. Я чувствую, что нарушаю это мудрое правило, принимаясь писать о новой книжке «Чисел». И, раз уже принялся за это, прежде всего, кажется, следует поставить себе вопрос о причинах непонимания. Может быть, они окажутся у меня одинаковыми с другими. Тогда вопрос перестанет быть моим личным вопросом.

Я читал в свое время предисловие издателей нового журнала к первому «сборнику» «Чисел». Думаю, что мое непонимание началось с этого предисловия. В этом случае оно извиняется тем, что стихия непонимания — или, по крайней мере, неполного понимания, есть именно та стихия, которая определенно указывается издателями, как общее настроение журнала. Постоянных сотрудников его, как оказывается, объединяет «какое-то новое мировоззрение или что-то, еще неуловимое, но уже чувствуемое». Причина этой «неуловимости», насколько ее можно все же уловить в объяснениях издателей, заключается в том, что теперь «мировоззрения и верования… сметены или расшатаны, и бездна нам обнажена». Расшатанность мировоззрений связана, как видно из предисловия, с «чувством необычности нашего времени, с ощущением великих катастроф и перемен, происходящих в мире». Нельзя сказать, чтобы это апокалиптическое чувство сумерек и приближающейся кончины мира было совершенно новым в молодом поколении, с которым хочет связать себя новый журнал. От Владимира Соловьева через Мережковского это ощущение перешло к эпигонам эстетов конца прошлого века и было сильно подогрето катастрофой, через которую проходит Россия.

Однако же, нам обещают не повторение старого, а нечто совершенно новое, — даже еще не вполне выяснившееся. И правильно: чувства и ощущения не передаются по традиции, как идеи; каждое поколение испытывает и вынашивает их по-своему. Вот почему мы все же заранее заинтересованы узнать, как переживает эти настроения то поколение, от имени которого говорит журнал. Несомненно, каждый, кто хочет сказать какое-то новое слово в литературе, прежде всего должен быть выслушан. А «Числа» обещают сказать нам не только новое, но и «ценное» слово. Их группа, по словам предисловия, есть нечто реально существующее; ее наличность должна установить даже «какой-то единый уровень всем отделам “Чисел”». Редакция уверена, что «во всем, о чем будет говориться» в сборниках «Чисел», будут «внесены отзвуки тех ощущений, предчувствий и мыслей», которые, хотя и «неуловимы», но уже «чувствуются» в среде, обладающей, очевидно, соответствующим органом восприятия.

Такой подход облегчает задачу критики. В «Числах» немало имен писателей, не принадлежащих к центральной группе. Их статьи подчас очень интересны и поучительны. Но они не дают физиономии журналу. Искать эту физиономию нового писательского коллектива надо среди имен менее известных, среди дебютантов, произведения которых, быть может, только и могли появиться в этих «сборниках». Такое направление поисков освобождает нас и от индивидуальных эстетических оценок. Будем говорить о «коллективе»; будем искать у писателей «Чисел» не того, чем они разнятся друг от друга по характеру и размерам своих талантов, а того, что составляет общий фонд их «чувств и ощущений».

Тут еще более облегчает поиски то обстоятельство, что многие из авторов излагают свои произведения от имени своего собственного «я». Чувство «ячества», очевидно, уже само по себе отличает представителей группы. Эта характерная черта, если угодно, даже помогает их классифицировать. Они — не символисты и не импрессионисты, как ни близко им и то, и другое течение русской литературы. Они представляют следующую ступень, характеризуемую термином: «экспрессионизм». В напечатанном тут же манифесте Сюареза можно найти общую формулу этого направления. «Я узнаю не образ произведения, но самого себя в нем… Произведение… должно пригласить меня к открытию самого себя… быть волей изнутри, проявиться снаружи». «Искусство — обман… говоря: “искусство”, хочешь оправдаться, что не ищешь жизни». И «чем гнилее эпоха», тем это самочувствие сильнее, ибо именно тогда «человек потерял чувство бытия, одурманивается, гипнотизирует самого себя, цепляется за что попало». Это определение дополняет сказанное выше о «расшатанности мировоззрений» в катастрофические эпохи. Картина получается — патологическая.

Читая произведения сотрудников «Чисел», приходишь к заключению, что, действительно, многие из них «потеряли чувство бытия» и «цепляются за что попало». Конечно, эта черта, как и их «ячество», также вовсе не свойственна им одним и не так уже нова. Но чтобы понять то, чего я не понимаю в «Числах», надо расследовать внимательнее именно эту черту.

Вот, например, я не понимаю многих стихотворных произведений «Чисел». Но я предупрежден: ведь искусство — «обман», «дурман», гипноз»… И, кажется, еще Брюсов сказал, что стихи надо писать так, чтобы они были трудно разрешимыми загадками. У меня нет ни времени, ни охоты разгадывать их. Но на то я и не поэт.

У других и время, и охота, очевидно, найдутся. Я только испытываю, читая их, тоскливое чувство. Но, вероятно, это так и надо: ведь не случайно же в них с такой тоской и так постоянно говорится о гробах и о смерти… Это и есть сознательный «гипноз» и «дурман», производимый этим видом искусства. Во втором томе, правда, смертей и гробов меньше, чем в первом.

Перейду лучше к прозе, где моя способность понимания несколько больше. Кто эти «я», от имени которых, прямо или косвенно, ведутся рассказы? У них, несомненно, — редакторы тут правы, — есть какое-то общее лицо. Все они, во-первых, очень литературно начитаны. Имена собственные, бывшие кумирами прошлого (сравнительно с их собственным) поколения, так и срываются у них с языка. Это, так сказать, духовные аристократы своего поколения. С другой стороны, однако, они попали в печальную обстановку эмиграции и часто производят впечатление переодетых королей из провинциальной труппы. Короли и королевы: чувства самые отборные и высокие. А рядом с этим кружок таких же «братьев по духу» литераторов предательски описывается у Георгия Иванова, «как смешливые, сюсюкающие, чувствительные, все как один поверхностно одаренные к искусству, неспособные ни на что серьезное, но по-бабьи восприимчивые ко всему» и т.д. Конечно, так описываются лишь те, которые «не-я». В одном стишке «Чисел» так и поется: «какое дело мне, что ты умрешь, и мне тебя совсем не жаль — совсем… Но страшно мне подумать, что и я вот так же безразличен для тебя»… Так различны критерии для «я» и «не-я». В прозе эти чувства переводятся так: «под преувеличенной, приторной вежливостью скрывающие необыкновенно развитой жестокий, ледяной эгоизм… все они одинаковы»! И вот я чего-то тут не понимаю, не верю… Очевидно, искусство — обман!.. Вроде древнего софизма: один критянин сказал, что все критяне лгут…

В одном рассказе герои названы «странными людьми», которые совершают «странные поступки». В «Числах» очень много странных людей и странных поступков. Это как будто мода, особый шик — иметь выражение блазированности, носить маску загадочности, по возможности злодейской, — словом, выходить на сцену переодетыми королями. Может быть, это своего рода месть какому-то высшему существу за обыденность и бедность эмигрантской жизненной обстановки? Может быть, приятно почувствовать себя хоть на страницах журнала — в садах Армиды? Не знаю. Не понимаю. Когда герои рассказов снимают трагические плащи и снисходят до реальности, они что-то слишком часто оказываются в лупанаре. И эротика рассказов, когда она покидает сентиментальный тон, слишком быстро спускается до физиологии. Где обман? Где правда? У «потерявших чувство бытия» можно ли различать одно от другого?

Критика «Чисел» иной раз берет живые нотки. Преимущество нового журнала — независимость от условностей старых журналов, и иной раз «Числа» пользуются своей свободой, чтобы сказать горькую истину. Нужна этого рода смелость, чтобы сказать, что тема о Толстом не будет поставлена в Трокадеро на празднике культуры и что выступление Бунина «было чудовищно слушать». Но та же критика, талантливо перемывая чужие косточки, часто грешит и взаимными восхвалениями членов группы.

В этой маленькой заметке я не могу коснуться того, что я в «Числах» понимаю. Стремление составителей ознакомить читателей с новыми явлениями в области живописи и музыки должно быть всячески приветствуемо. «Политика», какую хотела бы ввести в журнал З.Н. Гиппиус, меня, должен сказать, вовсе не привлекает. И вообще против намерения журнала быть по преимуществу литературным журналом возражать, мне кажется, нечего. Свое место в этой области «Числа» уже имеют: из них мы узнаем гораздо лучше то, чего не могли бы узнать из других изданий. Другое дело, каково то новое, что журнал нам раскрывает. Но, как мы видели, и для него самого раскрываемая им картина является неожиданной, непредусмотренной. Если издатели сопоставят свои достижения со своими смутными надеждами и ожиданиями и скажут, что они удовлетворены, — то мне придется кончить тем же, чем я начал. Я «Чисел» не понимаю.